Текст печатается в последней прижизненной
редакции (рукопись хранится в рукописном от-
деле Государственной библиотеки СССР имени
В. И. Ленина), а также с исправлениями и до-
полнениями, сделанными поддиктовку писателя
его женой, Е. С. Булгаковой.
Часть первая
...Так кто ж ты, наконец?
- Я - часть той силы, что вечно хочет
зла и вечно совершает благо.
Гете. "Фауст"
Глава 1
Никогда не разговаривайте с неизвестными
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на
Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, оде-
тый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс,
свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом
лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной ро-
говой оправе, второй - плечистый, рыжеватый, вихрастый молодой
человек в заломленной на затылок клетчатой кепке - был в ковбой-
ке, жеваных белых брюках и в черных тапочках.
Первый был не кто иной, как Михаил Александрович Берлиоз,
председатель правления одной из крупнейших московских литератур-
ных ассоциаций, сокращенно именуемой Массолит, и редактор толсто-
го художественного журнала, а молодой спутник его - поэт Иван Ни-
колаевич Понырев, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Попав в тень чуть зеленеющих лип, писатели первым долгом бро-
сились к пестро раскрашенной будочке с надписью "Пиво и Воды".
Да, следует отметить первую странность этого страшного майско-
го вечера. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной
Малой Бронной улице, не оказалось ни одного человека. В тот час,
когда уж, кажется, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив
Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, - ник-
то не пришел под липы, никто не сел на скамейку, пуста была ал-
лея.
- Дайте нарзану, - попросил Берлиоз.
- Нарзану нету, - ответила женщина в будочке и почему-то оби-
делась.
- Пиво есть? - Сиплым голосом осведомился Бездомный.
- Пиво привезут к вечеру, - ответила женщина.
- А что есть? - Спросил Берлиоз.
- Абрикосовая, только теплая, - сказала женщина.
- Ну, давайте, давайте, давайте!..
Абрикосовая дала обильную желтую пену, и в воздухе запахло
парикмахерской. Напившись, литераторы немедленно начали икать,
расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Брон-
ной.
Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Берлио-
за. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгно-
венье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой,
засевшей в нем. Кроме того, Берлиоза охватил необоснованный, но
столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патри-
арших без оглядки. Берлиоз тоскливо оглянулся, не понимая, что
его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: "Что это
со мной? Этого никогда не было... Сердце шалит... Я переутомился.
Пожалуй, пора бросить все к черту и в Кисловодск..."
И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого
воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой го-
ловке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджа-
чок... Гражданин ростом в сажень, но в плечах узок, худ неимовер-
но, и физиономия, прошу заметить, глумливая.
Жизнь Берлиоза складывалась так, что к необыкновенным явлениям
он не привык. Еше более побледнев, он вытаращил глаза и в смяте-
нии подумал: "Этого не может быть!.."
Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражда-
нин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо.
Тут ужас до того овладел Берлиозом, что он закрыл глаза. А
когда он их открыл, увидел, что все кончилось, марево раствори-
лось, клетчатый исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца.
- Фу ты черт! - Воскликнул редактор, - ты знаешь, Иван, у меня
сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюци-
нации было, - он попытался усмехнуться, но в глазах его еще пры-
гала тревога, и руки дрожали.
Однако постепенно он успокоился, обмахнулся платком и, произ-
неся довольно бодро: "Ну-с, итак..." - повел речь, прерванную
питьем абрикосовой.
Речь эта, как впоследствии узнали, шла об Иисусе Христе. Дело
в том, что редактор заказал поэту для очередной книжки журнала
большую антирелигиозную поэму. Эту поэму Иван Николаевич сочинил,
и в очень короткий срок, но, к сожалению, ею редактора нисколько
не удовлетворил. Очертил Бездомный главное действующее лицо своей
поэмы, то есть Иисуса, очень черными красками, и тем не менее всю
поэму приходилось, по мнению редактора, писать заново. И вот те-
перь редактор читал поэту нечто вроде лекции об Иисусе, с тем
чтобы подчеркнуть основную ошибку поэта. Трудно сказать, что
именно подвело Ивана Николаевича - изобразительная ли сила его
таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он соби-
рался писать, - но Иисус в его изображении получился ну совершен-
но как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же
хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох
ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе
не существовало на свете и что все рассказы о нем - простые вы-
думки, самый обыкновенный миф.
Надо заметить, что редактор был человеком начитанным и очень
умело указывал в своей речи на древних историков, например, на
знаменитого Филона Александрийского, на блестяще образованного
Иосифа Флавия, никогда ни словом не упоминавших о существовании
Иисуса. Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сооб-
щил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в
главе 44-й знаменитых тацитовых "Анналов", где говорится о казни
Иисуса, - есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка.
Поэт, для которого все, сообщаемое редактором, являлось но-
востью, внимательно слушал Михаила Александровича, уставив на не-
го свои бойкие зеленые глаза, и лишь изредка икал, шепотом ругая
абрикосовую воду.
- Нет ни одной восточной религии, - говорил Берлиоз, в кото-
рой, как правило непорочная дева не произвела бы на свет бога. И
христиане, не выдумав ничего нового, точно так же создали своего
Иисуса, которого на самом деле никогда не было в живых. Вот на
это-то и нужно сделать главный упор...
Высокий тенор Берлиоза разносился в пустынной аллее, и по
мере того, как Михаил Александрович забирался в дебри, в кото-
рые может забираться, не рискуя свернуть себе шею, лишь очень
образованный человек, - поэт узнавал все больше и больше ин-
тересного и полезного и про египетского озириса, благостного
бога и сына неба и земли, и про финикийского бога фаммуза, и
про мардука, и даже про менее известного грозного бога виц-
липуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в мексике.
Вот как раз в то время, когда Михаил Александрович рас-
сказывал поэту о том, как ацтеки лепили из теста фигурку виц-
липуцли, в аллее показался первый человек.
Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно,
разные учреждения представили свои сводки с описанием этого
человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в
первой из них сказано, что человек этот был маленького роста,
зубы имел золотые и хромал на правую ногу. Во второй - что че-
ловек был росту громадного, коронки имел платиновые, хромал на
левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у
человека не было.
Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не
годится.
Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал, и
росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Что
касается зубов, то с левой стороны у него были платиновые ко-
ронки, а с правой - золотые. Он был в дорогом сером костюме, в
заграничных, в цвет костюма, туфлях. Серый берет он лихо за-
ломил на ухо, под мышкой нес трость с черным набалдашником в
виде головы пуделя. По виду - лет сорока с лишним. Рот какой-то
кривой. Выбрит гладко. Брюнет. Правый глаз черный, левый по-
чему-то зеленый. Брови черные, но одна выше другой. Словом -
иностранец.
Пройдя мимо скамьи, на которой помещались редактор и поэт,
иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на со-
седней скамейке, в двух шагах от приятелей.
"Немец", - Подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал Бездомный, - ишь, и не жарко ему в
перчатках".
А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окайм-
лявшие пруд, причем заметно стало, что видит это место он впер-
вые и что оно его заинтересовало.
Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно от-
ражающих в стеклах изломанное и навсегда уходящее от Михаила
Александровича солнце, затем перевел его вниз, где стекла на-
чали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся,
прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки.
- Ты, Иван, - говорил Берлиоз, - очень хорошо и сатирически
изобразил, например, рождение иисуса, сына божия, но соль-то в
том, что еще до иисуса родился еще ряд сынов божиих, как, ска-
жем, фригийский аттис, коротко же говоря, ни один из них не
рождался и никого не было, в том числе и иисуса, и необходимо,
чтобы ты, вместо рождения и, скажем, прихода волхвов, описал
нелепые слухи об этом рождении... А то выходит по твоему рас-
сказу, что он действительно родился!..
