ВДОХНОВЕНИЕ

Информация о пользователе

Привет, Гость! Войдите или зарегистрируйтесь.


Вы здесь » ВДОХНОВЕНИЕ » Гоголь Н.В. » Вечера на Хуторе близ диканьки


Вечера на Хуторе близ диканьки

Сообщений 11 страница 13 из 13

11

XI

   - Спокой себя, моя любая сестра! - говорил старый есаул  Горобець.  -
Сны редко говорят правду.
   - Приляг, сестрица! - говорила молодая его невестка. - Я позову  ста-
руху, ворожею; против ее никакая сила не устоит.  Она  выльет  переполох
тебе.
   - Ничего не бойся! - говорил сын его, хватаясь за саблю, - никто тебя
не обидит.
   Пасмурно, мутными глазами глядела на всех Катерина и не находила  ре-
чи. "Я сама устроила себе погибель. Я выпустила его". Наконец она сказа-
ла:
   - Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас в Киеве; а  горя
ни капли не убавилось. Думала, буду хоть в тишине растить на  месть  сы-
на... Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам уви-
деть его! Сердце мое до сих пор бьется. "Я зарублю твое дитя,  Катерина,
- кричал он, - если не выйдешь за меня замуж!.." - и, зарыдав,  кинулась
она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручопки и кричало.
   Кипел и сверкал сын есаула от гнева, слыша такие речи.
   Расходился и сам есаул Горобець:
   - Пусть попробует он, окаянный антихрист, прийти сюда; отведает,  бы-
вает ли сила в руках старого козака. Бог видит, -  говорил  он,  подымая
кверху прозорливые очи, - не летел ли я подать руку  брату  Данилу?  Его
святая воля! застал уже на холодной постеле,  на  которой  много,  много
улеглось козацкого народа. Зато разве не пышна была тризна по  нем?  вы-
пустили ли хоть одного ляха живого? Успокойся же,  мое  дитя!  никто  не
посмеет тебя обидеть, разве ни меня не будет, ни моего сына.
   Кончив слова свои, старый есаул пришел к колыбели, и  дитя,  увидевши
висевшую на ремне у него в серебряной оправе красную люльку  и  гаман  с
блестящим огнивом, протянуло к нему ручонки и засмеялось.
   - По отцу пойдет, - сказал старый есаул, снимая с себя люльку и отда-
вая ему, - еще от колыбели не отстал, а уже думает курить люльку.
   Тихо вздохнула Катерина и стала качать колыбель. Сговорились провесть
ночь вместе, и мало погодя уснули все. Уснула и Катерина.
   На дворе и в хате все было тихо; не спали только козаки, стоявшие  на
сторо'же. Вдруг Катерина, вскрикнув, проснулась,  и  за  нею  проснулись
все. "Он убит, он зарезан!" - кричала она и кинулась к колыбели.
   Все обступили колыбель и окаменели от страха, увидевши, что в ней ле-
жало неживое дитя. Ни звука не вымолвил ни один из них, не зная, что ду-
мать о неслыханном злодействе.

   XII

   Далеко от Украинского края, проехавши Польшу, минуя и многолюдный го-
род Лемберг, идут рядами высоковерхие горы. Гора за горою, будто  камен-
ными цепями, перекидывают они вправо и влево землю и обковывают  ее  ка-
менною толщей, чтобы не прососало шумное и буйное  море.  Идут  каменные
цепи в Валахию и в Седмиградскую область и громадою стали в виде подковы
между галичским и венгерским народом. Нет таких  гор  в  нашей  стороне.
Глаз не смеет оглянуть их; а на вершину иных не заходила  и  нога  чело-
вечья. Чуден и вид их: не задорное ли море выбежало в  бурю  из  широких
берегов, вскинуло вихрем безобразные волны, и  они,  окаменев,  остались
недвижимы в воздухе? Не оборвались ли с неба тяжелые тучи и загромоздили
собою землю? ибо и на них такой же серый цвет, а белая верхушка  блестит
и искрится при солнце. Еще до Карпатских гор услышишь русскую  молвь,  и
за горами еще кой-где отзовется как будто родное слово; а там уже и вера
не та, и речь не та. Живет немалолюдный народ венгерский; ездит  на  ко-
нях, рубится и пьет не хуже козака; а за конную сбрую и дорогие  кафтаны
не скупится вынимать из кармана червонцы. Раздольны и велики есть  между
горами озера. Как стекло, недвижимы они и, как зеркало,  отдают  в  себе
голые вершины гор и зеленые их подошвы.
   Но кто середи ночи, блещут или не блещут звезды, едет на огромном во-
роном коне? Какой богатырь с нечеловечьим ростом скачет под горами,  над
озерами, отсвечивается с исполинским конем в недвижных водах,  и  беско-
нечная тень его страшно мелькает по горам? Блещут  чеканенные  латы;  на
плече пика; гремит при седле сабля; шелом  надвинут;  усы  чернеют;  очи
закрыты; ресницы опущены - он спит. И, сонный, держит повода; и  за  ним
сидит на том же коне младенец-паж и также спит и,  сонный,  держится  за
богатыря. Кто он, куда, зачем едет? - кто его знает. Не день, не два уже
он переезжает горы. Блеснет день, взойдет солнце, его не видно;  изредка
только замечали горцы, что по горам мелькает чья-то длинная тень, а небо
ясно, и тучи не пройдет по нем. Чуть же ночь наведет темноту,  снова  он
виден и отдается в озерах, и за ним, дрожа, скачет тень его. Уже проехал
много он гор и взъехал на Криван. Горы этой нет выше между Карпатом; как
царь подымается она над другими. Тут остановился конь и всадник,  и  еще
глубже погрузился в сон, и тучи, спустясь, закрыли его.

   XIII

   "Тс... тише, баба! не стучи так, дитя мое заснуло. Долго  кричал  сын
мой, теперь спит. Я пойду в лес, баба! Да что же ты так глядишь на меня?
Ты страшна: у тебя из глаз  вытягиваются  железные  клещи...  ух,  какие
длинные! и горят как огонь! Ты, верно, ведьма! О,  если  ты  ведьма,  то
пропади отсюда! ты украдешь моего сына. Какой бестолковый этот есаул: он
думает, мне весело жить в Киеве; нет, здесь и муж мой, и сын, кто же бу-
дет смотреть за хатой? Я ушла так тихо, что ни кошка, ни собака не услы-
шала. Ты хочешь, баба, сделаться молодою - это  совсем  нетрудно:  нужно
танцевать только; гляди, как я танцую..." И, проговорив такие  несвязные
речи, уже неслась Катерина, безумно поглядывая на все стороны и упираясь
руками в боки. С визгом притопывала она ногами; без меры, без такта зве-
нели серебряные подковы. Незаплетенные черные  косы  метались  по  белой
шее. Как птица, не останавливаясь, летела она, размахивая руками и кивая
головою, и казалось, будто, обессилев, или грянется наземь, или  вылетит
из мира.
   Печально стояла старая няня, и слезами налились ее глубокие  морщины;
тяжкий камень лежал на сердце у верных хлопцев, глядевших на свою  пани.
Уже совсем ослабела она и лениво топала ногами на  одном  месте,  думая,
что танцует горлицу. "А у меня монисто есть, парубки! - сказала она, на-
конец остановившись, - а у вас нет!..  Где  муж  мой?  -  вскричала  она
вдруг, выхватив из-за пояса турецкий кинжал. - О! это не такой нож,  ка-
кой нужно. - При этом и слезы и тоска показались у ней на лице. - У отца
моего далеко сердце; он не достанет до него. У него сердце из железа вы-
ковано. Ему выковала одна ведьма на пекельном огне. Что  ж  нейдет  отец
мой? разве он не знает, что пора заколоть его? Видно, он хочет,  чтоб  я
сама пришла... - И, не докончив, чудно засмеялася. - Мне  пришла  на  ум
забавная история: я вспомнила, как погребали моего мужа. Ведь его живого
погребли... какой смех забирал меня!..  Слушайте,  слушайте!"  И  вместо
слов начала она петь песню:

   Бiжить возок кривавенький;
   У тiм возку козак лежить,
   Пострiляний, порубаний.
   В правiй ручцi дротик держить,
   З того дроту крiвця бежить;
   Бiжить река кривавая.
   Над рiчкою явор стоiть,
   Над явором ворон кряче.
   За козаком мати плаче.
   Не плачь, мати, не журися!
   Бо вже твiй сын оженився,
   Та взяв женку паняночку,
   В чистом полi земляночку,
   I без дверець, без оконець.
   Та вже пiснi вийшов конець.
   Танцiвала рыба з раком...
   А хто мене не полюбить, трясця его матерь!

   Так перемешивались у ней все песни. Уже день и два живет она в  своей
хате и не хочет слышать о Киеве, и не молится, и бежит от людей, и с ут-
ра до позднего вечера бродит по темным дубравам. Острые  сучья  царапают
белое лицо и плеча; ветер треплет расплетенные косы; давние листья шумят
под ногами ее - ни на что не глядит она. В час, когда вечерняя заря тух-
нет, еще не являются звезды, не горит месяц, а уже страшно ходить в  ле-
су: по деревьям царапаются и хватаются за сучья некрещеные дети, рыдают,
хохочут, катятся клубом по дорогам и в широкой крапиве;  из  днепровских
волн выбегают вереницами погубившие свои души девы; волосы льются с  зе-
леной головы на плечи, вода, звучно журча, бежит с длинных волос на зем-
лю, и дева светится сквозь воду, как будто бы сквозь стеклянную рубашку;
уста чудно усмехаются, щеки пылают, очи выманивают душу...  она  сгорела
бы от любви, она зацеловала бы... Беги, крещеный человек! уста ее - лед,
постель - холодная вода; она защекочет тебя и утащит в реку. Катерина не
глядит ни на кого, не боится, безумная, русалок, бегает поздно  с  ножом
своим и ищет отца.
   С ранним утром приехал какой-то гость, статный собою, в красном жупа-
не, и осведомляется о пане Даниле; слышит все, утирает рукавом заплакан-
ные очи и пожимает плечами. Он-де воевал вместе с покойным  Бурульбашем;
вместе рубились они с крымцами и турками; ждал ли он, чтобы такой  конец
был пана Данила. Рассказывает еще гость о многом другом и  хочет  видеть
пани Катерину.
   Катерина сначала не слушала ничего,  что  говорил  гость;  напоследок
стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про то,  как  они
жили вместе с Данилом, будто брат с братом; как укрылись раз под греблею
от крымцев... Катерина все слушала и не спускала с него очей.
   "Она отойдет! - думали хлопцы, глядя на нее. - Этот гость вылечит ее!
Она уже слушает, как разумная!"
   Гость начал рассказывать между тем, как пан Данило, в час откровенной
беседы, сказал ему: "Гляди, брат Копрян: когда волею божией не будет ме-
ня на свете, возьми к себе жену, и пусть будет она твоею женою..."
   Страшно вонзила в него очи Катерина. "А! - вскрикнула она, - это  он!
это отец!" - и кинулась на него с ножом.
   Долго боролся тот, стараясь вырвать у нее нож. Наконец вырвал, замах-
нулся - и совершилось страшное дело: отец убил безумную дочь свою.
   Изумившиеся козаки кинулись было на него; но колдун уже  успел  вско-
чить на коня и пропал из виду.

