3. ПЕРСИКОВ ПОЙМАЛ

     Дело было вот в чем. Когда профессор приблизил свой гениальный глаз к
окуляру, он впервые в жизни обратил внимание на  то,  что  в  разноцветном
завитке особенно ярко и жирно  выделялся  один  луч.  Луч  этот  был  ярко
красного цвета и из завитка выпадал, как маленькое острие, ну,  скажем,  с
иголку, что ли.
     Просто уж такое несчастье, что на несколько секунд луч этот  приковал
наметанный взгляд виртуоза.
     В  нем,  в  луче,  профессор  разглядел  то,  что  было  тысячу   раз
значительнее и важнее самого луча, непрочного дитяти, случайно родившегося
при движении зеркала и объектива микроскопа. Благодаря тому, что ассистент
отозвал профессора, амебы пролежали полтора часа под действием этого  луча
и получилось вот что: в то время, как в диске  вне  луча  зернистые  амебы
валялись вяло и беспомощно, в том месте, где пролегал красный  заостренный
меч, происходили странные  явления.  В  красной  полосочке  кипела  жизнь.
Серенькие амебы, выпуская ложноножки, тянулись  изо  всех  сил  в  красную
полосу и в ней (словно  волшебным  способом)  оживали.  Какая  -  то  сила
вдохнула в них дух жизни. Они лезли стаей и  боролись  друг  с  другом  за
место в луче. В нем шло бешеное, другого слова не подобрать,  размножение.
Ломая и опрокидывая все законы, известные Персикову как свои пять пальцев,
они почковались на его глазах с молниеносной быстротой. Они  разваливались
на части в луче и каждая из частей в течении 2  секунд  становилась  новым
свежим организмом. Эти организмы в несколько мгновений достигали  роста  и
зрелости лишь затем, чтобы в свою очередь тотчас же дать новое  поколение.
В красной полосе,  а  потом  и  во  всем  диске  стало  тесно  и  началась
неизбежная борьба. Вновь рожденные яростно набрасывались друг на  друга  и
рвали в клочья и глотали. Среди рожденных лежали трупы погибших  в  борьбе
за существование. Побеждали лучшие и сильные. И эти  лучшие  были  ужасны.
Во-первых, они объемом приблизительно в два  раза  превышали  обыкновенных
амеб, а, во-вторых, отличались какой-то  особенной  злостью  и  резвостью.
Движения их были стремительны, их ложноножки гораздо длиннее нормальных, и
работали они ими, без преувеличения, как спруты щупальцами.
     Во второй вечер профессор,  осунувшийся  и  побледневший,  без  пищи,
взвинчивая себя лишь толстыми самокрутками, изучал новое поколение амеб, а
в третий день он перешел к первоисточнику, т.е. к красному лучу.
     Газ тихонько шипел в горелке,  опять  по  улице  шаркало  движение  и
профессор, отравленный сотой папиросою,  полузакрыв  глаза,  откинулся  на
спинку винтового кресла.
     - Да, теперь все ясно. Их  оживил  луч.  Это  новый,  неисследованный
никем, никем не обнаруженный луч. Первое, что  придется  выяснить,  это  -
получается ли он  только  от  электричества  или  также  и  от  солнца,  -
пробормотал Персиков самому себе.
     И в течении еще одной ночи это выяснилось. В три микроскопа  Персиков
поймал три луча, от солнца ничего не поймал и выразился так:
     - Надо полагать, что в спектре солнца  его  нет...  гм...  ну,  одним
словом, надо полагать, что  добыть  его  можно  только  от  электрического
света. - Он любовно поглядел на матовый шар вверху, вдохновенно подумал  и
пригласил к себе в кабинет Иванова. Он ему все рассказал и показал амеб.
     Приват-доцент Иванов был поражен, совершенно раздавлен: как же  такая
простая вещь, как эта тоненькая стрела,  не  была  замечена  раньше,  черт
возьми! Да кем угодно, и  хотя  бы  им,  Ивановым,  и  действительно,  это
чудовищно! Вы только посмотрите...
     - Вы посмотрите,  Владимир  Ипатьевич!  -  говорил  Иванов,  в  ужасе
прилипая глазом к окуляру, - что делается?! Они растут на  моих  глазах...
Гляньте, гляньте...
     - Я их наблюдаю уже третий день, - вдохновенно ответил Персиков.
     Затем произошел между двумя учеными разговор, смысл которого сводился
к следующему: приват-доцент Иванов берется соорудить  при  помощи  линз  и
зеркал камеру, в которой можно будет получить этот луч в увеличенном  виде
и вне  микроскопа.  Иванов  надеется,  даже  совершенно  уверен,  что  это
чрезвычайно просто. Луч он получит, Владимир Ипатьевич  может  в  этом  не
сомневаться. Тут произошла маленькая заминка.
     - Я, Петр Степанович, когда  опубликую  работу,  напишу,  что  камеры
сооружены  вами,  -  вставил  Персиков,  чувствуя,  что   заминочку   надо
разрешить.
     - О, это не важно... Впрочем, конечно...
     И заминочка тотчас  разрешилась.  С  этого  времени  луч  поглотил  и
Иванова. В то время, как Персиков, худея и  истощаясь,  просиживал  дни  и
половину  ночи  за  микроскопом,  Иванов  возился  в  сверкающем  от  ламп
физическом кабинете, комбинируя линзу и зеркала. Помогал ему механик.
     Из Германии после запроса  через  комиссариат  просвещения  Персикову
прислали  три  посылки,  содержащие  в   себе   зеркала,   двояковыпуклые,
двояковогнутые  и  даже  какие-то  выпукло-вогнутые  шлифованные   стекла.
Кончилось все это тем, что Иванов соорудил камеру и  в  нее  действительно
уловил красный луч. И надо отдать справедливость,  уловил  мастерски:  луч
вышел кривой, жирный, сантиметра 4 в поперечнике, острый и сильный.
     1-го июня камеру установили в кабинете Персикова  и  он  жадно  начал
опыты с икрой  лягушек,  освещенной  лучом.  Опыты  эти  дали  потрясающие
результаты. В течение 2-х суток вылупились тысячи головастиков.  Но  этого
мало, в течение одних суток головастики выросли необычайно в лягушек и  до
того злых и прожорливых, что половина их была  тут  же  перелопана  другой
половиной. Зато оставшиеся в живых начали вне всяких сроков метать икру  и
в 2 дня уже без всякого луча вывели новое поколение и при  том  совершенно
бесчисленное. В кабинете ученого  началось  черт  знает  что:  головастики
расползлись из кабинета по всему институту, в террариях и просто на  полу,
во всех закоулках по всему институту завывали зычные хоры, как на  болоте.
Панкрат, и так боявшийся Персикова, как огня, теперь испытывал к нему одно
чувство: мертвенный ужас. Через неделю  и  сам  ученый  почувствовал,  что
шалеет. Институт наполнился запахом  эфира  и  цианистого  калия,  которым
чуть-чуть не отравился  Панкрат  не  вовремя  снявший  маску.  Разросшееся
поколение, наконец, удалось перебить ядами, кабинеты проветрить.
     Иванову Персиков сказал так:
     - Вы знаете, Петр Степанович, действие луча на дейтероплазму и вообще
на яйцеклетку изумительно.
     Иванов,  холодный  и  сдержанный   джентльмен,   перебил   профессора
необычным тоном:
     - Владимир Ипатьевич,  что  же  вы  толкуете  о  мелких  деталях,  об
дейтероплазме. Будем говорить прямо:  вы  открыли  что-то  неслыханное,  -
видно с большой потугой, но  все  же  Иванов  выдавил  из  себя  слова:  -
профессор Персиков, вы открыли луч жизни!
     Слабая краска показалась на бледных, небритых скулах Персикова.
     - Ну-ну-ну-ну, - пробормотал он.
     - Вы, - продолжал Иванов,  -  вы  приобретете  такое  имя...  У  меня
кружится  голова.  Вы  понимаете,  -  продолжал  он   страстно,   Владимир
Ипатьевич, герои Уэльса по сравнению с вами просто вздор... А я то  думал,
что это сказки... Вы помните его "Пищу Богов"?
     - А, это роман, - ответил Персиков.
     - Ну да, Господи, известный же!..
     - Я забыл его, - ответил Персиков, - помню, читал, но забыл.
     - Как же вы не помните, да вы гляньте, - Иванов за  ножку  поднял  со
стеклянного стола невероятных размеров мертвую лягушку с распухшим брюхом.
На морде ее даже после смерти  было  злобное  выражение,  -  ведь  это  же
чудовищно!