Тут Бездомный сделал попытку прекратить замучившую его ико-
ту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в
этот же момент Берлиоз прервал свою речь, потому что иностранец
вдруг поднялся и направился к писателям.
Те поглядели на него удивленно.
- Извините меня, пожалуйста, - заговорил подошедший с ино-
странным акцентом, но не коверкая слов, - что я, не будучи зна-
ком, позволяю себе... Но предмет вашей ученой беседы настолько
интересен, что...
Тут он вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось,
как приподняться и раскланяться.
"Нет, скорее француз..."- Подумал Берлиоз.
"Поляк?.."- Подумал Бездомный.
Необходимо добавить, что на поэта иностранец с первых же
слов произвел отвратительное впечатление, а Берлиозу скорее
понравился, то есть не то чтобы понравился, а... Как бы выра-
зиться... Заинтересовал, что ли.
- Разрешите мне присесть?- Вежливо попросил иностранец, и
приятели как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся
между ними и тотчас вступил в разговор.
- Если я не ослышался, вы изволили говорить, что иисуса не
было на свете?- Спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой
левый зеленый глаз.
- Нет, вы не ослышались, - учтиво ответил Берлиоз, - именно
это я и говорил.
- Ах, как интересно!- Воскликнул иностранец.
"А какого черта ему надо?"- Подумал Бездомный и нахмурился.
- А вы соглашались с вашим собеседником?- Осведомился не-
известный, повернувшись вправо к Бездомному.
- На все сто!- Подтвердил тот, любя выражаться вычурно и
фигурально.
- Изумительно!- Воскликнул непрошеный собеседник и, почему-
то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал:-
простите мою навязчивость, но я так понял, что вы помимо всего
прочего, еще и не верите в бога?- Он сделал испуганные глаза и
прибавил:- клянусь, я никому не скажу.
- Да, мы не верим в бога, - чуть улыбнувшись испугу ин-
туриста, ответил Берлиоз.- Но об этом можно говорить совершенно
свободно.
Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже
привизгнув от любопытства:
- вы атеисты?!
- Да, мы атеисты, - улыбаясь, ответил Берлиоз, а Бездомный
подумал, рассердившись: "вот прицепился, заграничный гусь!"
- Ох, какая прелесть!- Вскричал удивительный иностранец и
завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.
- В нашей стране атеизм никого не удивляет, - дипломатиче-
ски вежливо сказал Берлиоз, - большинство нашего населения со-
знательно и давно перестало верить сказкам о боге.
Тут иностранец отколол такую штуку: встал и пожал изумлен-
ному редактору руку, произнеся при этом слова:
- позвольте вас поблагодарить от всей души!
- За что это вы его благодарите?- Заморгав, осведомился
Бездомный.
- За очень важное сведение, которое мне, как путешествен-
нику, чрезвычайно интересно, - многозначительно подняв палец,
пояснил заграничный чудак.
Важное сведение, по-видимому, действительно произвело на
путешественника сильное впечатление, потому что он испуганно
обвел глазами дома, как бы опасаясь в каждом окне увидеть по
атеисту.
"Нет, он не англичанин..."- Подумал Берлиоз, а Бездомный
подумал: "где это он так наловчился говорить по-русски, вот что
интересно!"- И опять нахмурился.
- Но, позвольте вас спросить, - после тревожного раздумья
спросил заграничный гость, - как же быть с доказательствами
бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?
- Увы!- С сожалением ответил Берлиоз, - ни одно из этих
доказательств ничего не стоит, и человечество сдало их в архив.
Ведь согласитесь, что в области разума никакого доказательства
существования бога быть не может.
- Браво!- Вскричал иностранец, - браво! Вы полностью по-
вторили мысль беспокойного старика иммануила по этому поводу.
Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а
затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное
шестое доказательство!
- Доказательство канта, - тонко улыбнувшись, возразил об-
разованный редактор, - также неубедительно. И недаром шиллер
говорил, что кантовские рассуждения по этому вопросу могут удо-
влетворить только рабов, а штраус просто смеялся над этим до-
казательством.
Берлиоз говорил, а сам в это время думал:"но, все таки, кто
же он такой? И почему так хорошо говорит по-русски?"
- Взять бы этого канта, да за такие доказательства года на
три в соловки!- Совершенно неожиданно бухнул Иван николаевич.
- Иван!- Сконфузившись, шепнул Берлиоз.
Но предложение отправить канта в соловки не только не по-
разило иностранца, но даже привело в восторг.
Именно, именно, - закричал он, и левый зеленый глаз его,
обращенный к Берлиозу, засверкал, - ему там самое место! Ведь
говорил я ему тогда за завтраком: "вы, профессор, воля ваша,
что-то нескладное придумали! Оно, может, и умно, но больно не-
понятно. Над вами потешаться будут".
Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он
плетет?"- Подумал он.
- Но, - продолжал иноземец, не смущаясь изумлением Берлиоза
и обращаясь к поэту, - отправить его в соловки невозможно по
той причине, что он уже с лишком сто лет пребывает в местах
значительно более отдаленных, чем соловки, и извлечь его оттуда
никоим образом нельзя, уверяю вас!
- А жаль!- Отозвался задира-поэт.
- И мне жаль!- Подтвердил неизвестный, сверкая глазом, и
продолжал:- но вот какой вопрос меня беспокоит: ежели бога нет,
то, спрашивается, кто же управляет жизнью человеческой и всем
вообще распорядком на земле?
- Сам человек и управляет, - поспешил сердито ответить без-
домный на этот, признаться, не очень ясный вопрос.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - для того, чтобы
управлять, нужно, как-никак, иметь точный план на некоторый,
хоть сколько-нибудь приличный срок. Позвольте же вас спросить,
как же может управлять человек, если он не только лишен возмож-
ности составить какой-нибудь план хотя бы на смехотворно корот-
кий срок, ну, лет, скажем, в тысячу, но не может ручаться даже
за свой собственный завтрашний день? И, в самом деле, - тут
неизвестный повернулся к Берлиозу, - вообразите, что вы, на-
пример, начнете управлять, распоряжаться и другими и собою,
вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас... Кхе...
Кхе... Саркома легкого...- Тут иностранец сладко усмехнулся ,
как будто мысль о саркоме легкого доставила ему удовольствие, -
да, саркома, - жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, - и
вот ваше управление закончилось! Ничья судьба кроме своей со-
бственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать,
вы, чуя неладное, бросаетесь к ученым врачам, затем к шар-
латанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и
третье - совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И все это
кончается трагически: тот, кто еще недавно полагал, что он чем-
то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном
ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более
никакого, сжигают его в печи. А бывает и еще хуже: только что
человек соберется с"ездить в кисловодск, - тут иностранец при-
щурился на Берлиоза, - пустяковое, казалось бы, дело, но и это-
го совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возь-
мет - поскользнется и попадет под трамвай! Неужели вы скажете,
что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что
управился с ним кто-то совсем другой?- И здесь незнакомец рас-
смеялся странным смешком.
Берлиоз с великим вниманием слушал неприятный рассказ про
саркому и трамвай, и какие-то тревожные мысли начали мучать
его. "Он не иностранец! Он не иностранец!- Думал он, - он пре-
странный суб"ект... Но позвольте, кто же он такой?"
- Вы хотите курить, как я вижу?- Неожиданно обратился к
Бездомному неизвестный, - вы какие предпочитаете?
- А у вас разные, что ли есть?- Мрачно спросил поэт, у ко-
торого папиросы кончились.
- Какие предпочитаете?- Повторил неизвестный.
- Ну, "нашу марку", - Злобно ответил Бездомный.