   XIV

   За Киевом показалось неслыханное чудо. Все паны и гетьманы собирались
дивиться сему чуду: вдруг стало видимо далеко во все концы света.  Вдали
засинел Лиман, за Лиманом разливалось Черное море. Бывалые люди узнали и
Крым, горою подымавшийся из моря, и болотный Сиваш. По левую руку  видна
была земля Галичская.
   - А то что такое? - допрашивал собравшийся народ старых людей, указы-
вая на далеко мерещившиеся на небе и больше похожие на  облака  серые  и
белые верхи.
   - То Карпатские горы! - говорили старые люди, - меж ними есть  такие,
с которых век не сходит снег, а тучи пристают и ночуют там.
   Тут показалось новое диво: облака слетели с самкой высокой горы, и на
вершине ее показался во всей рыцарской сбруе человек на коне, с закрыты-
ми очами, и так виден, как бы стоял вблизи.
   Тут, меж дивившимся со страхом народом, один вскочил на коня и,  диво
озираясь по сторонам, как будто ища очами, не гонится ли кто за ним, то-
ропливо, во всю мочь, погнал коня своего. То был колдун. Чего же так пе-
репугался он? Со страхом вглядевшись в чудного рыцаря, узнал он  на  нем
то же самое лицо, которое, незваное, показалось ему, когда  он  ворожил.
Сам не мог он разуметь, отчего в нем все смутилось при  таком  виде,  и,
робко озираясь, мчался он на коне, покамест не застигнул его вечер и  не
проглянули звезды. Тут поворотил он домой, может быть, допросить  нечис-
тую силу, что значит такое диво. Уже он хотел перескочить с конем  через
узкую реку, выступившую рукавом сегеди дороги, как вдруг  конь  на  всем
скаку остановился, заворотил к нему морду и - чудо, засмеялся! белые зу-
бы страшно блеснули двумя рядами во мраке. Дыбом поднялись волоса на го-
лове колдуна. Дико закричал он и заплакал, как  исступленный,  и  погнал
коня прямо к Киеву. Ему чудилось, что все со всех сторон  бежало  ловить
его: деревья, обступивши темным лесом и как будто живые,  кивая  черными
бородами и вытягивая длинные ветви, силились задушить его; звезды, каза-
лось, бежали впереди перед ним, указывая всем на грешника; сама  дорога,
чудилось, мчалась по следам его. Отчаянный колдун летел в Киев к  святым
местам.

   XV

   Одиноко сидел в своей пещере перед лампадою схимник и не сводил  очей
с святой книги. Уже много лет, как он затворился  в  своей  пещере.  Уже
сделал себе и дощатый гроб, в который ложился спать вместо постели. Зак-
рыл святой старец свою книгу и стал  молиться...  Вдруг  вбежал  человек
чудного, страшного вида. Изумился святой схимник в первый раз  и  отсту-
пил, увидев такого человека. Весь дрожал он, как осиновый лист; очи дико
косились; страшный огонь пугливо сыпался из очей; дрожь наводило на душу
уродливое его лицо.
   - Отец, молись! молись! - закричал он отчаянно, - молись  о  погибшей
душе! - и грянулся на землю.
   Святой схимник перекрестился, достал книгу, развернул  -  и  в  ужасе
отступил назад и выронил книгу.
   - Нет, неслыханный грешник! нет тебе помилования! беги отсюда! не мо-
гу молиться о тебе.
   - Нет? - закричал, как безумный, грешник.
   - Гляди: святые буквы в книге налились кровью. Еще никогда в мире  не
бывало такого грешника!
   - Отец, ты смеешься надо мною!
   - Иди, окаянный грешник! не смеюсь я  над  тобою.  Боязнь  овладевает
мною. Не добро быть человеку с тобою вместе!
   - Нет, нет! ты смеешься, не говори... я  вижу,  как  раздвинулся  рот
твой: вот белеют рядами твои старые зубы!..
   И как бешеный кинулся он - и убил святого схимника.
   Что-то тяжко застонало, и стон перенесся через поле и лес. Из-за леса
поднялись тощие, сухие руки с длинными когтями; затряслись и пропали.
   И уже ни страха, ничего не чувствовал  он.  Все  чудится  ему  как-то
смутно. В ушах шумит, в голове шумит, как будто от хмеля; и все, что  ни
есть перед глазами, покрывается как бы паутиною. Вскочивши на коня, пое-
хал он прямо в Канев, думая оттуда через Черкасы направить путь к  тата-
рам прямо в Крым, сам не зная для чего. Едет он уже день, другой, а  Ка-
нева все нет. Дорога та самая; пора бы ему уже давно показаться, но  Ка-
нева не видно. Вдали блеснули верхушки  церквей.  Но  это  не  Канев,  а
Шумск. Изумился колдун, видя, что он заехал  совсем  в  другую  сторону.
Погнал коня назад к Киеву, и через день показался город; но не  Киев,  а
Галич, город еще далее от Киева, чем Шумск, и уже недалеко  от  венгров.
Не зная, что делать, поворотил он коня снова назад, но чувствует  снова,
что едет в противную сторону и все вперед. Не мог бы ни один  человек  в
свете рассказать, что было на душе у колдуна; а если бы  он  заглянул  и
увидел, что там деялось, то уже недосыпал бы он ночей и не засмеялся  бы
ни разу. То была не злость, не страх и не лютая досада. Нет такого слова
на свете, которым бы можно было его назвать. Его жгло, пекло, ему  хоте-
лось бы весь свет вытоптать конем своим, взять всю землю от Киева до Га-
лича с людьми, со всем и затопить ее в Черном море. Но не от злобы хоте-
лось ему это сделать; нет, сам он не знал  отчего.  Весь  вздрогнул  он,
когда уже показались близко перед ним Карпатские горы и высокий  Криван,
накрывший свое темя, будто шапкою, серою тучею; а конь все несся  и  уже
рыскал по горам. Тучи разом очистились, и перед ним показался в страшном
величии всадник... Он силится остановиться, крепко натягивает удила; ди-
ко ржал конь, подымая гриву, и мчался к рыцарю. Тут чудится колдуну, что
все в нем замерло, что недвижный всадник шевелится и разом  открыл  свои
очи; увидел несшегося к нему колдуна и засмеялся. Как  гром,  рассыпался
дикий смех по горам и зазвучал в сердце колдуна, потрясши все, что  было
внутри его. Ему чудилось, что будто кто-то сильный влез в него  и  ходил
внутри его и бил молотами по сердцу, по жилам... так страшно  отдался  в
нем этот смех!
   Ухватил всадник страшною рукою колдуна и поднял его на  воздух.  Вмиг
умер колдун и открыл после смерти очи. Но уже был мертвец и  глядел  как
мертвец. Так страшно не глядит ни живой, ни воскресший.  Ворочал  он  по
сторонам мертвыми глазами и увидел поднявшихся мертвецов от Киева, и  от
земли Галичской, и от Карпата, как две капли воды схожих лицом на него.
   Бледны, бледны, один другого выше, один другого костистей, стали  они
вокруг всадника, державшего в руке страшную добычу.  Еще  раз  засмеялся
рыцарь и кинул ее в пропасть. И все мертвецы вскочили в пропасть,  подх-
ватили мертвеца и вонзили в него свои зубы. Еще один,  всех  выше,  всех
страшнее, хотел подняться из земли; но не мог, не в силах был этого сде-
лать, так велик вырос он в земле; а если бы поднялся, то опрокинул бы  и
Карпат, и Седмиградскую и Турецкую землю; немного только подвинулся  он,
и пошло от того трясение по всей земле. И много  поопрокидывалось  везде
хат. И много задавило народу.
   Слышится часто по Карпату свист, как будто тысяча мельниц шумит коле-
сами на воде. То в безвыходной пропасти, которой не видал  еще  ни  один
человек, страшащийся проходить мимо, мертвецы грызут  мертвеца.  Нередко
бывало по всему миру, что земля тряслась от одного конца до другого:  то
оттого делается, толкуют грамотные люди, что есть где-то близ моря гора,
из которой выхватывается пламя и текут горящие реки. Но старики, которые
живут и в Венгрии и в Галичской земле, лучше знают это и говорят: что то
хочет подняться выросший в земле великий, великий мертвец и трясет  зем-
лю.