5. КУРИНАЯ ИСТОРИЯ

     В уездном заштатном  городке,  бывшем  Троицке,  а  ныне  Стекловске,
Костромской губернии, Стекловского уезда, на  крылечке  домика  на  бывшей
Соборной,  а  ныне  Карларадековской  улице,  вышла  повязанная  платочком
женщина в сером платье с ситцевыми букетами и зарыдала. Женщина эта, вдова
бывшего соборного протоиерея бывшего собора Дроздова, рыдала  так  громко,
что вскорости из домика через улицу, в окошко высунулась  бабья  голова  в
пуховом платке и воскликнула:
     - Что ты, Степановна, али еще?
     - Семнадцатая! - разливаясь в рыданиях, ответила бывшая Дроздова.
     - Ахти-х-тих, - заскулила и закачала головой бабья голова,  ведь  что
такое? - Прогневался Господь, истинное слово! Да неужто ж сдохла?
     - Да ты глянь, глянь, Матрена, - бормотала попадья, всхлипывая громко
и тяжко, - ты глянь, что с ей!
     Хлопнула серенькая покосившаяся калитка,  бабьи  ноги  прошлепали  по
пыльным горбам улицы, и мокрая от слез  попадья  повела  Матрену  на  свой
птичий двор.
     Надо  сказать,  что  вдова   отца   протоиерея   Савватия   Дроздова,
скончавшегося в 26 году от антирелигиозных огорчений, не опустила  рук,  а
основала замечательное куроводство. Лишь  только  вдовьины  дела  пошли  в
гору,  вдову  обложили  таким  налогом,  что  куроводство   чуть-чуть   не
прекратилось, кабы не добрые люди.  Они  надоумили  вдову  подать  местным
властям заявление о том, что она, вдова,  основывает  трудовую  куроводную
артель. В состав артели вошла сама Дроздова, верная прислуга ее Матрешка и
вдовьина глухая племянница. Налог с вдовы сняли и куроводство ее  процвело
настолько, что к 28-му  году  у  вдовы  на  пыльном  дворике,  окаймленном
куриными  домишками,  ходило  до  250  кур,  в  числе  которых  были  даже
кохинхинки. Вдовьины яйца каждое  воскресенье  появлялись  на  Стекловском
рынке,  вдовьиными  яйцами  торговали  в  Тамбове,  а  бывало,   что   они
показывались и  в  стеклянных  витринах  магазина  бывшего  "Сыр  и  масло
Чичикина в Москве".
     И вот, семнадцатая по счету  с  утра  брамапутра,  любимая  хохлатка,
ходила по двору  и  ее  рвало.  "Эр...  рр...  урл...  урл.  го-го-го",  -
выделывала хохлатка и закатывала грустные глаза на солнце так,  как  будто
видела его в последний раз. Перед носом курицы на  корточках  плясал  член
артели Матрешка с чашкой воды.
     - Хохлаточка, миленькая... цып-цып-цып...  испей  водицы,  -  умоляла
Матрешка и гонялась за клювом хохлатки  с  чашкой,  но  хохлатка  пить  не
желала. Она широко раскрывала  клюв,  задирала  голову  кверху.  Затем  ее
начинало рвать кровью.
     - Господи Исусе! - вскричала гостья, хлопнув себя по бедрам, это  что
ж такое делается? Одна резаная кровь. Никогда не видала, с места не сойти,
что бы курица, как человек маялась животом.
     Это и были последние напутственные слова бедной хохлатке.  Она  вдруг
кувыркнулась на бок, беспомощно потыкала клювом в  пыль  и  завела  глаза.
Потом  повернулась  на  спину,  обе  ноги  задрала   кверху   и   осталась
неподвижной. Басом заплакала матрешка, расплескав чашку, и сама попадья  -
председатель артели, а гостья наклонилась к ее уху и зашептала:
     - Степановна, землю буду есть, что кур твоих испортили.  Где  же  это
видано!  Ведь,  таких  и  курьих  болезней  нет!  Это  твоих  кур   кто-то
заколдовал.
     - Враги жизни моей! - воскликнула попадья к небу,  -  что  ж  они  со
свету меня сжить хочут?
     Словам ее  ответил  громкий  петушиный  крик  и  затем  из  курятника
выдрался как-то боком, точно беспокойный  пьяница  из  пивного  заведения,
обдерганный поджарый петух. Он зверски выкатил на них глаза, потоптался на
месте, крылья распростер, как орел, но никуда не улетел, а  начал  бег  по
двору. По кругу, как лошадь на корде. На третьем круге  он  остановился  и
его стошнило, потом он  стал  харкать  и  хрипеть,  наплевал  вокруг  себя
кровавых пятен, повернулся, и лапы его уставились  к  солнцу,  как  мачты.
Женский вой огласил двор. И  в  куриных  домиках  ему  отвело  беспокойное
клохтанье, хлопанье и возня.
     - Ну, не порча? - победоносно спросила гостья. -  Зови  отца  Сергия,
пущай служит.
     В шесть часов вечера, когда солнце сидело низко огненною рожею  между
рожами молодых подсолнухов, на дворе куроводства отец  Сергий,  настоятель
соборного храма,  закончив  молебен,  вылезал  из  епитрахили.  Любопытные
головы людей торчали над древненьким  забором  и  в  щелях  его.  Скорбная
попадья, приложившаяся к кресту, густо смочила  канареечный  рваный  рубль
слезами и вручила его отцу Сергию, на  что  тот,  вздыхая  заметил  что-то
насчет того, что вот, мол, Господь прогневался на нас. Вид при этом у отца
Сергия был такой,  что  он  прекрасно  знает,  почему  именно  прогневался
Господь, но только не скажет.
     Затем толпа с улицы разошлась, а так как куры ложатся рано, то  никто
и не знал, что у соседа попадьи Дроздовой, в курятнике подохло сразу  трое
кур и петух. Их рвало так же, как и  дроздовских  кур,  но  только  смерти
произошли в запертом курятнике и  тихо.  Петух  свалился  с  насеста  вниз
головой и в такой  позиции  кончился.  Что  касается  кур  вдовы,  то  они
прикончились тотчас после молебна и к вечеру в курятниках  было  мертво  и
тихо, лежала грудами закоченевшая птица.
     На утро город встал,  как  громом  пораженный,  потому,  что  история
приняла размеры страшные и чудовищные. На Карларадековской улице к полудню
осталось в живых только три курицы, в крайнем домике, где снимал  квартиру
уездный фининспектор, но и те издохли к  часу  дня.  А  к  вечеру  городок
Стекловск гудел и кипел, как улей и по нем катилось грозное  слово  "мор".
Фамилия Дроздовой попала в местную газету  "Красный  боец"  в  статье  под
заголовком: "Неужели куриная чума", а оттуда пронеслась в Москву.

     Жизнь профессора Персикова приняла окраску  странную,  беспокойную  и
волнующую.  Одним  словом,  работать  в  такой  обстановке   было   просто
невозможно. На другой день после  того,  как  он  развязался  с  Альфредом
Бронским, ему пришлось выключить у себя в кабинете  в  институте  телефон,
снявши трубку, а вечером, проезжая в трамвае по охотному  ряду,  профессор
увидел самого себя на крыше огромного  дома  с  черною  надписью  "РАБОЧАЯ
ГАЗЕТА". Он, профессор, дробясь и зеленея, и мигая, лез в ландо  такси,  а
за ним, цепляясь за рукав, лез механический шар  в  одеяле.  Профессор  на
крыше, на белом экране закрывался  от  фиолетового  луча  кулаками.  Засим
выскочила огненная надпись:

           "ПРОФЕССОР ПЕРСИКОВ, ЕДУЧИ В АВТО, ДАЕТ ОБЪЯСНЕНИЕ
            НАШЕМУ ЗНАМЕНИТОМУ РЕПОРТЕРУ КАПИТАНУ СТЕПАНОВУ".

     И точно: мимо храма Христа, по Волхонке, проскочил зыбкий  автомобиль
и в нем барахтался профессор и физиономия у него была как у  затравленного
волка.
     - Это какие-то черти, а не люди, - сквозь зубы пробормотал  зоолог  и
проехал.
     Того же числа вечером,  вернувшись  к  себе  на  Пречистенку,  зоолог
получил от экономки, Марьи Степановны, 17 записок  с  номерами  телефонов,
кои звонили к нему во время его отсутствия, и  словесное  заявление  Марьи
Степановны, что она замучилась.  Профессор  хотел  разодрать  записки,  но
остановился, потому что против одного из номеров увидел приписку:

                    "Народный комиссар здравоохранения".