Незнакомец немедленно вытащил из кармана портсигар и пред-
ложил его Бездомному:
- "наша марка".
И редактора и поэта не столько поразило то, что нашлась в
портсигаре именно "наша марка", Сколько сам портсигар. Он был
громадных размеров, червонного золота, и на крышке его при от-
крывании сверкнул синим и белым огнем бриллиантовый треуголь-
ник.
Тут литераторы подумали разно. Берлиоз: "нет, иностранец!",
А Бездомный: "вот черт его возьми! А?"
Поэт и владелец портсигара закурили, а некурящий Берлиоз
отказался.
"Надо будет ему возразить так, - решил Берлиоз, - да, чело-
век смертен, никто против этого и не спорит. А дело в том,
что..."
Однако он не успел выговорить этих слов, как заговорил ино-
странец:
- да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо
то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще
не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.
"Какая-то нелепая постановка вопроса..."- Помыслил Берлиоз
и возразил:
- ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне
известен более или менее точно. Само собой разумеется, что,
если на бронной мне свалится на голову кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего, - внушительно перебил не-
известный, - никому и никогда на голову не свалится. В част-
ности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы
умрете другой смертью.
- Может быть, вы знаете, какой именно?- С совершенно есте-
ственной иронией осведомился Берлиоз, вовлекаясь в какой-то
действительно нелепый разговор, - и скажете мне?
- Охотно, - отозвался незнакомец. Он смерил Берлиоза взгля-
дом, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробор-
мотал что-то вроде:"раз, два... Меркурий во втором доме... Луна
ушла... Шесть- несчастье... Вечер - семь..."- И громко и радо-
стно об"явил:- вам отрежут голову!
Бездомный дико и злобно вытаращил глаза на развязного не-
известного, а Берлиоз спросил, криво усмехнувшись:
- а кто именно? Враги? Интервенты?
- Нет, - ответил собеседник, - русская женщина, комсомолка.
- Гм...- Промычал раздраженный шуточкой неизвестного берли-
оз, - ну, это, извините, маловероятно.
- Прошу и меня извинить, - ответил иностранец, - но это
так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать
сегодня вечером, если это не секрет?
- Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на садовую, а потом в
десять часов вечера в массолите состоится заседание, и я буду
на нем председатальствовать.
- Нет, этого быть никак не может, - твердо возразил ино-
странец.
- Это почему?
- Потому, - ответил иностранец и прищуреными глазами по-
глядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно
чертили черные птицы, - что аннушка уже купила подсолнечное
масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание
не состоится.
Тут, как вполне понятно, под липами наступило молчание.
- Простите, - после паузы заговорил Берлиоз, поглядывая на
мелющего чепуху иностранца, - при чем здесь подсолнечное ма-
сло... И какая аннушка?
- Подсолнечное масло здесь вот при чем, - вдруг заговорил
Бездомный, очевидно, решив об"Явить незванному собеседнику вой-
ну, - вам не приходилось, гражданин, бывать когда-нибудь в ле-
чебнице для душевнобольных?
- Иван!..- Тихо воскликнул Михаил Александрович.
Но иностранец ничуть не обиделся и превесело рассмеялся.
- Бывал, бывал и не раз!- Вскричал он, смеясь, но не сводя
несмеющегося глаза с поэта, - где я только не бывал! Жаль толь-
ко, что я не удосужился спросить у профессора, что такое шизо-
френия. Так что вы уж сами узнайте это у него, Иван николаевич!
- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Помилуйте, Иван николаевич, кто же вас не знает?- Здесь
иностранец вытащил из кармана вчерашний номер "литературной
газеты", И Иван николаевич увидел на первой же странице свое
изображение, а под ним свои собственные стихи. Но вчера еще
радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ни-
чуть не обрадовало поэта.
- Я извиняюсь, - сказал он, и лицо его потемнело, - вы не
можете подождать минутку? Я хочу товарищу пару слов сказать.
- О, с удовольствием!- Воскликнул неизвестный, - здесь так
хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу.
- Вот что, миша, - зашептал поэт, оттащив Берлиоза в сторо-
ну, - он никакой не интурист, а шпион. Это русский эмигрант,
перебравшийся к нам. Спрашивай у него документы, а то уйдет...
- Ты думаешь?- Встревоженно шепнул Берлиоз, а сам подумал:
"а ведь он прав!"
- Уж ты мне верь, - засипел ему в ухо поэт, - он дурачком
прикидывается, чтобы выспросить кое-что. Ты слышишь, как он
по-русски говорит, - поэт говорил и косился, следя, чтобы не-
известный не удрал, - идем, задержим его, а то уйдет...
И поэт за руку потянул Берлиоза к скамейке.
Незнакомец не сидел, а стоял возле нее, держа в руках ка-
кую-то книжечку в темно-сером переплете, плотный конверт хоро-
шей бумаги и визитную карточку.
- Извините меня, что я в пылу нашего спора забыл пред-
ставить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение при-
ехать в Москву для консультации, - веско проговорил неизвест-
ный, проницательно глядя на обоих литераторов.
Те сконфузились. "Черт, все слышал"- Подумал Берлиоз и веж-
ливым жестом показал, что в пред"явлении документов нет надоб-
ности. Пока иностранец совал их редактору, поэт успел раз-
глядеть на карточке напечатанное иностранными буквами слово
"Профессор" и начальную букву фамилии- двойное "В".
- Очень приятно, - тем временем смущенно бормотал редактор,
и иностранец спрятал документы в карман.
Отношения таким образом были восстановлены, и все трое сно-
ва сели на скамью.
- Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор?-
Спросил Берлиоз.
- Да, консультантом.
- Вы- немец?- Осведомился Бездомный.
- Я-то?..- Переспросил профессор и вдруг задумался.- Да,
пожалуй, немец...- Сказал он.
- Вы по русски здорово говорите, - заметил Бездомный.
- О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество язы-
ков, - ответил профессор.
- А у вас какая специальность?- Осведомился Берлиоз.
- Я - специалист по черной магии.
"На тебе!"- Стукнуло в голове у Михаила Александровича.
- И... И вас по этой специальности пригласили к нам?- За-
икнувшись спросил он.
- Да, по этой пригласили, - подтвердил профессор и по-
яснил:- тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные
рукописи чернокнижника герберта аврилакского, десятого века,
так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире
специалист.
- А-а! Вы историк?- С большим облегчением и уважением спро-
сил Берлиоз.
- Я - историк, - подтвердил ученый и добавил ни к селу ни к
городу:- сегодня вечером на патриарших прудах будет интересная
история!
И опять крайне удивились и редактор и поэт, а профессор
поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошеп-
тал:
- имейте в виду, что иисус существовал.
- Видите ли, профессор, - принужденно улыбнувшись, отозвал-
ся Берлиоз, - мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому
вопросу придерживаемся другой точки зрения.
- А не надо никаких точек зрения!- Ответил странный профес-
сор, - просто он существовал и больше ничего.
- Но требуется же какое-нибудь доказательство...- Начал
Берлиоз.
- И доказательств никаких не требуется, - ответил профессор
и заговорил негромко, причем его акцент почему-то пропал:- все
просто: в белом плаще...
Глава 2
понтий пилат
в белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской
походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца
нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода
великого вышел прокуратор иудеи понтий пилат.
Более всего на свете прокуратор ненавидел запах розового
масла, и все теперь предвещало нехороший день, так как запах
этот начал преследовать прокуратора с рассвета. Прокуратору
казалось, что розовый запах источают кипарисы и пальмы в саду,
что к запаху кожи и конвоя примешивается проклятая розовая
струя. От флигелей в тылу дворца, где расположилась пришедшая с
прокуратором в ершалаим первая когорта двенадцатого молни-
еносного легиона, заносило дымком в колоннаду через верхнюю
площадку сада, и к горьковатому дыму, свидетельствовавшему о
том, что кашевары в кентуриях начали готовить обед, примешивал-
ся все тот же жирный розовый дух. О боги, боги, за что вы на-
казываете меня?