   XVI

   В городе Глухове собрался народ около старца бандуриста и уже  с  час
слушал, как слепец играл на бандуре. Еще таких чудных песен и так хорошо
не пел ни один бандурист. Сперва повел он про  прежнюю  гетьманщину,  за
Сагайдачного и Хмельницкого. Тогда иное было время:  козачество  было  в
славе; топтало конями неприятелей, и никто не смел посмеяться  над  ним.
Пел и веселые песни старец и повоживал своими очами на народ, как  будто
зрящий; а пальцы, с проделанными к ним костями, летали как муха по стру-
нам, и казалось, струны сами играли; а кругом народ, старые люди,  пону-
рив головы, а молодые, подняв очи на старца, не смели  и  шептать  между
собою.
   - Постойте, - сказал старец, - я вам запою про одно давнее дело.
   Народ сдвинулся еще теснее, и слепец запел:
   "За пана Степана, князя Седмиградского, был князь Седмиградский коро-
лем и у ляхов, жило два козака: Иван да Петро. Жили они так, как брат  с
братом. "Гляди, Иван, все, что ни добудешь, - все  пополам:  когда  кому
веселье - веселье и другому; когда кому горе - горе и обоим; когда  кому
добыча - пополам добычу; когда кто в полон попадет - другой продай все и
дай выкуп, а не то сам ступай в полон". И правда, все, что ни  доставали
козаки, все делили пополам; угоняли ли чужой скот или коней, все  делили
пополам.
   * * *
   Воевал король Степан с турчином. Уже три недели воюет он с  турчином,
а все не может его выгнать. А у турчина был паша такой, что  сам  с  де-
сятью янычарами мог порубить целый полк. Вот объявил король Степан,  что
если сыщется смельчак и приведет к нему того пашу живого  или  мертвого,
даст ему одному столько жалованья, сколько дает на все войско.  "Пойдем,
брат, ловить пашу!" - сказал брат Иван Петру. И поехали козаки,  один  в
одну сторону, другой в другую.
   * * *
   Поймал ли бы еще или не поймал Петро, а уже Иван ведет  пашу  арканом
за шею к самому королю. "Бравый молодец!" - сказал король Степан и  при-
казал выдать ему одному такое жалованье, какое получает  все  войско;  и
приказал отвесть ему земли там, где он  задумает  себе,  и  дать  скота,
сколько пожелает. Как получил Иван жалованье от короля, в  тот  же  день
разделил все поровну между собою и Петром. Взял Петро половину королевс-
кого жалованья, но не мог вынесть того, что Иван получил такую честь  от
короля, и затаил глубоко на душе месть.
   * * *
   Ехали оба рыцаря на жалованную королем землю, за Карпат. Посадил  ко-
зак Иван с собою на коня своего сына, привязав его к себе.  Уже  настали
сумерки - они все едут. Младенец заснул, стал дремать  и  сам  Иван.  Не
дремли, козак, по горам дороги опасные!.. Но у козака  такой  конь,  что
сам везде знает дорогу, не спотыкнется и не оступится. Есть между горами
провал, в провале дна никто не видал; сколько от земли до неба,  столько
до дна того провала. По-над самым провалом дорога - два человека еще мо-
гут проехать, а трое ни за что. Стал бережно ступать  конь  с  дремавшим
козаком. Рядом ехал Петро, весь дрожал и притаил дух от  радости.  Огля-
нулся и толкнул названого брата в провал. И конь с козаком  и  младенцем
полетел в провал.
   * * *
   Ухватился, однако ж, козак за сук, и один только конь полетел на дно.
Стал он карабкаться, с сыном за плечами, вверх; немного уже не добрался,
поднял глаза и увидел, что Петро наставил пику, чтобы столкнуть его  на-
зад. "Боже ты мой праведный, лучше б мне не подымать глаз,  чем  видеть,
как родной брат наставляет пику столкнуть меня назад... Брат мой  милый!
коли меня пикой, когда уже мне так написано на роду, но возьми сына! чем
безвинный младенец виноват, чтобы ему  пропасть  такою  лютою  смертью?"
Засмеялся Петро и толкнул его пикой, и козак с младенцем полетел на дно.
Забрал себе Петро все добро и стал жить, как паша. Табунов ни у кого та-
ких не было, как у Петра. Овец и баранов нигде столько не было.  И  умер
Петро.
   * * *
   Как умер Петро, призвал бог души обоих братьев,  Петра  и  Ивана,  на
суд. "Великий есть грешник сей человек! - сказал бог. - Иване! не выберу
я ему скоро казни; выбери ты сам ему казнь!" Долго думал Иван,  вымышляя
казнь, и наконец, сказал: "Великую обиду нанес мне сей  человек:  предал
своего брата, как Иуда, и лишил меня честного моего рода и потомства  на
земле. А человек без честного рода и потомства, что хлебное семя,  кину-
тое в землю и пропавшее даром в земле. Всходу нет - никто не узнает, что
кинуто было семя.
   * * *
   Сделай же, боже, так, чтобы все  потомство  его  не  имело  на  земле
счастья! чтобы последний в роде был такой злодей, какого еще и не бывало
на свете! и от каждого его злодейства чтобы деды и прадеды его не  нашли
бы покоя в гробах и, терпя муку, неведомую на свете,  подымались  бы  из
могил! А иуда Петро чтобы не в силах был подняться и  оттого  терпел  бы
муку еще горшую; и ел бы, как бешеный, землю, и корчился бы под землею!
   * * *
   И когда придет час меры в злодействах тому человеку, подыми меня, бо-
же, из того провала на коне на самую высокую гору, и пусть придет он  ко
мне, и брошу я его с той горы в самый глубокий провал, и  все  мертвецы,
его деды и прадеды, где бы ни жили при жизни, чтобы  все  потянулись  от
разных сторон земли грызть его за те муки, что он наносил им, и вечно бы
его грызли, и повеселился бы я, глядя на его муки! А иуда Петро чтобы не
мог подняться из земли, чтобы рвался грызть и себе, но  грыз  бы  самого
себя, а кости его росли бы,  чем  дальше,  больше,  чтобы  чрез  то  еще
сильнее становилась его боль. Та мука для него будет самая страшная: ибо
для человека нет большей муки, как хотеть отмстить и не мочь отмстить".
   * * *
   "Страшна казнь, тобою выдуманная, человече! - сказал бог. - Пусть бу-
дет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем,  и  не
будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь  сидеть  там  на  коне
своем!" И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпа-
те на коне дивный рыцарь, и видит, как в бездонном провале грызут  мерт-
вецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет,  гложет  в
страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю..."
   Уже слепец кончил свою песню; уже снова стал перебирать  струны;  уже
стал петь смешные присказки про Хому и Ерему, про Сткляра Стокозу...  но
старые и малые все еще не думали очнуться и долго стояли, потупив  голо-
вы, раздумывая о страшном, в старину случившемся деле.

0

12

ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА

   С этой историей случилась история: нам рассказывал ее приезжавший  из
Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня,  не-
возможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори,  все  одно.
То же самое, что в решето воду лей. Зная за собою  такой  грех,  нарочно
просил его списать ее в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья,  человек  он
был всегда добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький сто-
лик; вы, думаю, его хорошо знаете: он стоит  в  углу,  когда  войдешь  в
дверь... Да, я и позабыл, что вы у меня никогда не были. Старуха моя,  с
которой живу уже лет тридцать вместе, грамоте сроду не училась; нечего и
греха таить. Вот замечаю я, что она пирожки печет  на  какой-то  бумаге.
Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печет; лучших  пирож-
ков вы нигде не будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю:
писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику  -  тет-
радки и половины нет! Остальные листки все  растаскала  на  пироги.  Что
прикажешь делать? на старости лет не подраться же!
   Прошлый год случилось проезжать чрез Гадяч. Нарочно еще,  не  доезжая
города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об этом Степана Ивано-
вича. Этого мало: взял обещание с самого себя - как только чихну в горо-
де, то чтобы при этом вспомнить о нем. Все напрасно. Проехал чрез город,
и чихнул, и высморкался в платок, а все позабыл; да  уже  вспомнил,  как
верст за шесть отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать  без
конца. Впрочем, если кто желает непременно знать, о чем говорится  далее
в этой повести, то ему сто'ит только нарочно приехать в Гадяч  и  попро-
сить Степана Ивановича. Он с большим удовольствием расскажет  ее,  хоть,
пожалуй, снова от начала до конца.  Живет  он  недалеко  возле  каменной
церкви. Тут есть сейчас маленький переулок: как только поворотишь в  пе-
реулок, то будут вторые или третьи ворота. Да вот лучше:  когда  увидите
на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба  в
зеленой юбке (он, не мешает сказать, ведет жизнь холостую), то  это  его
двор. Впрочем, вы можете его встретить на базаре, где бывает  он  каждое
утро до девяти часов, выбирает рыбу и зелень для своего стола и разгова-
ривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком. Вы  его  тотчас  узнаете,
потому что ни у кого нет, кроме него, панталон из цветной выбойки и  ки-
тайчатого желтого сюртука. Вот еще вам примета: когда ходит он, то всег-
да размахивает руками. Еще покойный тамошний заседатель, Денис Петрович,
всегда, бывало, увидевши его издали,  говорил:  "Глядите,  глядите,  вон
идет ветряная мельница!"