     - Что такое? - искренне недоумевал ученый чудак. - Что с  ними  такое
сделалось?
     В 10 с 1/4 того же вечера раздался звонок и  профессор  вынужден  был
беседовать с неким ослепительным  по  убранству  гражданином.  Принял  его
профессор благодаря визитной карточке, на  которой  было  изображено  (без
имени и фамилии):
                              "Полномочный шеф
              торговых отделов иностранных представительств
                          при Республике Советов".

     - Черт бы его взял, - прорычал Персиков, бросил на зеленое сукно лупу
и какие-то диаграммы и сказал Марье Степановне:
     - Позовите его сюда, в кабинет, этого самого уполномоченного.
     - Чем  могу  служить?  -  спросил  Персиков  таким  тоном,  что  шефа
несколько передернуло. Персиков пересадил очки с переносицы на лоб,  затем
обратно и разглядел визитера.  Тот  весь  светился  лаком  и  драгоценными
камнями и в правом глазу у него сидел монокль.
     "Какая гнусная рожа", - почему-то подумал Персиков.
     Начал гость издалека, именно  попросил  разрешения  закурить  сигару,
вследствие чего Персиков с большой неохотой  пригласил  его  сесть.  Далее
гость произнес длинные извинения по поводу того,  что  он  пришел  слишком
поздно: "Но...  господина  профессора  невозможно  днем  никак  поймать...
хи-хи... пардон... застать" (гость, смеясь, всхлипывал, как гиена).
     - Да, я занят! - Так коротко ответил Персиков, что судорога  вторично
прошла по гостю.
     Тем не менее он позволил себе беспокоить знаменитого ученого:
     - Время - деньги, как говорится... Сигара не мешает профессору?
     - Мур-мур-мур, - ответил Персиков. Он позволил...
     - Профессор ведь открыл луч жизни?
     - Помилуйте, какой такой жизни?! Это выдумки газетчиков!  -  оживился
Персиков.
     - Ах, нет, хи-хи-хэ... Он прекрасно понимает ту  скромность,  которая
составляет  истинное  украшение  всех  настоящих  ученых...   о   чем   же
говорить... Сегодня есть телеграммы...  В мировых городах, как-то: Варшаве
и Риге уже известно насчет луча. Имя проф. Персикова повторяет весь мир...
Весь мир  следит за  работой  проф. Персикова,  затаив дыхание...  Но всем
прекрасно известно, как тяжко положение ученых в Советской России. Антр ну
суа ди...  Здесь никого нет  посторонних?..  Увы,  здесь  не умеют  ценить
ученые  труды,  так вот  он хотел  бы переговорить  с профессором...  Одно
иностранное  государство  предлагает   профессору   Персикову   совершенно
бескорыстно  помощь  в его лабораторных работах.  Зачем метать  бисер, как
говорится в Священном писании.  Государству известно, как тяжко профессору
пришлось в 19-м году и 20-м во время этой хи-хи... революции. Ну, конечно,
строгая тайна...  профессор ознакомит государство с результатами работы, а
оно за это финансирует профессора. Ведь он построил камеру, вот  интересно
было бы ознакомиться с чертежами этой камеры...
     И тут гость вынул из внутреннего кармана  пиджака  белоснежную  пачку
бумажек...
     Какой-нибудь пустяк, 5.  000  Рублей,  например,  задатку,  профессор
может получить сию же минуту...  и  расписки  не  надо...  профессор  даже
обидит полномочного торгового шефа, если заговорит о расписке.
     - Вон!!! - вдруг гаркнул Персиков так страшно, что пианино в гостиной
начало издавать звук на тонких клавишах.
     Гость исчез так, что дрожащий от ярости Персиков через минуту  и  сам
сомневался уже, был ли он или это галлюцинация.
     - Его калоши?! - выл через минуту Персиков в передней.
     - Они забыли, - отвечала дрожащая Марья Степановна.
     - Выкинуть их вон!
     - Куда же я их выкину. Они придут за ними.
     - Сдать их в домовой кабинет. Под расписку. Чтоб не  было  духу  этих
калош! В комитет! Пусть примут шпионские калоши!..
     Марья Степановна, крестясь, забрала великолепные калоши и  унесла  их
на черный ход. Там постояла за дверью, а потом калоши спрятала в кладовку.
     - Сдали? - бушевал Персиков.
     - Сдала.
     - Расписку мне.
     - Да, Владимир Ипатьевич. Да неграмотный же председатель.
     - Сию секунду. Чтоб.  Была.  Расписка.  Пусть  за  него  какой-нибудь
грамотный сукин сын распишется!
     Марья Степановна только покрутила головой, ушла и вернулась через 1/4
часа с запиской:

         "Получено в фонд от проф. Персикова 1 (одна) па кало. Колесов"