"Да, нет сомнений! Это она, опять она, непобедимая, ужасная
болезнь гемикрания, при которой болит полголовы. От нее нет
средств, нет никакого спасения. Попробую не двигать головой".
На мозаичном полу у фонтана уже было приготовлено кресло, и
прокуратор, не глядя ни на кого, сел в него и протянул руку в
сторону.
Секретарь почтительно вложил в эту руку кусок пергамента.
Не удержавшись от болезненной гримасы, прокуратор искоса, бегло
проглядел написанное, вернул пергамент секретарю и с трудом
проговорил:
- подследственный из галилеи? К тетрарху дело посылали?
- Да, прокуратор, - ответил секретарь.
- Что же он?
- Он отказался дать заключение по делу и смертный приговор
синедриона направил на ваше утверждение, - об"Яснил секретарь.
Прокуратор дернул щекой и сказал тихо:
- приведите обвиняемого.
И сейчас же с площадки сада под колонны на балкон двое ле-
гионеров ввели и поставили перед креслом прокуратора человека
лет двадцати семи. Этот человек был одет в старенький и разор-
ванный голубой хитон. Голова его была прикрыта белой повязкой с
ремешком вокруг лба, а руки связаны за спиной. Под левым глазом
у человека был большой синяк, в углу рта- ссадина с запекшейся
кровью. Приведенный с тревожным любопытством глядел на прокура-
тора.
Тот помолчал, потом тихо спросил по-арамейски:
- так это ты подговаривал народ разрушить ершалаимский
храм?
Прокуратор при этом сидел как каменный, и только губы его
шевелились чуть-чуть при произнесении слов. Прокуратор был как
каменный, потому что боялся качнуть пылающей адской болью голо-
вой.
Человек со связанными руками несколько подался вперед и
начал говорить:
- добрый человек! Поверь мне...
Но прокуратор, по-прежнему не шевелясь и ничуть не повышая
голоса, тут же перебил его:
- это меня ты называешь добрым человеком? Ты ошибаешься. В
ершалаиме все шепчут про меня, что я свирепое чудовище, и это
совершенно верно, - и так же монотонно прибавил:- кентуриона
крысобоя ко мне.
Всем показалось, что на балконе потемнело, когда кентурион,
командующий особой кентурией, марк, прозванный крысобоем, пред-
стал перед прокуратором.
Крысобой был на голову выше самого высокого из солдат леги-
она и настолько широк в плечах, что совершенно заслонил еще
невысокое солнце.
Прокуратор обратился к кентуриону по-латыни:
- преступник называет меня "добрый человек". Выведите его
отсюда на минуту, об"ясните ему, как надо разговаривать со
мной. Но не калечить.
И все, кроме неподвижного прокуратора, проводили взглядом
марка крысобоя, который махнул рукою арестованному, показывая,
что тот должен следовать за ним.
Крысобоя вообще все провожали взглядами, где бы он ни по-
являлся, из-за его роста, а те, кто видел его впервые, из-за
того еще, что лицо кентуриона было изуродовано: нос его некогда
был разбит ударом германской палицы.
Простучали тяжелые сапоги марка по мозаике, связанный пошел
за ним бесшумно, полное молчание настало в колоннаде, и слышно
было, как ворковали голуби на площадке сада у балкона, да еще
вода пела замысловатую приятную песню в фонтане.
Прокуратору захотелось подняться, подставить висок под
струю и так замереть. Но он знал, что и это ему не поможет.
Выведя арестованного из-под колонн в сад. Крысобой вынул из
рук у легионера, стоявшего у подножия бронзовой статуи, бич и,
несильно размахнувшись, ударил арестованного по плечам. Движе-
ние кентуриона было небрежно и легко, но связанный мгновенно
рухнул наземь, как будто ему подрубили ноги, захлебнулся воз-
духом, краска сбежала с его лица и глаза обессмыслились. Марк
одною левою рукой, легко, как пустой мешок, вздернул на воздух
упавшего, поставил его на ноги и заговорил гнусаво, плохо вы-
говаривая арамейские слова:
- римского прокуратора называть - игемон. Других слов не
говорить. Смирно стоять. Ты понял меня или ударить тебя?
Арестованный пошатнулся, но совладал с собою, краска вер-
нулась, он перевел дыхание и ответил хрипло:
- я понял тебя. Не бей меня.
Через минуту он вновь стоял перед прокуратором.
Прозвучал тусклый больной голос:
- имя?
- Мое? - Торопливо отозвался арестованный, всем существом
выражая готовность отвечать толково, не вызывать более гнева.
Прокуратор сказал негромко:
- мое - мне известно. Не притворяйся более глупым, чем ты
есть. Твое.
- Иешуа, - поспешно ответил арестант.
- Прозвище есть?
- Га-ноцри.
- Откуда ты родом?
- Из города гамалы, - ответил арестант, головой показывая,
что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город
гамала.
- Кто ты по крови?
- Я точно не знаю, - живо ответил арестованный, - я не по-
мню моих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец...
- Где ты живешь постоянно?
- У меня нет постоянного жилища, - застенчиво ответил аре-
стант, - я путешествую из города в город.
- Это можно выразить короче, одним словом- бродяга, - ска-
зал прокуратор и спросил:- родные есть?
- Нет никого. Я один в мире.
- Знаешь ли грамоту?
- Да.
- Знаешь ли какой-либо язык, кроме арамейского?
- Знаю. Греческий.
Вспухшее веко приподнялось, подернутый дымкой страдания
глаз уставился на арестованного. Другой глаз остался закрытым.
Пилат заговорил по гречески:
- так ты собирался разрушить здание храма и призывал к это-
му народ?
Тут арестант опять оживился, глаза его перестали выражать
испуг, и он заговорил по гречески:
- я, доб...- Тут ужас мелькнул в глазах арестанта оттого,
что он едва не оговорился, - я, игемон, никогда в жизни не со-
бирался разрушать здание храма и никого не подговаривал на это
бессмысленное действие.
Удивление выразилось на лице секретаря, сгорбившегося над
низеньким столом и записывающего показания. Он поднял голову,
но тотчас же опять склонил ее к пергаменту.
- Множество разных людей стекается в этот город к празд-
нику. Бывают среди них маги, астрологи, предсказатели и убийцы,
- говорил монотонно прокуратор, - а попадаются и лгуны. Ты,
например, лгун. Записано ясно: подговаривал разрушить храм. Так
свидетельствуют люди.
- Эти добрые люди, - заговорил арестант и, торопливо при-
бавив:- игемон, - продолжал:- ничему не учились и все перепута-
ли, что я говорил. Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта
будет продолжаться очень долгое время. И все из-за того, что он
неверно записывает за мной.
Наступило молчание. Теперь уже оба больных глаза тяжело
глядели на арестанта
- повторяю тебе, но в последний раз: перестань притворяться
сумасшедшим, разбойник, - произнес пилат мягко и монотонно, -
за тобою записано немного, но записаного достаточно, чтобы тебя
повесить.
- Нет, нет, игемон, - весь напрягаясь в желании убедить,
заговорил арестованный, - ходит, ходит один с козлиным пер-
гаментом и непрерывно пишет. Но я однажды заглянул в этот пер-
гамент и ужаснулся. Решительно ничего из того, что там написа-
но, я не говорил. Я его умолял: сожги ты бога ради свой пер-
гамент! Но он вырвал его у меня из рук и убежал.