   I
   Иван Федорович Шпонька

   Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке и живет в  ху-
торе своем Вытребеньках. Когда был он еще Ванюшею, то обучался в гадячс-
ком поветовом училище, и надобно  сказать,  что  был  преблагонравный  и
престарательный мальчик. Учитель российской грамматики, Никифор Тимофее-
вич Деепричастие, говаривал, что если бы все  у  него  были  так  стара-
тельны, как Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой линейки,
которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и  шалу-
нов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом  облинеенная,  нигде
ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив глаза на учи-
теля, и никогда не привешивал сидевшему впереди его  товарищу  на  спину
бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя  в  тесной  бабы.
Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно  обращался
к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван  Федо-
рович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого  кожаного  че-
хольчика, привязанного к  петле  своего  серенького  сюртука,  и  просил
только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая
сторона. Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже  самого
учителя латинского языка, которого один кашель в  сенях,  прежде  нежели
высовывалась в дверь его фризовая шинель и лицо, изукрашенное оспою, на-
водил страх на весь класс. Этот страшный учитель, у которого на  кафедре
всегда лежало два пучка розг и половина слушателей  стояла  на  коленях,
сделал Ивана Федоровича аудитором, несмотря на то что в классе было мно-
го с гораздо лучшими способностями.
   Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на всю  его
жизнь. Один из вверенных ему учеников, чтобы  склонить  своего  аудитора
написать ему в списке scit3, тогда как он своего урока в  зуб  не  знал,
принес в класс завернутый в бумагу, облитый маслом блин. Иван Федорович,
хотя и держался справедливости, но на эту пору был голоден и не мог про-
тивиться обольщению: взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть.
И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе сделалась  вдруг
мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда  страшная  рука,
протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на  сре-
дину класса. "Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй!"  -  сказал
грозный учитель, схватил пальцами масляный блин и выбросил его за  окно,
строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После  этого
тут же высек он пребольно Ивана Федоровича по рукам. И дело: руки  вино-
ваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было,  только  с
этих пор робость, и без того неразлучная с ним, увеличилась  еще  более.
Может быть, это самое происшествие было причиною того, что  он  не  имел
никогда желания вступить в штатскую службу, видя на опыте, что не всегда
удается хоронить концы.
   3 знает (лат.)
   Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел  он  во  второй
класс, где вместо сокращенного катехизиса и  четырех  правил  арифметики
принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и  за  дроби.
Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши  извес-
тие, что батюшка приказал долго жить, пробыл еще два года и, с  согласия
матушки, вступил потом в П*** пехотный полк.
   П*** пехотный полк был совсем не такого сорта, к  какому  принадлежат
многие пехотные полки; и, несмотря на то, что он большею частию стоял по
деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и  кавалерийс-
ким. Большая часть офицеров пила выморозки и умела таскать жидов за пей-
сики не хуже гусаров; несколько человек даже танцевали мазурку,  и  пол-
ковник П*** полка никогда не упускал случая заметить об этом, разговари-
вая с кем-нибудь в обществе. "У меня-с, - говорил он обыкновенно, трепля
себя по брюху после каждого слова, -  многие  пляшут-с  мазурку;  весьма
многие-с; очень многие-с". Чтоб еще более показать читателям  образован-
ность П*** пехотного полка, мы  прибавим,  что  двое  из  офицеров  были
страшные игроки в банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель,  темляк  и
даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать.
   Обхождение с такими товарищами, однако же, ничуть не уменьшило робос-
ти Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозок, предпочитая им рюмку
водки пред обедом и ужином, не танцевал мазурки и не играл в  банк,  то,
натурально, должен был всегда оставаться один. Таким образом, когда дру-
гие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он, сидя  на  своей
квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то
чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по  уг-
лам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постеле.  Зато
не было никого исправнее Ивана Федоровича в полку. И  взводом  своим  он
так командовал, что ротный командир всегда ставил его в образец. Зато  в
скором времени, спустя одиннадцать лет после получения прапорщичьего чи-
на, произведен он был в подпоручики.
   В продолжение этого времени он получил известие, что матушка  сконча-
лась; а тетушка, родная сестра матушки, которую он знал  только  потому,
что она привозила ему в детстве и посылала даже в Гадяч сушеные груши  и
деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и по-
тому Иван Федорович после не видал ее), - эта тетушка, по своему  добро-
душию, взялась управлять небольшим его имением, о чем  известила  его  в
свое время письмом. Иван Федорович, будучи совершенно уверен в  благора-
зумии тетушки, начал по-прежнему исполнять свою службу. Иной на его мес-
те, получивши такой чин, возгордился бы; но гордость совершенно была ему
неизвестна, и, сделавшись подпоручиком, он был тот же самый Иван Федоро-
вич, каким был некогда и в прапорщичьем чине. Пробыв четыре  года  после
этого замечательного для него события, он готовился выступить  вместе  с
полком из Могилевской губернии в Великороссию, как получил письмо такого
содержания:
   "Любезный племянник,
   Иван Федорович!
   Посылаю тебе белье: пять пар нитяных карпеток и четыре рубашки тонко-
го холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле: так как ты уже  имеешь
чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета,  что
пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе  тебе  незачем  более
служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве; да и
действительно, многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай,  Ванюша;
в ожидании подлинного удовольствия  тебя  видеть,  остаюсь  многолюбящая
твоя тетка.
   Василиса Цупчевська.
   Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель,  чем
на репу".
   Через неделю после получения этого письма Иван Федорович написал  та-
кой ответ:
   "Милостивая государыня, тетушка
   Василиса Кашпоровна!
   Много благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки у меня очень
старые, что даже денщик штопал их четыре раза и очень оттого  стали  уз-
кие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с  вами  и
третьего дня подал в отставку. А как только получу увольнение, то  найму
извозчика. Прежней вашей комиссии, насчет семян пшеницы, сибирской арна-
утки, не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет  такой.  Свиней
же здесь кормят большею частию брагой, подмешивая немного  выигравшегося
пива.
   С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю пле-
мянником
   Иваном Шпонькою".
   Наконец Иван Федорович получил отставку с чином  поручика,  нанял  за
сорок рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое  вре-
мя, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля ярко
зазеленела свежею зеленью и по всему полю пахло весною.

   I
   Дорога

   В дороге ничего не случилось  слишком  замечательного.  Ехали  с  не-
большим две недели. Может быть, еще и этого скорее приехал бы Иван Федо-
рович, но набожный жид шабашовал по субботам и, накрывшись  своею  попо-
ной, молился весь день. Впрочем, Иван Федорович, как уже имел  я  случай
заметить прежде, был такой человек, который не допускал к себе скуки.  В
то время развязывал он чемодан, вынимал белье,  рассматривал  его  хоро-
шенько: так ли вымыто, так ли сложено, снимал осторожно пушок  с  нового
мундира, сшитого уже без погончиков, и снова все это укладывал наилучшим
образом. Книг он, вообще сказать, не любил  читать;  а  если  заглядывал
иногда в гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там зна-
комое, читанное уже несколько раз.  Так  городской  житель  отправляется
каждый день в клуб, не для того, чтобы услышать там что-нибудь новое, но
чтобы встретить тех приятелей, с которыми он уже с  незапамятных  времен
привык болтать в клубе. Так чиновник с большим наслаждением  читает  ад-
рес-календарь по нескольку раз в день, не для каких-нибудь дипломатичес-
ких затей, но его тешит до крайности печатная  роспись  имен.  "А!  Иван
Гаврилович такой-то! - повторяет он глухо про себя. - А! вот и я! гм!.."
И на следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.
   После двухнедельной езды Иван Федорович достигнул деревушки, находив-
шейся в ста верстах от Гадяча. Это было в пятницу. Солнце давно уже заш-
ло, когда он въехал с кибиткою и с жидом на постоялый двор.
   Этот постоялый двор ничем не отличался от других, выстроенных по  не-
большим деревушкам. В них обыкновенно с большим усердием  потчуют  путе-
шественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь. Но  если
бы он захотел позавтракать, как обыкновенно завтракают порядочные  люди,
то сохранил бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая. Иван  Фе-
дорович, зная все это, заблаговременно запасся двумя вязками бубликов  и
колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка  ни  в
одном постоялом дворе, начал свой ужин, усевшись на лавке перед  дубовым
столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол.
   В продолжение этого времени послышался стук брички. Ворота  заскрыпе-
ли; но бричка долго не въезжала на двор. Громкий голос бранился со  ста-
рухою, содержавшею трактир. "Я взъеду, - услышал Иван  Федорович,  -  но
если хоть один клоп укусит  меня  в  твоей  хате,  то  прибью,  ей-богу,
прибью, старая колдунья! и за сено ничего не дам!"
   Минуту спустя дверь отворилась, и вошел,  или,  лучше  сказать,  влез
толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его  неподвижно  покоилась  на
короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось,
и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда го-
ловы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
   - Желаю здравствовать, милостивый государь! - проговорил он, увидевши
Ивана Федоровича.
   Иван Федорович безмолвно поклонился.
   - А позвольте спросить, с кем имею честь говорить? - продолжал  толс-
тый приезжий.
   При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся  с  места  и  стал
ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал его о чем  полков-
ник.
   - Отставной поручик, Иван Федоров Шпонька, - отвечал он.
   - А смею ли спросить, в какие места изволите ехать?
   - В собственный хутор-с, Вытребеньки.
   - Вытребеньки! - воскликнул строгий допросчик. - Позвольте,  милости-
вый государь, позвольте! - говорил он, подступая к нему и размахивая ру-
ками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он  продирался  сквозь
толпу, и, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия  и  облобызал
сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федо-
ровичу очень понравилось это лобызание,  потому  что  губы  его  приняли
большие щеки незнакомца за мягкие подушки.
   - Позвольте, милостивый государь, познакомиться! - продолжал толстяк.
- Я помещик того же Гадячского повета и ваш сосед. Живу от хутора вашего
Вытребеньки не дальше пяти верст, в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий
Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно,  милостивый  государь,  и
знать вас не хочу, если не приедете в гости в  село  Хортыще.  Я  теперь
спешу по надобности... А что это? - проговорил он кротким голосом вошед-
шему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями,  с
недоумевающею миною ставившему на стол узлы и ящики. - Что это? что? - и
голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее. - Разве
я это сюда велел ставить тебе, любезный ? разве я это сюда говорил  ста-
вить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мо-
шенник? Пошел! - вскрикнул он, топнув ногою. - Постой, рожа! где  погре-
бец со штофиками? Иван Федорович! - говорил он, наливая в рюмку  настой-
ки, - прошу покорно лекарственной!
   - Ей-богу-с, не могу... я уже имел случай... - проговорил Иван  Федо-
рович с запинкою.
   - И слушать не хочу, милостивый государь! - возвысил голос помещик, -
и слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете...
   Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без  удовольствия
выпил.
   - Это курица, милостивый государь, - продолжал толстый Григорий  Гри-
горьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. - Надобно вам сказать,
что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто  пересуши-
вает. Эй, хлопче! - тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при-
несшему перину и подушки, - постели постель мне на полу  посереди  хаты!
Смотри же, сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы  из  мычки
клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! Надобно вам  знать,  милостивый
государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того  проклятого
случая, когда в одной русской корчме залез  мне  в  левое  ухо  таракан.
Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с  тараканами.  Невоз-
можно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щеко-
чет... ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая  стару-
ха. И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый
государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная
старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей.
   - Действительно, вы изволите говорить  совершенную  -с  правду.  Иная
точно бывает... - Тут он остановился, как бы не прибирая далее прилично-
го слова.
   Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был  щедр  на  слова.
Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться
красивее.
   - Хорошенько, хорошенько перетряси  сено!  -  говорил  Григорий  Гри-
горьевич своему лакею. - Тут сено  такое  гадкое,  что,  того  и  гляди,
как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать  спо-
койной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари.  Ваш  жид  будет
шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать  ра-
но. Не забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не  приедете
в село Хортыще.
   Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги  и
натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на  постель,
и казалось, огромная перина легла на другую.
   - Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло!  Эй,
хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили?  Еще  сена!
сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще!
ох!..
   Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный  но-
совой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так,  что  дремавшая
на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все сто-
роны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
   На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика
не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся  с
ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хутор-
ку.
   Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выгляну-
ла, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал
своих кляч на гору, показывался внизу ряд  верб.  Живо  и  ярко  блестел
сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом са-
мом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибит-
ка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот  же  самый  старинный
домик, покрытый очеретом; те же самые яблони и черешни,  по  которым  он
когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались  со
всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Некоторые с
лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади,  заметив,  что  ось
вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою  кость,  заливался
во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая  хвос-
том и как бы приговаривая: "Посмотрите, люди крещеные, какой я  прекрас-
ный молодой человек!" Мальчишки в запачканных рубашках  бежали  глядеть.
Свинья, прохаживавшаяся по двору  с  шестнадцатью  поросенками,  подняла
вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче  обыкновенного.  На
дворе лежало на земле множество ряден с пшеницею, просом и ячменем,  су-
шившихся на солнце. На крыше тоже немало  сушилось  разного  рода  трав:
петровых батогов, нечуй-ветра и других.
   Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что очнулся тогда
только, когда пегая собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбе-
жавшаяся дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерс-
тяных исподницах, после первых восклицаний:  "Та  се  ж  паныч  наш!"  -
объявила, что тетушка садила в огороде пшеничку, вместе с девкою  Палаш-
кою и кучером Ом`ельком, исправлявшим часто должность огородника и  сто-
рожа. Но тетушка, которая еще издали завидела рогожную кибитку, была уже
здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла его на  руках,
как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая  писала  к  нему  о  своей
дряхлости и болезни.