     - А это что?
     - Жетон-с.
     Персиков жетон истоптал ногами, а расписку спрятал под  пресс.  Затем
какая-то  мысль  омрачила  его  крутой  лоб.  Он  бросился   к   телефону,
вытрезвонил Панкрата в институте и спросил у него: "Все ли  благополучно?"
Панкрат нарычал что-то такое в трубку, из чего можно было понять, что,  по
его мнению, все  благополучно.  Но  Персиков  успокоился  только  на  одну
минуту. Хмурясь, он уцепился за телефон и наговорил в трубку такое:
     - Дайте мне эту, как ее, лубянку.  Мерси...  Кому  тут  из  вас  надо
сказать... у меня тут какие-то подозрительные субъекты  в  калошах  ходят,
да... Профессор IV университета Персиков...
     Трубка вдруг резко оборвала разговор, Персиков отошел,  ворча  сквозь
зубы какие-то бранные слова.
     - Чай будете пить, Владимир Ипатьевич?  -  робко  осведомилась  Марья
Степановна, заглянув в кабинет.
     - Не буду  я  пить  никакого  чаю...  мур-мур-мур,  и  черт  их  всех
возьми... как взбесились, все равно...
     Ровно через десять минут профессор принимал у себя в  кабинете  новых
гостей. Один из них приятный, круглый и очень вежливый,  был  в  скромном,
защитном военном френче и рейтузах. На носу у него сидело, как хрустальная
бабочка, пенсне.  Вообще  он  напоминал  ангела  в  лакированных  сапогах.
Второй, низенький, страшно мрачный был в  штатском,  но  штатское  на  нем
сидело так, словно оно его стесняло. Третий гость вел себя особенно, он не
вошел в кабинет профессора, а остался  в  полутемной  передней.  При  этом
освещенный и пронизанный стручками табачного дыма кабинет был ему насквозь
виден. На лице этого третьего, который был тоже  в  штатском,  красовалось
дымчатое пенсне.
     Двое в кабинете совершенно замучили Персикова, рассматривая  визитную
карточку, расспрашивая о пяти тысячах  и  заставляя  описывать  наружность
гостя.
     - Да черт его знает, - бубнил Персиков, -  ну  противная  физиономия.
Дегенерат.
     - А глаз у него не стеклянный? - спросил маленький хрипло.
     - А черт его знает. Нет, впрочем, не стеклянный, бегают глаза.
     - Рубинштейн? -  вопросительно  и  тихо  отнесся  ангел  к  штатскому
маленькому. Но тот хмуро и отрицательно покачал головой.
     - Рубинштейн не даст без расписки, ни в коем случае, забурчал  он,  -
это не Рубинштейнова работа. Тут кто-то покрупнее.
     История о калошах вызвала взрыв живейшего интереса со стороны гостей.
Ангел  молвил  в  телефон   домовой   конторы   только   несколько   слов:
"Государственное политическое управление  сию  минуту  вызывает  секретаря
домкома Колесова в квартиру профессора Персикова с калошами", - и  Колесов
тотчас, бледный, появился в кабинете, держа калоши в руках.
     - Васенька! - негромко окликнул ангел того, который сидел в передней.
Тот вяло поднялся и словно развинченный плелся в кабинет. Дымчатые  стекла
совершенно поглотили его глаза.
     - Ну? - спросил он лаконически и сонно.
     - Калоши.
     Дымные глаза скользнули по калошам и при этом  Персикову  почудилось,
что из-под стекол вбок, на одно мгновенье, сверкнули вовсе  не  сонные,  а
наоборот изумительно колючие глаза. Но они моментально угасли.
     - Ну, Васенька?
     Тот, кого называли Васенькой, ответил вялым голосом:
     - Ну что тут, ну. Пеленжковского калоши.
     Немедленно фонд лишился подарка профессора Персикова. Калоши  исчезли
в газетной бумаге. Крайне обрадовавшийся ангел во  френче  встал  и  начал
жать руку профессору, и даже произнес маленький спич, содержание  которого
сводилось к следующему: это делает  честь  профессору...  Профессор  может
быть спокоен... больше никто его не потревожит, ни в институте, ни дома...
меры будут приняты, камеры его в совершеннейшей безопасности...
     - А нельзя ли, чтобы вы репортеров расстреляли? -  спросил  Персиков,
глядя поверх очков.
     Этот  вопрос  развеселил  чрезвычайно  гостей.   Не   только   хмурый
маленький, но даже дымчатый улыбнулся в передней. Ангел, искрясь  и  сияя,
объяснил... что пока, гм... конечно, это было бы хорошо... о,  видите  ли,
все-таки пресса... хотя, впрочем, такой  проект  уже  назревает  в  Совете
труда и обороны... честь имеем кланяться.
     - А это что за каналья у меня была?
     Тут все перестали улыбаться и ангел ответил уклончиво, что  это  так,