- Кто такой?- Брезгливо спросил пилат и тронул висок рукой.
- Левий матвей, - охотно об"Яснил арестант, - он был сбор-
щиком податей, и я с ним встретился впервые на дороге в виф-
фагии, там, где углом выходит фиговый сад, и разговорился с
ним. Первоначально он отнесся ко мне неприязненно и даже оскор-
блял меня, то есть думал, что оскорбляет, называя меня собакой,
- тут арестант усмехнулся, - я лично не вижу ничего дурного в
этом звере, чтобы обижаться на это слово...
Секретарь перестал записывать и исподтишка бросил удивлен-
ный взгляд, но не на арестованного, а на прокуратора.
-...Однако, послушав меня, он стал смягчаться, - продолжал
иешуа, - наконец бросил деньги на дорогу и сказал, что пойдет
со мной путешествовать...
Пилат усмехнулся одною щекой, оскалив желтые зубы, и про-
молвил, повернувшись всем туловищем к секретарю:
- о, город ершалаим! Чего только не услышишь в нем. Сборщик
податей, вы слышите, бросил деньги на дорогу!
Не зная, как ответить на это, секретарь счел нужным пов-
торить улыбку пилата.
- А он сказал, что деньги ему отныне стали ненавистны, -
об"яснил иешуа странные действия левия матвея и добавил:- и с
тех пор он стал моим спутником.
Все еще скалясь, прокуратор поглядел на арестованного, за-
тем на солнце, неуклонно подымающееся вверх над конными стату-
ями гипподрома, лежащего далеко внизу направо, и вдруг в какой-
то тошной муке подумал о том, что проще всего было бы изгнать с
балкона этого странного разбойника, произнеся только два слова:
"Повесить его". Изгнать и конвой, уйти из колоннады внутрь
дворца, велеть затемнить комнату, повалиться на ложе, потребо-
вать холодной воды, жалобным голосом позвать собаку банга, по-
жаловаться ей на гемикранию. И мысль об яде вдруг соблазнитель-
но мелькнула в больной голове прокуратора.
Он смотрел мутными глазами на арестованного и некоторое
время молчал, мучительно вспоминая, зачем на утреннем без-
жалостном ершалаимском солнцепеке стоит перед ним арестант с
обезображенным побоями лицом, и какие еще никому не нужные во-
просы ему придется задавать.
- Левий матвей?- Хриплым голосом спросил больной и закрыл
глаза.
- Да, левий матвей, - донесся до него высокий, мучающий его
голос.
- А вот что ты все-таки говорил про храм толпе на базаре?
Голос отвечавшего, казалось, колол пилату в висок, был не-
выразимо мучителен, и этот голос говорил:
- я, игемон, говорил о том, что рухнет храм старой веры и
создастся новый храм истины. Сказал так, чтобы было понятнее.
- Зачем же ты, бродяга, на базаре смущал народ, рассказывая
про истину, о которой ты не имеешь представления? Что такое
истина?
И тут прокуратор подумал: "О, боги мои! Я спрашиваю его о
чем-то ненужном на суде... Мой ум не служит мне больше..." И
опять померещилась ему чаша с темною жидкостью. "Яду мне, яду!"
И вновь он услышал голос:
- истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и
болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не
только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть
на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня
огорчает. Ты не можешь даже и думать о чем-нибудь и мечтаешь
только о том, чтобы пришла твоя собака, единственное, по-
видимому, существо, к которому ты привязан. Но мучения твои
сейчас кончатся, голова пройдет.
Секретарь вытаращил глаза на арестанта и не дописал ни сло-
ва.
Пилат поднял мученические глаза на арестанта и увидел, что
солнце уже довольно высоко стоит над гипподромом, что луч про-
брался в колоннаду и подползает к стоптанным сандалиям иешуа,
что тот сторонится от солнца.
Тут прокуратор поднялся с кресла, сжал голову руками, и на
желтоватом его бритом лице выразился ужас. Но он тотчас же по-
давил его своею волею и вновь опустился в кресло.
Арестант же тем временем продолжал свою речь, но секретарь
ничего более не записывал, а только, вытянув шею, как гусь,
старался не проронить ни одного слова.
- Ну вот, все и кончилось, - говорил арестованный, благоже-
лательно поглядывая на пилата, - и я чрезвычайно этому рад. Я
советовал бы тебе, игемон, оставить на время дворец и погулять
пешком где-нибудь в окрестностях, ну хотя бы в садах на елеон-
ской горе. Гроза начнется, - арестант повернулся, прищурился на
солнце, - позже, к вечеру. Прогулка принесла бы тебе большую
пользу, а я с удовольствием сопровождал бы тебя. Мне пришли в
голову кое-какие новые мысли, которые могли бы, полагаю, по-
казаться тебе интересными, и я охотно поделился бы ими с тобой,
тем более что ты производишь впечатление очень умного человека.
Секретарь смертельно побледнел и уронил свиток на пол.
- Беда в том, - продолжал никем не останавливаемый связан-
ный, - что ты слишком замкнут и окончательно потерял веру в
людей. Ведь нельзя же, согласись, поместить всю свою привязан-
ность в собаку. Твоя жизнь скудна, игемон, - и тут говорящий
позволил себе улыбнуться.
Секретарь думал теперь только об одном, верить ли ему ушам
своим или не верить. Приходилось верить. Тогда он постарался
представить себе, в какую именно причудливую форму выльется
гнев вспыльчивого прокуратора при этой неслыханной дерзости
арестованного. И этого секретарь представить себе не мог, хотя
и хорошо знал прокуратора.
Тогда раздался сорванный, хрипловатый голос прокуратора,
по-латыни сказавшего:
- развяжите ему руки.
Один из конвойных легионеров стукнул копьем, передал его
другому, подошел и снял веревки с арестанта.Секретарь поднял
свиток, решил пока что ничего не записывать и ничему не уди-
вляться.
- Сознайся, - тихо по-гречески спросил пилат, - ты великий
врач?
- Нет, прокуратор, я не врач, - ответил арестант, с наслаж-
дением потирая измятую и опухшую багровую кисть руки.
Круто, исподлобья пилат буравил глазами арестанта, и в этих
глазах уже не было мути, в них появились всем знакомые искры.
- Я не спросил тебя, - сказал пилат, - ты, может быть, зна-
ешь и латинский язык?
- Да, знаю, - ответил арестант.
Краска выступила на желтоватых щеках пилата, и он спросил
по-латыни:
- как ты узнал, что я хотел позвать собаку?
- Это очень просто, - ответил арестант по-латыни, - ты во-
дил рукой по воздуху, - арестант повторил жест пилата, - как
будто хотел погладить, и губы...
- Да, - сказал пилат.
Помолчали, потом пилат задал вопрос по-гречески:
- итак, ты врач?
- Нет, нет, - живо ответил арестант, - поверь мне, я не
врач.
- Ну, хорошо. Если хочешь это держать в тайне, держи. К
делу это прямого отношения не имеет. Так ты утверждаешь, что не
призывал разрушить... Или поджечь, или каким-либо иным способом
уничтожить храм?
- Я, игемон, никого не призывал к подобным действиям, по-
вторяю. Разве я похож на слабоумного?
- О да, ты не похож на слабоумного, - тихо ответил прокура-
тор и улыбнулся какой-то страшной улыбкой, - так поклянись, что
этого не было.
- Чем хочешь ты, чтобы я поклялся?- Спросил, очень оживив-
шись, развязанный.
- Ну, хотя бы жизнью твоею, - ответил прокуратор, - ею кля-
сться самое время, так как она висит на волоске, знай это!