   III
   Тетушка

   Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет  около  пятидесяти.
Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая
для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и  не  сватал
ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то
робость и никак не имели духу сделать ей признание.  "Весьма  с  большим
характером Василиса Кашпоровна!" - говорили женихи,  и  были  совершенно
правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише  тра-
вы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему  не  годен,  она,
собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без вся-
кого постороннего средства умела сделать золотом, а не  человеком.  Рост
она имела почти исполинский, дородность и силу  совершенно  соразмерную.
Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив  ей  но-
сить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную каше-
мировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин,  тогда  как  ей
более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты.  Зато  занятия  ее
совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама  на  лодке,  гребя
веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь;  стояла  неотлучно  над
косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину
по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на  дерево
и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и  подносила
достойным рюмку водки из той же грозной руки. Почти  в  одно  время  она
бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас,  варила  медовое
варенье и хлопотала весь день и везде поспевала. Следствием  этого  было
то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее  из  осьмнадцати
душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К  тому
ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно  собирала  для
него копейку.
   По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла
совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его  для  уп-
равления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он  будет
хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства  позво-
ляла ему вмешиваться. "Воно ще молода дытына, - обыкновенно она  говари-
вала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок  лет,  -
где ему все знать!"
   Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и  это  дос-
тавляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах де-
сятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изред-
ка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей,  то  зауныв-
ные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как  волен  и
свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цве-
тами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики,  тысячи  насекомых,  и  от  них
свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на
минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По  полю,  то
там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов  садятся
усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки сереют... Трудно  расска-
зать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь
к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и  стоял  недвижимо
на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или  считая  копы
нажитого хлеба, унизывавшие поле.
   В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи  как
о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и ни-
когда не упускала случая им похвастаться. В один день, - это было уже по
окончании жатвы, и именно в конце июля, -  Василиса  Кашпоровна,  взявши
Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что  она  теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
   - Тебе, любезный Иван Федорович, - так она начала, - известно, что  в
твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без  того,  мо-
жет, наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не  об  этом
дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем
же лесом широкий луг:  в  нем  двадцать  без  малого  десятин;  а  травы
столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто  рублей,  осо-
бенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
   - Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая.
   - Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты,  что  вся  эта
земля по-настоящему твоя? Что ж ты так выпучил глаза? Слушай, Иван Федо-
рович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда  был
таким маленьким, что не мог выговорить даже его имени; куда ж! Я  помню,
когда приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на
руки, то ты чуть не испортил мне всего платья; к счастию, что успела пе-
редать тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. Но  не  об  этом
дело. Вся земля, которая за нашим хутором, и  самое  село  Хортыще  было
Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на  свете,
как начал ездить к твоей матушке; правда, в такое время, когда отца тво-
его не бывало дома. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой гос-
поди ее душу! - хотя покойница была всегда неправа против меня. Но не об
этом дело. Как  бы  то  ни  было,  только  Степан  Кузьмич  сделал  тебе
дарственную запись на то самое имение, об котором я  тебе  говорила.  Но
покойница твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного  нрава.
Сам черт, господи прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять  ее.
Куда она дела эту запись - один бог знает. Я думаю, просто,  что  она  в
руках этого старого холостяка Григория Григорьевича Сторченка. Этой  пу-
затой шельме досталось все его имение. Я готова ставить бог  знает  что,
если он не утаил записи.
   - Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я
познакомился на станции?
   Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.
   - Кто его знает! - отвечала, немного подумав, тетушка. - Может  быть,
он и не негодяй. Правда, он всего только  полгода  как  переехал  к  нам
жить; в такое время человека не узнаешь. Старуха-то, матушка его, я слы-
шала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица солить  огур-
цы. Ковры собственные девки ее умеют отлично хорошо выделывать.  Но  так
как ты говоришь, что он тебя хорошо принял, то  поезжай  к  нему!  Может
быть, старый грешник послушается совести и отдаст,  что  принадлежит  не
ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая дитвора  повы-
дергивала сзади все гвозди. Нужно будет сказать  кучеру  Омельке,  чтобы
прибил везде получше кожу.
   - Для чего, тетушка? Я возьму повозку, в  которой  вы  ездите  иногда
стрелять дичь.
   Этим окончился разговор.

   IV
   Обед

   В обеденную пору Иван Федорович въехал в село Хортыще и немного  оро-
бел, когда стал приближаться к господскому дому. Дом этот был длинный  и
не под очеретяною, как у многих окружных помещиков,  но  под  деревянною
крышею. Два амбара в дворе тоже под деревянною крышею;  ворота  дубовые.
Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на  бал,  видит
всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он  остано-
вил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.
   - А! Иван Федорович! - закричал толстый Григорий Григорьевич,  ходив-
ший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако  ж  и
этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катил-
ся с него градом. - Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь
с тетушкой, приедете, да и не приехали? - После сих слов губы Ивана  Фе-
доровича встретили те же самые знакомые подушки.
   - Большею частию занятия по хозяйству... Я-с приехал к вам на  минут-
ку, собственно по делу...
   - На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! -  закричал  толстый
хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке  выбежал  из  кухни.  -
Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней
вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара,
что у меня вся рубашка мокра.
   Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени
и, несмотря на свою робость, наступать решительно.
   - Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покой-
ного Степана Кузьмича...
   Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах  об-
ширное лицо Григория Григорьевича.
   - Ей-богу, ничего не слышу! - отвечал он. - Надобно вам сказать,  что
у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде
поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за  мучение
было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха са-
мым простым средством...
   - Я хотел сказать... - осмелился прервать Иван Федорович,  видя,  что
Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, - что  в
завещании  покойного  Степана  Кузьмича  упоминается,  так  сказать,   о
дарственной записи... по ней следует-с мне...
   - Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь!
Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и
упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее.  Я
вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
   Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в  самом  деле
тетушке так только показалось.
   - А вот идет сюда матушка с сестрами! - сказал Григорий  Григорьевич,
- следовательно, обед готов. Пойдемте! - При сем он потащил Ивана  Федо-
ровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
   В то самое время вошла старушка, низенькая,  совершенный  кофейник  в
чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой.  Иван  Федорович,
как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после  к
ручкам обеих барышень.
   - Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! - сказал  Григорий
Григорьевич.
   Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича,  или,  может  быть,
только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Каза-
лось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму на-
соливаете огурцов?
   - Вы водку пили? - спросила старушка.
   - Вы, матушка, верно, не выспались, - сказал Григорий Григорьевич,  -
кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы  или
нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохи-
мовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что  стоишь?
- произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад,  и  Иван  Федорович
увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с  ог-
ромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что  голова
его сидела в воротнике, как будто в бричке.
   Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюм-
ку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но,  не
проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже  проглотил;
и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
   - Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею  честь  гово-
рить?
   - Так точно-с, - отвечал Иван Федорович.
   - Очень много изволили перемениться с того времени, как я  вас  знаю.
Как же, - продолжал Иван Иванович, - я еще помню вас вот какими!  -  При
этом поднял он ладонь на аршин от пола. - Покойный батюшка ваш, дай боже
ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у
него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, -  продол-
жал он, отводя его в сторону, - подадут вам за столом дыни. Что  это  за
дыни? - смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у  него
были арбузы, - произнес он с таинственным видом,  расставляя  руки,  как
будто бы хотел обхватить толстое дерево, - ей-богу, вот какие!
   - Пойдемте за стол! - сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федо-
ровича за руку.
   Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном  своем
месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом ви-
де на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван  Фе-
дорович, краснея, сел на указанное ему место  против  двух  барышень;  а
Иван Иванович не преминул поместиться возле него, радуясь  душевно,  что
будет кому сообщать свои познания.
   - Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это  индейка!  -  сказала
старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в  это  время  поднес
блюдо деревенский официант в сером фраке с черною заплатою.  -  Возьмите
спинку!
   - Матушка! ведь вас никто не просит  мешаться!  -  произнес  Григорий
Григорьевич. - Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять!  Иван
Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало
взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с  блюдом?  Проси!  Стано-
вись, подлец, на колени! Говори сейчас: "Иван Федорович, возьмите  стег-
нушко!"
   - Иван Федорович, возьмите стегнушко! -  проревел,  став  на  коленку
официант с блюдом.
   - Гм, что это за индейка! - сказал вполголоса Иван Иванович  с  видом
пренебрежения, оборотившись к своему соседу. - Такие ли должны быть  ин-
дейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в  одной
больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что  даже
противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..
   - Иван Иванович, ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич,  вслушав-
шись в его речь.
   - Я вам скажу, - продолжал все так же своему  соседу  Иван  Иванович,
показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича,  -  что
прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по  пятидесяти  копеек
за штуку. И то еще не хотел брать.
   - Иван Иванович, я тебе говорю, что ты  лжешь!  -  произнес  Григорий
Григорьевич, для лучшей ясности - по складам и громче прежнего.
   Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к
нему, продолжал так же, но только гораздо тише.
   - Именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у одного  помещи-
ка...
   - Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, - громко сказал  Гри-
горий Григорьевич. - Ведь Иван Федорович знает все  это  лучше  тебя  и,
верно, не поверит тебе.
   Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал  и  принялся  убирать
индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как  те,  на  которые
противно смотреть.
   Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче все-
го слышалось высмактывание Григорием  Григорьевичем  мозгу  из  бараньей
кости.
   - Читали ли вы, - спросил Иван Иванович  после  некоторого  молчания,
высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, - книгу  "Путешест-
вие Коробейникова ко святым местам"? Истинное услаждение души и  сердца!
Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, ко-
торого году.
   Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал  на-
бирать себе соусу.
   - Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой меща-
нин прошел все места эти. Более трех тысяч верст,  государь  мой!  Более
трех тысяч верст. Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палести-
не и Иерусалиме.
   - Так вы говорите, что он, - связал  Иван  Федорович,  который  много
наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика, - был и в Иерусалиме?..
   - О чем вы говорите, Иван Федорович? - произнес с конца стола  Григо-
рий Григорьевич.
   - Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на  свете  далекие
страны! - сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что  выго-
ворил столь длинную и трудную фразу.
   - Не верьте ему, Иван Федорович! - сказал  Григорий  Григорьевич,  не
вслушавшись хорошенько, - все врет!
   Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою  ком-
нату, но обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед  за  ста-
рушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол,  на  котором
оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением какие, покрылся
блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и  ды-
нями.
   Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сдела-
лась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов нас-
чет делания пастилы и сушения груш. Даже барышни стали говорить; но  бе-
локурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по
виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее.
   Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи уверен,  что
его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об  огурцах,  и  о
посеве картофеля, и о том, какие в старину были  разумные  люди  -  куда
против теперешних! - и о том, как вс°, чем далее, умнеет и доходит к вы-
думыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей,  ко-
торые с величайшим удовольствием любят позаняться услаждающим душу  раз-
говором и будут говорить обо всем, о чем  только  можно  говорить.  Если
разговор касался важных и  благочестивых  предметов,  то  Иван  Иванович
вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою; ежели до  хозяйствен-
ных, то высовывал голову из своей брички и делал такие  мины,  глядя  на
которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый  квас,
как велики те дыни, о которых он говорил, и как жирны те  гуси,  которые
бегают у него по двору.
   Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу расп-
рощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на то,  что  его  насильно
оставляли ночевать, он устоял-таки в своем намерении ехать, и уехал.