какой-нибудь мелкий аферист, не стоит обращать внимания... тем не менее он
убедительно  просит  гражданина  профессора   держать   в   полной   тайне
происшествие сегодняшнего вечера, и гости ушли.
     Персиков вернулся в кабинет, к диаграммам, но заниматься ему все-таки
не пришлось. Телефон выбросил огненный кружочек и женский голос  предложил
профессору, если он желает жениться на вдове интересной и пылкой, квартиру
в семь комнат. Персиков завыл в трубку:
     - Я вам советую лечиться у профессора Россолимо... - И получил второй
звонок.
     Тут Персиков совершенно обмяк, потому, что лицо, достаточно известное
звонило из Кремля, долго и  сочувственно  расспрашивало  Персикова  о  его
работе и  изъявило  желание  навестить  лабораторию.  Отойдя  от  телефона
Персиков вытер лоб и трубку  снял.  Тогда  в  верхней  квартире  загремели
страшные трубы и полетели вопли Валькирий,  -  радиоприемник  у  директора
суконного треста принял вагнеровский концерт в  Большом  театре.  Персиков
под вой и грохот, сыплющийся с потолка, заявил Марье  Степановне,  что  он
уедет из Москвы, что он будет судиться с директором, что  он  сломает  ему
этот приемник, потому, что, очевидно, задались целью его  выжить  вон.  Он
разбил лупу и лег спать в кабинете на диване и заснул под нежные  переборы
клавишей знаменитого пианиста, прилетевшие из Большого театра.
     Сюрпризы продолжались и на  следующий  день.  Приехав  на  трамвае  к
институту, Персиков застал на крыльце неизвестного ему гражданина в модном
зеленом котелке. Тот внимательно оглядел Персикова, но не отнесся  к  нему
ни с какими вопросами и  поэтому  Персиков  его  стерпел.  Но  в  передней
института,  кроме  растерянного  Панкрата,  навстречу  Персикову  поднялся
второй котелок и вежливо его приветствовал:
     - Здравствуйте, гражданин профессор.
     - Что вам  надо?  -  страшно  спросил  Персиков,  сдирая  при  помощи
Панкрата с себя пальто. Но котелок быстро утихомирил Персикова,  нежнейшим
голосом нашептав, что профессор напрасно беспокоится. Он, котелок,  именно
затем здесь и находится, чтобы избавить профессора  от  всяких  назойливых
посетителей... что  профессор  может  быть  спокоен  не  только  за  двери
кабинета, но даже и за окна. Засим неизвестный отвернул на мгновение  борт
пиджака и показал профессору какой-то значок.
     - Гм... однако, у вас здорово поставлено дело, - промычал Персиков  и
прибавил наивно, - а что вы здесь будете есть?
     На это котелок усмехнувшись объяснил, что его будут сменять.
     Три дня после этого прошли великолепно. Навещали профессора два  раза
из Кремля, да  один  раз  были  студенты,  которых  Персиков  экзаменовал.
Студенты порезались все до единого, и по их лицам было видно,  что  теперь
уже Персиков возбуждает в них просто суеверный ужас.
     - Поступайте в кондуктора!  Вы  не  можете  заниматься  зоологией,  -
неслось из кабинета.
     - Строг? - спрашивал котелок у Панкрата.
     - У, не приведи Бог,  -  отвечал  Панкрат,  -  ежели  какой-нибудь  и
выдержит, выходит, голубчик, из кабинета и шатается.  Семь  потов  с  него
сойдет. И сейчас в пивную.
     За всеми этими делишками профессор  не  заметил  трех  суток,  но  на
четвертые его вновь вернули к действительной жизни, и причиной  этого  был
тонкий и визгливый голос с улицы.
     - Владимир Ипатьич! - прокричал голос  в  открытое  окно  кабинета  с
улицы Герцена. Голосу повезло: Персиков слишком переутомился за  последние
дни. В этот момент он как раз отдыхал, вяло и расслабленно смотрел глазами
в красных кольцах и курил в кресле. Он больше не мог.  И  поэтому  даже  с
некоторым любопытством выглянул в  окно  и  увидал  на  тротуаре  Альфреда
Бронского. Профессор сразу  узнал  титулованного  обладателя  карточки  по
остроконечной шляпе и блокноту. Бронский нежно  и  почтительно  поклонился
окну.
     - Пару минуточек, дорогой профессор, - заговорил  Бронский,  напрягая
голос, с тротуара, - я только один вопрос и чисто зоологический. Позвольте
предложить?
     - Предложите, - лаконически и иронически ответил Персиков и  подумал:
"Все-таки в этом мерзавце есть что-то американское".
     - Что вы скажете за  кур,  дорогой  профессор?  -  крикнул  Бронский,
сложив руки щитком.
     Персиков изумился. Сел на подоконник,  потом  слез,  нажал  кнопку  и