- Не думаешь ли ты, что ты ее подвесил, игемон?- Спросил
арестант, - если это так, ты очень ошибаешься.
Пилат вздрогнул и ответил сквозь зубы:
- я могу перерезать этот волосок.
- И в этом ты ошибаешься, - светло улыбаясь и заслоняясь
рукой от солнца, возразил арестант, - согласись, что перерезать
волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
- Так, так, - улыбнувшись, сказал пилат, - теперь я не со-
мневаюсь в том, что праздные зеваки в ершалаиме ходили за тобою
по пятам. Не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хоро-
шо. Кстати, скажи: верно ли, что ты явился в ершалаим через
сузские ворота верхом на осле, сопровождаемый толпою черни,
кричавшей тебе приветствия как бы некоему пророку?- Тут проку-
ратор указал на свиток пергамента.
Арестант недоуменно поглядел на прокуратора.
- У меня и осла-то никакого нет, игемон, - сказал он.- При-
шел я в ершалаим точно через сузские ворота, но пешком, в со-
провождении одного левия матвея, и никто мне ничего не кричал,
так как никто меня тогда в ершалаиме не знал.
- Не знаешь ли ты таких, - продолжал пилат, не сводя глаз с
арестанта, - некоего дисмаса, другого- гестаса и третьего -
вар-раввана?
- Этих добрых людей я не знаю, - ответил арестант.
- Правда?
- Правда.
- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь
слова "Добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.
- Впервые слышу об этом, - сказал пилат, усмехнувшись, -
но, может быть, я мало знаю жизнь! Можете дальнейшее не записы-
вать, - обратился он к секретарю, хотя тот и так ничего не за-
писывал, и продолжал говорить арестанту:- в какой-нибудь из
греческих книг ты прочел об этом?
- Нет, я своим умом дошел до этого.
- И ты проповедуешь это?
- Да.
- А вот, например, кентурион марк, его прозвали крысобо-
ем, - он - добрый?
- Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый чело-
век. С тех пор как добрые люди изуродовали его, он стал жесток
и черств. Интересно бы знать, кто его искалечил.
- Охотно могу сообщить это, - отозвался пилат, - ибо я был
свидетелем этого. Добрые люди бросались на него, как собаки на
медведя. Германцы вцепились ему в шею, в руки, в ноги. Пехотный
манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с фланга кавале-
рийская турма, а командовал ею я, - тебе, философ, не пришлось
бы разговаривать с крысобоем. Это было в бою при идиставизо, в
долине дев.
- Если бы с ним поговорить, - вдруг мечтательно сказал аре-
стант, - я уверен, что он резко изменился бы.
- Я полагаю, - отозвался пилат, - что мало радости ты до-
ставил бы легату легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-
нибудь из его офицеров или солдат. Впрочем, этого и не случит-
ся, к общему счастью, и первый, кто об этом позаботится, буду
я.
В это время в колоннаду стремительно влетела ласточка, сде-
лала под золотым потолком круг, снизилась, чуть не задела
острым крылом лица медной статуи в нише и скрылась за капителью
колонны. Быть может, ей пришла мысль вить там гнездо.
В течение ее полета в светлой теперь и легкой голове про-
куратора сложилась формула. Она была такова: игемон разобрал
дело бродячего философа иешуа по кличке га-ноцри, и состава
преступления в нем не нашел. В частности, не нашел ни малейшей
связи между действиями иешуа и беспорядками, происшедшими в
ершалаиме недавно. Бродячий философ оказался душевнобольным.
Вследствии этого смертный приговор га-ноцри, вынесенный малым
синедрионом, прокуратор не утверждает. Но ввиду того, что безу-
мные, утопические речи га-ноцри могут быть причиною волнений в
ершалаиме, прокуратор удаляет иешуа из ершалаима и подвергает
его заключению в кесарии стратоновой на средиземном море, то
есть именно там, где резиденция прокуратора.
Оставалось это продиктовать секретарю.
Крылья ласточки фыркнули над самой головой игемона, птица
метнулась к чаше фонтана и вылетела на волю. Прокуратор поднял
глаза на арестанта и увидел, что возле того столбом загорелась
пыль.
- Все о нем?- Спросил пилат у секретаря.
- Нет, к сожалению, - неожиданно ответил секретарь и подал
пилату другой кусок пергамента.
- Что еще там?- Спросил пилат и нахмурился.
Прочитав поданное, он еще более изменился в лице.Темная ли
кровь прилила к шее и лицу или случилось что-либо другое, но
только кожа его утратила желтизну, побурела, а глаза как будто
провалились.
Опять-таки виновата была, вероятно, кровь, прилившая к ви-
скам и застучавшая в них, только у прокуратора что-то случилось
со зрением. Так, померещилось ему, что голова арестанта уплыла
куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове
сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва,
раз"Едающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с
отвисшей нижней капризною губой. Пилату показалось, что исчезли
розовые колонны балкона и кровли ершалаима вдали, внизу за са-
дом, и все утонуло вокруг в густейшей зелени капрейских садов.
И со слухом совершилось что-то странное-как будто вдали про-
играли негромко и грозно трубы и очень явственно послышался
носовой голос, надменно тянущий слова: "закон об оскорблении
величества..."
Мысли понеслись короткие, бессвязные и необыкновенные:
"погиб!", Потом: "погибли!.." И какая-то совсем нелепая среди
них о каком-то долженствующем непременно быть - и с кем?!- Бес-
смертии, причем бессмертие почему-то вызывало нестерпимую то-
ску.
Пилат напрягся, изгнал видение, вернулся взором на балкон,
и опять перед ним оказались глаза арестанта.
- Слушай, га-ноцри, - заговорил прокуратор, глядя на иешуа
как-то странно: лицо прокуратора было грозно, но глаза тревож-
ны, - ты когда-либо говорил что-нибудь о великом кесаре? От-
вечай! Говорил?.. Или... Не... Говорил?- Пилат протянул слово
"не" Несколько больше, чем это полагается на суде, и послал
иешуа в своем взгляде какую-то мысль, которую как бы хотел вну-
шить арестанту.
- Правду говорить легко и приятно, - заметил арестант.
- Мне не нужно знать, - придушенным, злым голосом отозвался
пилат, - приятно или неприятно тебе говорить правду. Но тебе
придется ее говорить. Но, говоря, взвешивай каждое слово, если
не хочешь не только неизбежной, но и мучительной смерти.
Никто не знает, что случилось с прокуратором иудеи, но он
позволил себе поднять руку, как бы заслоняясь от солнечного
луча, и за этой рукой, как за щитом, послать арестанту какой-то
намекающий взор.
- Итак, - говорил он, - отвечай, знаешь ли ты некоего иуду
из кириафа, и что именно ты говорил ему, если говорил, о кеса-
ре?
- Дело было так, - охотно начал рассказывать арестант, -
позавчера вечером я познакомился возле храма с одним молодым
человеком, который назвал себя иудой из города кириафа. Он при-
гласил меня к себе в дом в нижнем городе и угостил...
- Добрый человек?- Спросил пилат, и дьявольский огонь свер-
кнул в его глазах.
- Очень добрый и любознательный человек, - подтвердил аре-
стант, - он высказал величайший интерес к моим мыслям, принял
меня весьма радушно...
- Светильники зажег...- Сквозь зубы в тон арестанту прого-
ворил пилат, и глаза его при этом мерцали.
- Да, - немного удивившись осведомленности прокуратора,
продолжал иешуа, - попросил меня высказать свой взгляд на госу-
дарственную власть. Его этот вопрос чрезвычайно интересовал.
- И что же ты сказал?- Спросил пилат, - или ты ответишь,
что ты забыл, что говорил?- Но в тоне пилата была уже безнадеж-
ность.