   V
   Новый замысел тетушки

   - Ну что? выманил у старого лиходея запись? - Таким вопросом встрети-
ла Ивана Федоровича тетушка, которая с нетерпением  дожидалась  его  уже
несколько часов на крыльце и не вытерпела наконец, чтоб не  выбежать  за
ворота.
   - Нет, тетушка! - сказал Иван Федорович, слезая с повозки, - у Григо-
рия Григорьевича нет никакой записи.
   - И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь  попаду,  право,
поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем,  нужно
наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя ли  судом  с  него  стребо-
вать... Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?
   - Очень... да, весьма, тетушка.
   - Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я  знаю,  мастерица
присматривать за кухней.
   - Сырники были во сметаною, тетушка. Соус с голубями, начищенными...
   - А индейка со сливами была? - спросила тетушка, потому что сама была
большая искусница приготовлять это блюдо.
   - Была и индейца!.. Весьма красивые барышни, сестрицы  Григория  Гри-
горьевича, особенно белокурая!
   - А! - сказала тетушка и посмотрела пристально на  Ивана  Федоровича,
который, покраснев, потупил глаза  в  землю.  Новая  мысль  быстро  про-
мелькнула в ее голове. - Ну, что ж? - спросила она с любопытством и  жи-
во, какие у ней брови?
   Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту жен-
щины в бровях.
   - Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в моло-
дости были у вас. И по всему лицу небольшие веснушки.
   - А! - сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана  Федоровича,
который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. - Какое ж
было на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных ма-
терий, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом
дело. Ну, что ж, ты говорил о чем-нибудь с нею?
   - То есть как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете...
   - А что ж? что тут диковинного? так богу угодно! Может быть,  тебе  с
нею на роду написано жить парочкою.
   - Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это доказывает, что
вы совершенно не знаете меня...
   - Ну вот, уже и обиделся! - сказала тетушка. "Ще молода дытына, - по-
думала она про себя, - ничего не знает! нужно их  свести  вместе,  пусть
познакомятся!"
   Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с
этого времени она только и думала о том, как увидеть скорее своего  пле-
мянника женатым и понянчить маленьких внучков. В голове ее  громоздились
одни только приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех де-
лах суетилась гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела  бо-
лее шли хуже, нежели лучше. Часто, делая какое-нибудь пирожное,  которое
вообще она никогда не доверяла кухарке, она,  позабывшись  и  воображая,
что возле нее стоит маленький внучек, просящий пирога, рассеянно  протя-
гивала к нему руку с лучшим куском, а дворовая собака,  пользуясь  этим,
схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила ее из задум-
чивости, за что и бывала всегда бита кочергою. Даже оставила она любимые
свои занятия и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки заст-
релила ворону, чего никогда прежде с нею не бывало.
   Наконец, спустя дня четыре после этого, все увидели выкаченную из са-
рая на двор бричку. Кучер Омелько, он же и огородник  и  сторож,  еще  с
раннего утра стучал молотком и приколачивал кожу,  отгоняя  беспрестанно
собак, лизавших колеса. Долгом почитаю предуведомить читателей, что  это
была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам;  и  потому,  если
кто будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка неп-
ременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от
потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай.
Жаль очень, что читателям нельзя описать живо ее фигуры.  Довольно  ска-
зать, что Василиса Кашпоровна была  очень  довольна  ее  архитектурою  и
всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи.  Са-
мое устройство брички, немного набок, то есть так, что правая сторона ее
была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому что с одной  стороны
может, как она говорила, влезать малорослый, а с другой -  великорослый.
Впрочем, внутри брички могло поместиться штук пять малорослых и трое та-
ких, как тетушка.
   Около полудня Омелько, управившись около  брички,  вывел  из  конюшни
тройку лошадей, немного чем моложе брички, и начал привязывать их верев-
кою к величественному экипажу. Иван Федорович и тетушка,  один  с  левой
стороны, другая с правой, влезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся
на дороге мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжа-
ла в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись в  по-
яс. Часа через два кибитка остановилась пред крыльцом, - думаю, не нужно
говорить: пред крыльцом дома Сторченка. Григория  Григорьевича  не  было
дома. Старушка с барышнями вышла встретить гостей  в  столовую.  Тетушка
подошла величественным шагом, с большою ловкостию  отставила  одну  ногу
вперед и сказала громко:
   - Очень рада, государыня моя, что имею честь лично доложить  вам  мое
почтение. А вместе с решпектом позвольте поблагодарить за  хлебосольство
ваше к племяннику моему Ивану Федоровичу,  который  много  им  хвалится.
Прекрасная у вас гречиха, сударыня! я видела ее,  подъезжая  к  селу.  А
позвольте узнать, сколько коп вы получаете с десятины?
   После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же уселись в  гости-
ной, то старушка хозяйка начала:
   - Насчет гречихи я не могу  вам  сказать:  это  часть  Григория  Гри-
горьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не  могу:  уже  стара!  В
старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь  бог  знает
что. Хотя, впрочем, и говорят, что теперь  все  лучше.  -  Тут  старушка
вздохнула;и какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе  вздох
старинного осьмнадцатого столетия.
   - Я слушала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки  отлич-
ные умеют выделывать ковры, - сказала Василиса Кашпоровна и этим  задела
старушку за самую чувствительную струну. При этих словах она  как  будто
оживилась, и речи у ней полилися о том, как должно  красить  пряжу,  как
приготовлять для этого нитку. С ковров быстро съехал разговор на соление
огурцов и сушение груш. Словом, не прошло часу, как обе дамы так  разго-
ворились между собою, будто век были знакомы. Василиса Кашпоровна многое
уже начала говорить с нею таким тихим голосом, что Иван Федорович ничего
не мог расслушать.
   - Да не угодно ли посмотреть? - сказала, вставая, старушка хозяйка.
   За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все потянулись  в  де-
вичью. Тетушка, однако ж, дала знак Ивану Федоровичу остаться и  сказала
что-то тихо старушке.
   - Машенька! - сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне, -  ос-
танься с гостем да поговори с ним, чтобы гостю не было скучно!
   Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович  сидел  на
своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза; но барышня,  каза-
лось, вовсе этого не замечала и равнодушно сидела на диване,  рассматри-
вая прилежно окна и стены или следуя глазами за кошкою, трусливо  пробе-
гавшею под стульями.
   Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор; но ка-
залось, что все слова свои растерял он на дороге. Ни одна мысль не  при-
ходила на ум.
   Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня все так же сидела.