закричал, тыча пальцем в окно:
     - Панкрат, впусти этого, с тротуара.
     Когда Бронский появился в кабинете, Персиков настолько  простер  свою
ласковость, что рявкнул ему:
     - Садитесь!
     И Бронский, восхищенно улыбаясь, сел на винтящийся табурет.
     - Объясните мне, пожалуйста, - заговорил Персиков, - вы пишите там  в
этих ваших газетах?
     - Точно так, - почтительно ответил Альфред.
     - И вот мне непонятно, как вы можете писать, если вы не  умеете  даже
говорить по-русски. Что это за "пара минуточек" и "за кур"? Вы,  вероятно,
хотели спросить "насчет кур"?
     Бронский почтительно рассмеялся:
     - Валентин Петрович исправляет.
     - Кто это такой Валентин Петрович?
     - Заведующий литературной частью.
     - Ну, ладно. Я, впрочем, не филолог. В сторону вашего Петровича!  Что
именно вам желательно знать насчет кур?
     - Вообще все, что вы скажете, профессор.
     Тут Бронский вооружился  карандашом.  Победные  искры  взметнулись  в
глазах Персикова.
     - Вы напрасно обратились ко мне, я не  специалист  по  пернатым.  Вам
лучше всего было бы обратиться  к  Емельяну  Ивановичу  Португалову,  в  I
университете. Я лично знаю весьма мало...
     Бронский восхищенно улыбнулся,  давая  понять,  что  он  понял  шутку
дорогого профессора. "Шутка - мало!" - черкнул он в блокноте.
     - Впрочем, если вам интересно, извольте. Куры или гребеньчатые... Род
птиц из отряда куриных. Из семейства  фазановых...  -  заговорил  Персиков
громким голосом, и глядя не на Бронского, а  куда-то  в  даль,  перед  ним
подразумевались тысяча человек, - ...из семейства фазановых...  фазианидэ.
Представляют собою птиц с мясисто-кожным гребнем  и  двумя  лопастями  под
нижней  челюстью...  гм...  хотя,  впрочем,  бывает  и  одна  в   середине
подбородка... Ну, что же  еще.  Крылья  короткие  и  округленные...  Хвост
средней длины, несколько ступенчатый, даже, я  бы  сказал,  крышеобразный,
средние перья серпообразно изогнуты... Панкрат...  принеси  из  модельного
кабинета модель номер 705, разрезной петух... впрочем, вам это не нужно?..
Панкрат, не приноси модели... Повторяю  вам,  я  не  специалист,  идите  к
Португалову. Ну-с, мне лично известно шесть видов дикоживущих кур... гм...
Португалов знает больше... в Индии и на  Малайском  архипелаге.  Например,
Банкивский петух, или Казинту, он водится в предгорьях Гималаев,  по  всей
Индии, в Ассаме, в Бирме...  Вилохвостый  петух,  или  Галлюс  Вариус,  на
Ломбоке, Сумбаве и Флорес. А на острове Яве  имеется  замечательный  петух
Галлюс Энеус. На юго-востоке Индии могу вам рекомендовать очень  красивого
зоннератова петуха... Я вам покажу рисунок. Что же касается Цейлона, то на
нем встречаем петуха Стенли, больше он нигде не водится.
     Бронский сидел, вытаращив глаза и строчил.
     - Еще что-нибудь вам сообщить?
     - Я бы хотел что-нибудь узнать насчет куриных болезней,  -  тихонечко
шепнул Альфред.
     - Гм, не специалист я... вы Португалова спросите... А впрочем...  Ну,
ленточные глисты, сосальщики, чесоточный  клещ,  железница,  птичий  клещ,
куриная вошь  или  пухоед,  блохи,  куриная  холера,  крупозно-дифтерийное
воспаление  слизистых   оболочек...   Пневмокониоз,  туберкулез,   куриные
парши... мало ли что может быть... (искры прыгали  в  глазах  Персикова)..
отравление, например  бешеницей,  опухоли,  английская  болезнь,  желтуха,
ревматизм,  грибок  Ахорион  Шенляйни...  очень  интересная  болезнь:  при
заболевании на гребне образуются маленькие пятна, похожие на плесень...
     Бронский вытер пот со лба цветным носовым платком.
     -  А  какая  же,  по-вашему  мнению,  профессор,  причина  теперешней
катастрофы?
     - Какой катастрофы?
     - Как, разве вы не читали, профессор? - удивился Бронский  и  вытащил
из портфеля измятый лист газеты "Известия".
     - Я не читаю газет, - ответил Персиков и насупился.
     - Но почему же, профессор? - нежно спросил Альфред.
     - Потому что они чепуху какую-то пишут,  -  не  задумываясь,  ответил
Персиков.
     - Но как же, профессор? - мягко шепнул Бронский и развернул лист.
     - Что такое? - спросил Персиков и даже поднялся с места. Теперь искры
запрыгали в глазах у Бронского. Он подчеркнул острым, лакированным пальцем
невероятнейший заголовок через всю страницу газеты