- В числе прочего я говорил, - рассказывал арестант, - что
всякая власть является насилием над людьми и что настанет вре-
мя, когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной вла-
сти. Человек перейдет в царство истины и справедливости, где
вообще не будет надобна никакая власть.
- Далее!
- Далее ничего не было, - сказал арестант, - тут вбежали
люди, стали меня вязать и повели в тюрьму.
Секретарь, стараясь не проронить ни слова, быстро чертил на
пергаменте слова.
- На свете не было, нет и не будет никогда более великой и
прекрасной для людей власти, чем власть императора тиверия!
Сорванный и больной голос пилата разросся.
Прокуратор с ненавистью почему-то глядел на секретаря и
конвой.
- И не тебе, безумный преступник, рассуждать о ней!- Тут
пилат вскричал:- вывести конвой с балкона!- И, повернувшись к
секретарю, добавил:- оставьте меня с преступником наедине,
здесь государственное дело.
Конвой поднял копья и, мерно стуча подкованными калигами,
вышел с балкона в сад, а за конвоем вышел и секретарь.
Молчание на балконе некоторое время нарушала только песня
воды в фонтане. Пилат видел, как вздувалась над трубочкой во-
дяная тарелка, как отламывались ее края, как падали струйками.
Первым заговорил арестант:
- я вижу, что совершается какая-то беда из-за того, что я
говорил с этим юношей из кириафа. У меня, игемон, есть предчув-
ствие, что с ним случится несчастье, и мне его очень жаль.
- Я думаю, - странно усмехнувшись, ответил прокуратор, -
что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть
более, чем иуду из кириафа, и кому придется гораздо хуже, чем
иуде! Итак, марк крысобой, холодный и убежденный палач, люди,
которые, как я вижу, - прокуратор указал на изуродованное лицо
иешуа, - тебя били за твои проповеди, разбойники дисмас и ге-
стас, убившие со своими присными четырех солдат, и, наконец,
грязный предатель иуда- все они добрые люди?
- Да, - ответил арестант.
- И настанет царство истины?
- Настанет, игемон, - убежденно ответил иешуа.
- Оно никогда не настанет!- Вдруг закричал пилат таким
страшным голосом, что иешуа отшатнулся. Так много лет тому на-
зад в долине дев кричал пилат своим всадникам слова: "руби их!
Руби их! Великан крысобой попался!" Он еще повысил сорванный
командами голос, выкликая слова так, чтобы их слышали в саду:-
преступник! Преступник! Преступник!
А затем понизив, голос, он спросил:
- иешуа га-ноцри, веришь ли ты в каких-нибудь богов?
- Бог один, - ответил иешуа, - в него я верю.
- Так помолись ему! Покрепче помолись! Впрочем, - тут голос
пилата сел, - это не поможет. Жены нет?- Почему-то тоскливо
спросил пилат, не понимая, что с ним происходит.
- Нет, я один.
- Ненавистный город, - вдруг почему-то пробормотал прокура-
тор и передернул плечами, как будто озяб, а руки потер, как бы
обмывая их, - если бы тебя зарезали перед твоим свиданием с
иудою из кириафа, право, это было бы лучше.
- А ты бы меня отпустил, игемон, - неожиданно попросил аре-
стант, и голос его стал тревожен, - я вижу, что меня хотят
убить.
Лицо пилата исказилось судорогой, он обратил к иешуа вос-
паленные, в красных жилках белки глаз и сказал:
- ты полагаешь, несчастный, что римский прокуратор отпустит
человека, говорившего то, что говорил ты? О, боги, боги! Или ты
думаешь, что я готов занять твое место? Я твоих мыслей не раз-
деляю! И слушай меня: если с этой минуты ты произнесешь хотя бы
одно слово, заговоришь с кем-нибудь, берегись меня! Повторяю
тебе: берегись.
- Игемон...
- Молчать!- Вскричал пилат и бешеным взором проводил ла-
сточку, опять впорхнувшую на балкон, - ко мне!- Крикнул пилат.
И когда секретарь и конвой вернулись на свои места, пилат
об"явил, что утверждает смертный приговор, вынесенный в собра-
нии малого синедриона преступнику иешуа га-ноцри, и секретарь
записал сказанное пилатом.
Через минуту перед прокуратором стоял марк крысобой. Ему
прокуратор приказал сдать преступника начальнику тайной службы
и при этом передать ему распоряжение прокуратора о том, чтобы
иешуа га-ноцри был отделен от других осужденных, а также о том,
чтобы команде тайной службы под страхом тяжкой кары было за-
прещено о чем бы то ни было разговаривать с иешуа или отвечать
на какие-либо вопросы.
По знаку марка вокруг иешуа сомкнулся конвой и вывел его с
балкона.
Затем перед прокуратором предстал стройный, светлобородый
красавец со сверкающими на груди львиными мордами, с орлиными
перьями на гребне шлема, с золотыми бляшками на портупее меча,
в зашнурованной до колен обуви на тройной подошве, в наброшен-
ном на левое плечо багряном плаще. Это был командующий легионом
легат. Его прокуратор спросил о том, где сейчас находится себа-
стийская когорта. Легат сообщил, что себастийцы держат оцепле-
ние на площади перед гипподромом, где будет об"Явлен народу
приговор над преступниками.
Тогда прокуратор распорядился, чтобы легат выделил из рим-
ской когорты две кентурии. Одна из них, под командою крысобоя,
должна будет конвоировать преступников, повозки с прис-
пособлениями для казни и палачей при отправлении на лысую гору,
а по прибытии на нее войти в верхнее оцепление. Другая же до-
лжна быть сейчас же отправлена на лысую гору и начинать оцепле-
ние немедленно. Для этой же цели, то есть для охраны горы, про-
куратор попросил легата отправить вспомогательный кавалерийский
полк - сирийскую алу.
Когда легат покинул балкон, прокуратор приказал секретарю
пригласить президента синедриона, двух членов его и начальника
храмовой стражи ершалаима во дворец, но при этом добавил, что
просит устроить так, чтобы до совещания со всеми этими людьми
он мог говорить с президентом раньше и наедине.
Приказания прокуратора были исполнены быстро и точно, и
солнце, с какой-то необыкновенною яростью сжигавшее в эти дни
ершалаим, не успело еще приблизиться к своей наивысшей точке,
когда на верхней террасе сада у двух мраморных белых львов,
стороживших лестницу, встретились прокуратор и исполняющий
обязанности президента синедриона первосвященник иудейский ио-
сиф каифа.
В саду было тихо. Но, выйдя из-под колоннады на заливаемую
солнцем верхнюю площадь сада с пальмами на чудовищных слоновых
ногах, площадь с которой перед прокуратором развернулся весь
ненавистный ему ершалаим с висячими мостами, крепостями и -
самое главное- с не поддающейся никакому описанию глыбой мрамо-
ра с золотою драконовой чешуею вместо крыши- храмом ершалаим-
ским, - острым слухом уловил прокуратор далеко и внизу, там,
где каменная стена отделяла нижние террасы дворцового сада от
городской площади, низкое ворчание, над которым взмывали по
временам слабенькие, тонкие не то стоны, не то крики.
Прокуратор понял, что там на площади уже собралась несмет-
ная толпа взволнованных последними беспорядками жителей ершала-
има, что эта толпа в нетерпении ожидает вынесения приговора и
что в ней кричат беспокойные продавцы воды.
Прокуратор начал с того, что пригласил первосвященника на
балкон, с тем чтобы укрыться от безжалостного зноя, но каифа
вежливо извинился и об"яснил, что сделать этого не может. Пилат
накинул капюшон на свою чуть лысеющую голову и начал разговор.
Разговор этот шел по-гречески.