   Наконец Иван Федорович собрался духом.
   - Летом очень много мух, сударыня! - произнес он  полудрожащим  голо-
сом.
   - Чрезвычайно много! - отвечала барышня. - Братец нарочно сделал хло-
пушку из старого маменькиного башмака; но все еще очень много.
   Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким образом  уже
не находил речи.
   Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею возвратились.  Погово-
ривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась с старушкою  и  ба-
рышнями, несмотря на все приглашения остаться ночевать. Старушка  и  ба-
рышни вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще  кланялись  выгляды-
вавшим из брички тетушке и племяннику.
   - Ну, Иван Федорович! о чем же вы говорили вдвоем с барышней? - спро-
сила дорогою тетушка.
   - Весьма скромная и благонравная девица Марья Григорьевна!  -  сказал
Иван Федорович.
   - Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с  тобою  сурьезно.  Ведь
тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь  хороший.  Пора
подумать и об детях! Тебе непременно нужна жена...
   - Как, тетушка! - вскричал, испугавшись, Иван Федорович. - Как  жена!
Нет-с, тетушка, сделайте милость... Вы совершенно в стыд  меня  приводи-
те... я еще никогда не был женат... Я совершенно не знаю, что с нею  де-
лать!
   - Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, - промолвила, улыбаясь, тетушка и
подумала про себя:- "Куды ж! ще зовсим молода дытына, ничего не  знает!"
- Да, Иван Федорович! - продолжала она вслух, - лучшей жены нельзя  сыс-
кать тебе, как Марья Григорьевна. Тебе же она притом очень  понравилась.
Мы уже насчет этого много переговорили с старухою: она очень рада видеть
тебя своим зятем; еще неизвестно, правда, что скажет этот греходей  Гри-
горьевич. Но мы не посмотрим на него, и пусть только он вздумает не  от-
дать приданого, мы его судом...
   В это время бричка подъехала к двору,  и  древние  клячи  ожили,  чуя
близкое стойло.
   - Слушай, Омелько! коням дай прежде отдохнуть хорошенько, а  не  веди
тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович,  -
продолжала, вылезая, тетушка, - я советую тебе  хорошенько  подумать  об
этом. Мне еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а
она негодная, я думаю, сама и не подумала об этом.
   Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный.  Правда,  Марья
Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему  так
странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с  же-
ною!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но  их  должно  быть
везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем  более  уг-
лублялся он в размышление.
   Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на  все  старания,
никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот  всеобщий  успокоитель,
посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на  виды-
вал. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится,  а  он  бежит,
бежит, не чувствует под собою ног... вот уже выбивается из сил...  Вдруг
кто-то хватает его за ухо. "Ай! кто это?" - "Это я, твоя жена!" - с  шу-
мом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался.  То  представля-
лось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так  странно:
в его комнате стоил вместо одинокой - двойная кровать.  На  стуле  сидит
жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и
замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и
видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону
- стоит третья жена. Назад - еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бро-
сился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе си-
дит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком -  и  в
кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу - и  там  сидит  жена...  То
вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важ-
ным видом: "Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый  че-
ловек". Он к ней - но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует,
что его кто-то тащит веревкою на колокольню. "Кто это тащит меня?" - жа-
лобно проговорил Иван Федорович. "Это я, жена твоя,  тащу  тебя,  потому
что ты колокол". - "Нет, я не колокол, я Иван Федорович!" -  кричал  он.
"Да, ты колокол", - говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного пол-
ка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то  шерстя-
ная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. "Какой прикаже-
те материи? - говорит купец. - Вы возьмите жены, это самая модная  мате-
рия! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки". Купец меряет
и режет жену. Иван Федорович берет под мышку,  идет  к  жиду,  портному.
"Нет, - говорит жид, - это дурная материя! Из нее  никто  не  шьет  себе
сюртука..."
   В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился
с него градом.
   Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной  книге,  в
конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте
и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не
было ничего, даже хотя немного похожего на такой бессвязный сон.
   Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором
узнаете в следующей главе.