                            "Куриный мор в республике".

     - Как? - спросил Персиков, сдвигая на лоб очки...

7. РОКК

     Неизвестно, точно ли хороши были лефортовские ветеринарные  прививки,
умелы ли заградительные самарские отряды, удачны ли крутые меры,  принятые
по отношению к скупщикам яиц в Калуге  и  Воронеже,  успешно  ли  работала
чрезвычайная московская комиссия, но хорошо известно, что через две недели
после последнего свидания Персикова с  Альфредом  в  смысле  кур  в  Союзе
республик было совершенно  чисто.  Кое-где  в  двориках  уездных  городков
валялись куриные сиротливые перья, вызывая слезы на глазах, да в больницах
попадались последние из  жадных,  доканчивая  кровавый  понос  со  рвотой.
Людских смертей, к счастью,  на  всю  республику  было  не  более  тысячи.
Больших  беспорядков  тоже  не  последовало.  Объявился  было,  правда,  в
Волоколамске пророк, возвестивший, что падеж кур вызван ни  кем  иным  как
комиссарами, но особого успеха не имел.  На  волоколамском  базаре  побили
нескольких милиционеров, отнимавших кур у баб, да выбили стекла в  местном
почтово-телеграфном  отделении.  По  счастью,  расторопные   волоколамские
власти приняли меры, в результате которых, во-первых пророк прекратил свою
деятельность, во-вторых стекла на телеграфе вставили.
     Дойдя на Севере до Архангельска и Сюмкина  Выселка,  мор  остановился
сам собой по той причине, что идти ему было дальше некуда, - в Белом море,
как известно, куры не водятся. Остановился он и во Владивостоке, ибо далее
был океан. На далеком Юге - пропал и затих где-то в выжженых пространствах
Ордубата,  Джудьбы  и  Карабулака,  а  на  Западе   удивительным   образом
задержался как раз на польской и румынской границах. Климат, что  ли,  там
был  иной  или  сыграли  роль  заградительные  кордонные  меры,   принятые
соседними  правительствами,  но  факт  тот,  что  мор  дальше  не   пошел.
Заграничная  пресса  жадно  обсуждала  неслыханный  в  истории  падеж,   а
правительство советских республик, не поднимая никакого шума, работало  не
покладая  рук.  Чрезвычайная  комиссия   по   борьбе   с   куриной   чумой
переименовалась  в  чрезвычайную  комиссию  по  поднятию   и   возрождению
куроводства в республике, пополнилась новой чрезвычайной тройкой в составе
16 товарищей. Был основан "Доброкур", почетными товарищами председателя  в
который вошли Персиков и Португалов.
     В газетах под их портретами появились  заголовки:  "Массовая  закупка
яиц за границей" и "Господин Юз хочет сорвать яичную компанию".  Прогремел
на всю Москву  ядовитый  фельетон  журналиста  Колечкина,  заканчивающийся
словами: "Не зарьтесь, господин Юз, на наши яйца, - у вас есть свои!"
     Профессор Персиков совершенно измучился и заработался в последние три
недели. Куриные события выбили его из колеи и  навалили  на  него  двойную
тяжесть. Целыми вечерами ему  приходилось  работать  в  заседании  куриных
комиссий и время от  времени  выносить  длинные  беседы,  то  с  Альфредом
Бронским, то с  механическим  толстяком.  Пришлось  вместе  с  профессором
Португаловым и  приват-доцентом  Ивановым  и  Борнгартом  анатомировать  и
микроскопировать кур в поисках бациллы чумы, и даже в течении трех вечеров
на скорую руку написать брошюру: "Об изменениях печени у кур при чуме".
     Работал Персиков без  особого  жара  в  куриной  области,  да  оно  и
понятно, - вся его голова была полна другим - основным и важным - тем,  от
чего  его  оторвала  куриная  катастрофа,  то  есть  от   красного   луча.
Расстраивая здоровье, урывая часы у сна и еды,  порою  не  возвращаясь  на
Пречистенку, а засыпая на клеенчатом диване в кабинете института, Персиков
ночи напролет возился у камеры и микроскопа.
     К концу июля гонка несколько стихла.  Дела  переименованной  компании
вошли  в  нормальное  русло  и  Персиков  вернулся  к  нарушенной  работе.
Микроскопы были заряжены новыми препаратами, в камере под лучом  зрела  со
сказочной быстротой рыбья и лягушачья икра. Из  Кенигсберга  на  аэроплане
привезли специально заказанные стекла  и  в  последних  числах  июля,  под
наблюдением Иванова,  механики  соорудили  две  новых  больших  камеры,  в
которых луч достигал у основания ширины папиросной коробки, а в раструбе -
целого метра. Персиков радостно потер руки и начал готовиться  к  каким-то
таинственным и сложным опытам. Прежде всего, он по телефону  сговорился  с