Пилат сказал, что он разобрал дело иешуа га-ноцри и утвер-
дил смертный приговор.
Таким образом, к смертной казни, которая должна совершиться
сегодня, приговорены трое разбойников: дисмас, гестас, вар-рав-
ван и, кроме того, этот иешуа га-ноцри. Первые двое, вздумавшие
подбивать народ на бунт против кесаря, взяты с боем римскою
властью, числятся за прокуратором, и, следовательно, о них
здесь речь идти не будет. Последние же, вар-равван и га-ноцри,
схвачены местной властью и осуждены синедрионом. Согласно за-
кону, согласно обычаю, одного из этих двух преступников нужно
будет отпустить на свободу в честь наступающего сегодня велико-
го праздника пасхи.
Итак, прокуратор желает знать, кого из двух преступников
намерен освободить синедрион: вар-раввана или га-ноцри? Каифа
склонил голову в знак того, что вопрос ему ясен, и ответил:
- синедрион просит отпустить вар-раввана.
Прокуратор хорошо знал, что именно так ему ответит пер-
восвященник, но задача его заключалась в том, чтобы показать,
что такой ответ вызывает его изумление.
Пилат и сделал это с большим искусством. Брови на надменном
лице поднялись, прокуратор прямо в глаза поглядел первосвящен-
нику с изумлением.
- Признаюсь, этот ответ меня удивил, - мягко заговорил про-
куратор, - боюсь, нет ли здесь недоразумения.
Пилат об"Яснился. Римская власть ничуть не покушается на
права духовной местной власти, первосвященнику это хорошо из-
вестно, но в данном случае налицо явная ошибка. И в исправлении
этой ошибки римская власть, конечно, заинтересована.
В самом деле: преступления вар-раввана и га-ноцри совершен-
но не сравнимы по тяжести. Если второй, явно сумасшедший чело-
век, повинен в произнесении нелепых речей, смущавших народ в
ершалаиме и других некоторых местах, то первый отягощен гораздо
значительнее. Мало того, что он позволил себе прямые призывы к
мятежу, но он еще убил стража при попытках брать его. Вар-рав-
ван гораздо опаснее, нежели га-ноцри.
В силу всего изложенного прокуратор просит первосвященника
пересмотреть решение и оставить на свободе того из двух осуж-
денных, кто менее вреден, а таким, без сомнения, является га-
ноцри. Итак?
Каифа прямо в глаза посмотрел пилату и сказал тихим, но
твердым голосом, что синедрион внимательно ознакомился с делом
и вторично сообщает, что намерен освободить вар-раввана.
- Как? Даже после моего ходатайства? Ходатайства того, в
лице которого говорит римская власть? Первосвященник, повтори в
третий раз.
- И в третий раз мы сообщаем, что освобождаем вар-рав-
вана, - тихо сказал каифа.
Все было кончено, и говорить более было не о чем, га-ноцри
уходил навсегда, и страшные, злые боли прокуратора некому из-
лечить, от них нет средства кроме смерти. Но не эта мысль по-
разила сейчас пилата. Все та же непонятная тоска, что уже при-
ходила на балконе, пронизала все его существо. Он тотчас по-
старался ее об"яснить, и об"Яснение было странное: показалось
смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а
может быть, чего-то не дослушал.
Пилат прогнал эту мысль, и она улетела в одно мгновение,
как и прилетела. Она улетела, а тоска осталась необ"ясненной,
ибо не могла же ее об"Яснить мелькнувшая как молния и тут же
погасшая какая-то короткая другая мысль: "бессмертие... Пришло
бессмертие..." Чье бессмертие пришло? Этого не понял прокура-
тор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его по-
холодеть на солнцепеке.
- Хорошо, - сказал пилат, - да будет так.
Тут он оглянулся, окинул взором видимый ему мир и удивился
происшедшей перемене. Пропал отягощенный розами куст, пропали
кипарисы, окаймляющие вернюю террасу, и гранатовое дерево, и
белая статуя в зелени, да и сама зелень. Поплыла вместо этого
всего какая-то багровая гуща, в ней закачались водоросли и дви-
нулись куда-то, а вместе с ними двинулся и сам пилат. Теперь
его уносил, удушая и обжигая, самый страшный гнев, гнев бес-
силия.
- Тесно мне, - вымолвил пилат, - тесно мне!
Он холодною влажною рукою рванул пряжку с ворота плаща, и
та упала на песок.
- Сегодня душно, где-то идет гроза, - отозвался каифа, не
сводя глаз с покрасневшего лица прокуратора и предвидя все му-
ки, которые еще предстоят. "О, какой страшный месяц нисан в
этом году!"
- Нет, - сказал пилат, - это не оттого, что душно, а тесно
мне стало с тобой, каифа, - и, сузив глаза, пилат улыбнулся и
добавил:- побереги себя, первосвященник.
Темные глаза первосвященника блеснули, и, не хуже, чем ра-
нее прокуратор, он выразил на своем лице удивление.
- Что слышу я, прокуратор?- Гордо и спокойно ответил ка-
ифа, - ты угрожаешь мне после вынесенного приговора, утвержден-
ного тобою самим? Может ли это быть? Мы привыкли к тому, что
римский прокуратор выбирает слова, прежде чем что-нибудь ска-
зать. Не услышал бы нас кто-нибудь, игемон?
Пилат мертвыми глазами посмотрел на первосвященника и,
оскалившись, изобразил улыбку.
- Что ты, первосвященник! Кто же может услышать нас сейчас
здесь? Разве я похож на юного бродячего юродивого, которого
сегодня казнят? Мальчик ли я, каифа? Знаю, что говорю и где
говорю. Оцеплен сад, оцеплен дворец, так что и мышь не прони-
кнет ни в какую щель! Да не только мышь, не проникнет даже
этот, как его... Из города кириафа. Кстати, ты знаешь такого
первосвященник? Да...Если бы такой проник сюда он горько по-
жалел бы себя, в этом ты мне, конечно, поверишь? Так знай же,
что не будет тебе, первосвященник покоя! Ни тебе, ни народу
твоему, - и пилат указал вдаль направо, туда, где в высоте пы-
лал храм, - это я тебе говорю- пилат понтийский, всадник золо-
тое копье!
- Знаю, знаю!- Бесстрашно ответил чернобородый каифа, и
глаза его сверкнули. Он вознес руку к небу и продолжал:- знает
народ иудейский, что ты ненавидишь его лютой ненавистью и много
мучений ты ему причинишь, но вовсе ты его не погубишь! Защитит
его бог! Услышит нас, услышит всемогущий кесарь, укроет нас от
губителя пилата!
- О нет!- Воскликнул пилат, и с каждым словом ему станови-
лось все легче и легче: не нужно было больше притворяться, не
нужно было подбирать слова, - слишком много ты жаловался кесарю
на меня, и настал теперь мой час, каифа! Теперь полетит весть
от меня, да не наместнику в антиохию и не в рим, а прямо на
капрею, самому императору, весть о том, как вы заведомых мятеж-
ников в ершалаиме прячете от смерти. И не водою из соломонова
пруда, как хотел я для ващей пользы, напою я тогда ершалаим!
Нет, не водою! Вспомни, как мне пришлось из-за вас снимать со
стен щиты с вензелями императора, перемещать войска, пришлось,
видишь, самому приехать, глядеть, что у вас тут творится! Вспо-
мни мое слово, первосвященник. Увидишь ты не одну когорту в
ершалаиме, нет! Придет под стены города полностью легион фуль-
мината, подойдет арабская конница, тогда услышишь ты горький
плач и стенания. Вспомнишь ты тогда спасенного вар-раввана и
пожалеешь, что послал на смерть философа с его мирною пропове-
дью !