0

13

ЗАКОЛДОВАННОЕ МЕСТО
   Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви

   Ей-богу, уже надоело рассказывать! Да что вы думаете? Право,  скучно:
рассказывай, да и рассказывай, и  отвязаться  нельзя!  Ну,  извольте,  я
расскажу, только, ей-ей, в последний раз. Да, вот вы говорили насчет то-
го, что человек может совладать, как говорят, с нечистым духом. Оно  ко-
нечно, то есть, если хорошенько подумать, бывают на  свете  всякие  слу-
чаи... Однако ж не говорите этого. Захочет обморочить дьявольская  сила,
то обморочит; ей-богу, обморочит! Вот извольте видеть: нас всех  у  отца
было четверо. Я тогда был еще дурень. Всего мне  было  лет  одиннадцать;
так нет же, не одиннадцать: я помню как теперь, когда раз  побежал  было
на четвереньках и стал лаять по-собачьи, батько закричал на меня,  пока-
чав головою: "Эй, Фома, Фома! тебя женить пора, а ты дуреешь, как  моло-
дой лошак!" Дед был еще тогда жив и на ноги - пусть ему легко ткнется на
том свете - довольно крепок. Бывало, вздумает...
   Да что ж эдак рассказывать? Один выгребает из печки целый  час  уголь
для своей трубки, другой зачем-то побежал за комору. Что,  в  самом  де-
ле!.. Добро бы поневоле, а то ведь сами же напросились. Слушать так слу-
шать!
   Батько еще в начале весны повез в Крым на  продажу  табак.  Не  помню
только, два или три воза снарядил он. Табак был тогда в  цене.  С  собою
взял он трехгодового брата - приучать заранее чумаковать. Нас  осталось:
дед, мать, я, да брат, да еще брат. Дед засеял баштан на самой дороге  и
перешел жить в курень; взял и нас с собою гонять воробьев и сорок с баш-
тану. Нам это было нельзя сказать чтобы худо.  Бывало,  наешься  в  день
столько огурцов, дынь, репы, цибули, гороху, что в животе, ей-богу,  как
будто петухи кричат. Ну, оно притом же и прибыльно. Проезжие толкутся по
дороге, всякому захочется полакомиться арбузом или дынею. Да из  окрест-
ных хуторов, бывало, нанесут на обмен кур, яиц, индеек. Житье было хоро-
шее.
   Но деду более всего любо было  то,  что  чумаков  каждый  день  возов
пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать -  только
уши развешивай! А деду это все равно что голодному  галушки.  Иной  раз,
бывало, случится встреча с старыми знакомыми, - деда всякий уже знал,  -
можете посудить сами, что бывает, когда соберется  старье:  тара,  тара,
тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то  было...  ну,  и  разольются!
вспомянут бог знает когдашнее.
   Раз, - ну вот, право, как будто теперь случилось, - солнце стало  уже
садиться; дед ходил по баштану и снимал с кавунов листья, которыми прик-
рывал их днем, чтоб не попеклись на солнце
   - Смотри, Остап! - говорю я брату, - вон чумаки едут!
   - Где чумаки? - сказал дед, положивши значок на большой  дыне;  чтобы
на случай не съели хлопцы.
   По дороге тянулось точно возов шесть. Впереди шел чумак уже с  сизыми
усами. Не дошедши шагов - как бы вам сказать - на десять, он  остановил-
ся.
   - Здорово, Максим! Вот привел бог где увидеться!
   Дед прищурил глаза:
   - А! здорово, здорово! откуда бог несет? И  Болячка  здесь?  здорово,
здорово, брат! Что за дьявол! да тут все: и Крутотрыщенко! и Печерыця  и
Ковелек! и Стецько! здорово! А, га, га! го, го!.. - И пошли целоваться.
   Волов распрягли и пустили пастись на траву. Возы оставили на  дороге;
а сами сели все в кружок впереди куреня и закурили люльки. Но  куда  уже
тут до люлек? за россказнями да за раздобарами вряд ли и по одной доста-
лось. После полдника стал дед потчевать гостей дынями. Вот каждый, взяв-
ши по дыне, обчистил ее чистенько ножиком (калачи все были тертые, мыка-
ли немало, знали уже, как едят в свете; пожалуй, и за панский стол  хоть
сейчас готовы сесть), обчистивши хорошенько, проткнул каждый пальцем ды-
рочку, выпил из нее кисель, стал резать по кусочкам и класть в рот.
   - Что же вы, хлопцы, - сказал дед, - рты свои разинули? танцуйте, со-
бачьи дети! Где, Остап, твоя сопилка? А ну-ка козачка!  Фома,  берись  в
боки! ну! вот так! гей, гоп!
   Я был тогда малый подвижной. Старость проклятая! теперь уже не  пойду
так; вместо всех выкрутасов ноги только спотыкаются. Долго глядел дед на
нас, сидя с чумаками. Я замечаю, что у него ноги не  постоят  на  месте:
так, как будто их что-нибудь дергает.
   - Смотри, Фома, - сказал Остап, - если старый хрен не  пойдет  танце-
вать!
   Что ж вы думаете? не успел он сказать - не вытерпел старичина!  захо-
телось, знаете, прихвастнуть пред чумаками.
   - Вишь, чертовы дети! разве так танцуют? Вот как  танцуют!  -  сказал
он, поднявшись на ноги, протянув руки и ударив каблуками.
   Ну, нечего сказать,  танцевать-то  он  танцевал  так,  хоть  бы  и  с
гетьманшею. Мы посторонились, и пошел хрен вывертывать ногами  по  всему
гладкому месту, которое было возле грядки с огурцами. Только что  дошел,
однако ж до половины и хотел разгуляться и выметнуть  ногами  на  вихорь
какую-то свою штуку, - не подымаются ноги, да и только! Что за пропасть!
Разогнался снова, дошел до середины - не берет! что хочь делай:  не  бе-
рет, да и не берет! ноги как деревянные стали! "Вишь, дьявольское место!
вишь, сатанинское наваждение! впутается же ирод, враг рода  человеческо-
го!"
   Ну, как наделать страму перед чумаками? Пустился снова и начал чесать
дробно, мелко, любо глядеть; до середины - нет! не вытанцывается,  да  и
полно!
   - А, шельмовский сатана! чтоб ты подавился гнилою дынею! чтоб еще ма-
леньким издохнул, собачий сын! вот на старость наделал стыда какого!..
   И в самом деле сзади кто-то засмеялся. Оглянулся: ни баштану, ни  чу-
маков, ничего; назади, впереди, по сторонам - гладкое поле.
   - Э! ссс... вот тебе на!
   Начал прищуривать глаза - место, кажись, не совсем незнакомое:  сбоку
лес, из-за леса торчал какой-то шест и виделся прочь далеко в небе.  Что
за пропасть! да это голубятня, что у попа в огороде!  С  другой  стороны
тоже что-то сереет; вгляделся: гумно волостного писаря. Вот куда затащи-
ла нечистая сила! Поколесивши кругом, наткнулся он на дорожку. Месяца не
было; белое пятно мелькало вместо него сквозь тучу. "Быть завтра большо-
му ветру!" - подумал дед. Глядь, в стороне от дорожки на могилке  вспых-
нула свечка.
   - Вишь! - стал дед и руками подперся в бока, и глядит: свечка  потух-
ла; вдали и немного подалее загорелась другая. - Клад! - закричал дед. -
Я ставлю бог знает что, если не клад! - и уже поплевал было в руки, что-
бы копать, да спохватился, что нет при нем ни заступа, ни лопаты. -  Эх,
жаль! ну, кто знает, может быть, стоит только поднять дерн, а он  тут  и
лежит, голубчик! Нечего делать, назначить, по крайней мере, место, чтобы
не позабыть после!
   Вот, перетянувши сломленную, видно вихрем, порядочную  ветку  дерева,
навалил он ее на ту могилку, где горела свечка, и пошел по дорожке.  Мо-
лодой дубовый лес стал редеть; мелькнул плетень. "Ну, так! не говорил ли
я, - подумал дед, - что это попова левада? Вот и плетень его!  теперь  и
версты нет до баштана".
   Поздненько, однако ж, пришел он домой и галушек не захотел есть. Раз-
будивши брата Остапа, спросил только, давно ли уехали чумаки,  и  завер-
нулся в тулуп. И когда тот начал было спрашивать:
   - А куда тебя, дед, черти дели сегодня?
   - Не спрашивай, - сказал он, завертываясь еще крепче, - не спрашивай,
Остап; не то поседеешь! - И захрапел так, что воробьи, которые забрались
было на баштан, поподымались с перепугу на воздух. Но  где  уж  там  ему
спалось! Нечего сказать, хитрая была бестия, дай боже ему  царствие  не-
бесное! - умел отделаться всегда. Иной раз такую запоет песню, что  губы
станешь кусать.
   На другой день, чуть только стало смеркаться в поле, дед надел  свит-
ку, подпоясался, взял под мышку заступ и лопату, надел на голову  шапку,
выпил кухоль сировцу, утер губы полою и пошел прямо  к  попову  огороду.
Вот минул и плетень, и низенький дубовый лес. Промеж деревьев вьется до-
рожка и выходит в поле. Кажись, та  самая.  Вышел  и  на  поле  -  место
точь-в-точь вчерашнее: вон и голубятня торчит; но гумна не видно.  "Нет,
это не то место. То, стало быть, подалее;  нужно,  видно,  поворотить  к
гумну!" Поворотил назад, стал идти другою дорогою - гумно видно, а голу-
бятни нет! Опять поворотил поближе к голубятне - гумно спряталось. В по-
ле, как нарочно, стал накрапывать дождик. Побежал снова к гумну -  голу-
бятня пропала; к голубятне - гумно пропало.
   - А чтоб ты, проклятый сатана, не дождал детей своих видеть!
   А дождь пустился, как будто из ведра.
   Вот, скинувши новые сапоги и обернувши в хустку, чтобы  не  покороби-
лись от дождя, задал он такого бегуна, как будто панский иноходец.  Влез
в курень, промокши насквозь, накрылся тулупом и принялся ворчать  что-то
сквозь зубы и приголубливать черта такими словами, какие я еще отроду не
слыхивал. Признаюсь, я бы, верно, покраснел, если бы случилось это среди
дня.
   На другой день проснулся, смотрю: уже дед ходит по баштану как  ни  в
чем не бывало и прикрывает лопухом арбузы.  За  обедом  опять  старичина
разговорился, стал пугать меньшего брата, что он  обменяет  его  на  кур
вместо арбуза; а пообедавши, сделал сам из дерева пищик и начал  на  нем
играть; и дал нам забавляться дыню, свернувшуюся в три погибели,  словно
змею, которую называл он турецкою. Теперь таких дынь я нигде и не  виды-
вал. Правда семена ему что-то издалека достались.
   Ввечеру, уже повечерявши, дед пошел с заступом прокопать новую грядку
для поздних тыкв. Стал проходить мимо того заколдованного места, не  вы-
терпел, чтобы не проворчать сквозь зубы: "Проклятое место!" - взошел  на
середину, где не вытанцывалось позавчера, и ударил в  сердцах  заступом.
Глядь, вокруг него опять то же самое поле: с одной стороны торчит  голу-
бятня, а с другой гумно. "Ну, хорошо, что догадался взять с  собою  зас-
туп. Вон и дорожка! вон и могилка стоит! вон и ветка  повалена!  вон-вон
горит и свечка! Как бы только не ошибиться".
   Потихоньку побежал он, поднявши заступ вверх, как будто бы  хотел  им
попотчевать кабана, затесавшегося на баштан, и остановился перед  могил-
кою. Свечка погасла; на могиле лежал камень, заросший травою. "Этот  ка-
мень нужно поднять!" - подумал дед и начал обкапывать сго со  всех  сто-
рон. Велик проклятый камень! вот, однако ж,  упершись  крепко  ногами  в
землю, пихнул он его с могилы. "Гу!" - пошло по долине. "Туда тебе и до-
рога! Теперь живее пойдет дело".
   Тут дед остановился, достал рожок, насыпал на кулак табаку и готовил-
ся было поднести к посу, как вдруг над головою  его  "чихи!"  -  чихнули
что-то так, что покачнулись деревья и деду забрызгало все лицо.
   - Отворотился хоть бы в сторону, когда хочешь чихнуть!  -  проговорил
дед, протирая глаза. Осмотрелся - никого нет. - Нет,  не  любит,  видно,
черт табаку! - продолжал он, кладя рожок в пазуху и принимаясь  за  зас-
туп. - Дурень же он, а такого табаку ни деду, ни отцу его не  доводилось
нюхать!
   Стал копать - земля мягкая, заступ так и уходит. Вот что-то звукнуло.
Выкидавши землю, увидел он котел.
   - А, голубчик, вот где ты! - вскрикнул дед, подсовывая под него  зас-
туп.
   - А, голубчик, вот где ты! - запищал птичий нос, клюнувши котел.
   Посторонился дед и выпустил заступ.
   - А, голубчик, вот где ты! - заблеяла баранья голова с верхушки дере-
ва.
   - А, голубчик, вот где ты! - заревел медведь, высунувши из-за  дерева
свое рыло.
   Дрожь проняла деда.
   - Да тут страшно слово сказать! - проворчал он про себя.
   - Тут страшно слово сказать! - пискнул птичий нос.
   - Страшно слово сказать! - заблеяла баранья голова.
   - Слово сказать! - ревнул медведь.
   - Гм... - сказал дед и сам перепугался.
   - Гм! - пропищал нос.
   - Гм! - проблеял баран.
   - Гум! - заревел медведь.
   Со страхом оборотился он: боже ты мой, какая ночь! ни звезд, ни меся-
ца; вокруг провалы; под ногами круча без дна; над головою свесилась гора
и вот-вот, кажись, так и хочет оборваться на него! И чудится  деду,  что
из-за нее мигает какая-то харя: у! у! нос - как мех в кузнице; ноздри  -
хоть по ведру воды влей в каждую! губы, ей-богу, как две колоды! красные
очи выкатились наверх, и еще и язык высунула и дразнит!
   - Черт с тобою! - сказал дед, бросив котел. - На тебе  и  клад  твой!
Экая мерзостная рожа! - и уже ударился было бежать, да огляделся и стал,
увидевши, что все было по-прежнему. - Это только пугает нечистая сила!
   Принялся снова за котел - нет, тяжел! Что делать? Тут же не оставить!
Вот, собравши все силы, ухватился он за него руками.
   - Ну, разом, разом! еще, еще! - и вытащил! - Ух! Теперь понюхать  та-
баку!
   Достал рожок; прежде, однако ж, чем стал насыпать,  осмотрелся  хоро-
шенько, нет ли кого: кажись, что нет; но вот чудится ему, что пень дере-
ва пыхтит и дуется, показываются уши, наливаются красные  глаза;  ноздри
раздулись, нос поморщился и вот так и собирается чихнуть. "Нет, не поню-
хаю табаку, - подумал дед, спрятавши рожок, - опять заплюет сатана очи".
Схватил скорее котел и давай бежать, сколько доставало духу; только слы-
шит, что сзади что-то так и чешет прутьями по ногам... "Ай! ай,  ай!"  -
покрикивал только дед, ударив во всю мочь; и как добежал до попова  ого-
рода, тогда только перевел немного дух.
   "Куда это зашел дед?" - думали мы, дожидаясь часа три. Уже  с  хутора
давно пришла мать и принесла горшок горячих галушек. Нет да и нет  деда!
Стали опять вечерять сами. После вечера вымыла мать горшок и искала гла-
зами, куда бы вылить помои, потому что вокруг все были гряды; как видит,
идет, прямо к ней навстречу кухва. На небе было-таки  темненько.  Верно,
кто-нибудь из хлопцев, шаля, спрятался сзади и подталкивает ее.
   - Вот кстати, сюда вылить помои! - сказала и вылила горячие помои.
   - Ай! - закричало басом.
   Глядь - дед. Ну, кто его знает! Ей-богу,  думали,  что  бочка  лезет.
Признаюсь, хоть оно и грешно немного, а, право, смешно показалось, когда
седая голова деда вся была окунута в помои и обвешана корками с  арбузов
и дыней.
   - Вишь, чертова баба! - сказал дед, утирая голову полою, - как опари-
ла! как будто свинью перед рождеством! Ну, хлопцы, будет вам  теперь  на
бублики! Будете, собачьи дети, ходить в золотых жупанах!  Посмотрите-ка,
посмотрите сюда, что я вам принес! - сказал дед и открыл котел.
   Что ж бы, вы думали, такое там было? ну, по  малой  мере,  подумавши,
хорошенько, а? золото? Вот то-то, что не золото:  сор,  дрязг...  стыдно
   И с той поры заклял дед и нас верить когда-либо черту.
   - И не думайте! - говорил он часто нам, - все,  что  ни  скажет  враг
господа Христа, все солжет, собачий сын! У него правды и на копейку нет!
   И, бывало, чуть только услышит старик, что в ином месте неспокойно:
   - А ну-те, ребята, давайте крестить! - закричит к нам. - Так его! так
его! хорошенько! - и начнет класть кресты. А то проклятое место, где  не
вытанцывалось, загородил плетнем, велел кидать все, что ни  есть  непот-
ребного, весь бурьян и сор, который выгребал из баштана.
   Так вот как морочит нечистая сила человека! Я знаю хорошо эту  землю:
после того нанимали ее у батька под баштан соседние козаки. Земля  слав-
ная! и урожай всегда бывал на диво; но на заколдованном месте никогда не
было ничего доброго. Засеют как следует, а взойдет такое, что  и  разоб-
рать нельзя: арбуз не арбуз, тыква не тыква, огурец  не  огурец...  черт
знает что такое!

   ----------------------------------------------------------
   "Вечера на хутор близ Диканьки" написаны в 1829-1832 гг. Первая книж-
ка (первая часть) напечатана в 1831 г., вторая - в 1832 г.
   Все четыре повести были впервые напечатаны во  второй  книге  первого
издания "Вечеров на хуторе близ Диканьки", 1832 г. "Страшная месть" име-
ла подзаголовок "Старинная быль", снятый в последующих изданиях.

0


Вы здесь » ВДОХНОВЕНИЕ » Гоголь Н.В. » Вечера на Хуторе близ диканьки