народным комиссаром просвещения, и трубка наквакала ему самое  любезное  и
всяческое содействие, а затем Персиков  по  телефону  же  вызвал  товарища
Птаху-Поросюка, заведующего отделом животноводства при верховной комиссии.
Встретил Персиков со стороны Птахи  самое  теплое  внимание.  Дело  шло  о
большом заказе за  границей  для  профессора  Персикова.  Птаха  сказал  в
телефон, что он тотчас телеграфирует в Берлин и Нью-Йорк. После  этого  из
Кремля осведомились, как у Персикова идут дела  и  важный  ласковый  голос
спросил, не нужен ли Персикову автомобиль?
     - Нет, благодарю вас. Я  предпочитаю  ездить  в  трамвае,  -  ответил
Персиков.
     - Но  почему  же?  -  спросил  таинственный  голос  и  снисходительно
усмехнулся.
     С Персиковым все вообще разговаривали или с почтением и  ужасом,  или
же ласково усмехаясь, как маленькому, хоть и крупному ребенку.
     - Он быстрее ходит, - ответил Персиков, после чего  звучный  басок  в
телефон ответил:
     - Ну, как хотите.
     Прошла еще неделя, причем Персиков, все более отдаляясь от затихающих
куриных вопросов, всецело  погрузился  в  изучение  луча.  Голова  его  от
бессонных ночей и переутомления стала светла, как бы  прозрачна  и  легка.
Красные кольца не сходили теперь с его глаз, и почти всякую ночь  Персиков
ночевал в институте... Один раз он покинул зоологическое прибежище,  чтобы
в громадном зале Цекубу на Пречистенке сделать доклад о  своем  луче  и  о
действии его на яйцеклетку. Это был гигантский  триумф  зоолога-чудака.  В
колонном зале от всплеска рук что-то сыпалось  и  рушилось  с  потолков  и
шипящие дуговые трубки заливали светом черные смокинги цекубистов и  белые
платья женщин. На эстраде, рядом с кафедрой, сидела на  стеклянном  столе,
тяжко дыша и серея, на  блюде,  влажная  лягушка  величиною  с  кошку.  На
эстраду бросали записки. В числе их было  семь  любовных,  и  их  Персиков
разорвал. Его силой вытаскивал  на  эстраду  представитель  Цекубу,  чтобы
кланяться. Персиков кланялся раздраженно, руки у него были потные,  мокрые
и черный галстук сидел не под подбородком, а за левым ухом.  Перед  ним  в
дыхании и в тумане были сотни желтых лиц и мужских белых грудей,  и  вдруг
желтая кобура пистолета мелькнула и  пропала  где-то  за  белой  колонной.
Персиков ее смутно заметил и забыл. Но уезжая после доклада, спускаясь  по
малиновому ковру лестницы, он вдруг почувствовал  себя  нехорошо.  На  миг
заслонило черным яркую  люстру  в  вестибюле  и  Персикову  стало  смутно,
тошновато... Ему почудилась гарь, показалось, что кровь течет у него липко
и жарко по шее... И дрожащею рукой схватился профессор за перила.
     - Вам нехорошо, Владимир Ипатьевич?  -  набросились  со  всех  сторон
встревоженные голоса.
     - Нет,   нет,   -   ответил   Персиков,   оправляясь,   -   я  просто
переутомился... да... Позвольте мне стакан воды.

     Был очень солнечный августовский день. Он мешал  профессору,  поэтому
шторы были опущены. Один гибкий на ножке рефлектор  бросал  пучок  острого
света на стеклянный стол, заваленный  инструментами  и  стеклами.  Отвалив
спинку винтящегося кресла, Персиков в изнеможении курил  и  сквозь  полосы
дыма смотрел мертвыми от усталости, но довольными  глазами  в  приоткрытую
дверь камеры, где, чуть подогревая и без того душный и нечистый  воздух  в
кабинете, тихо лежал красный сноп луча.
     В дверь постучали.
     - Ну? - спросил Персиков.
     Дверь мягко скрипнула и вошел Панкрат. Он  сложил  руки  по  швам,  и
бледнея от страха перед Божеством, сказал так:
     - Там до вас, господин профессор, Рокк пришел.
     Подобие улыбки показалось на щеках ученого. Он сузил глазки и молвил:
     - Это интересно. Только я занят.
     - Они говорять, что с казенной бумагой с Кремля.
     - Рок с бумагой? Редкое сочетание, - вымолвил Персиков и  добавил,  -
ну-ка, давай его сюда!
     - Слушаю-с, - ответил Панкрат и как уж исчез за дверью.
     Через минуту она  скрипнула  опять  и  появился  на  пороге  человек.
Персиков скрипнул на винте и уставился в  пришедшего  поверх  очков  через
плечо. Персиков был слишком далек от жизни он ею не интересовался, но  тут
даже Персикову бросилась  в  глаза  основная  и  главная  черта  вошедшего
человека. Он был страшно старомоден. В  1919  году  этот  человек  был  бы
совершенно уместен на улицах столицы, он бы был  терпим  в  1924  году,  в
начале его, но в 1928 году он был странен. В то время, как  наиболее  даже
отставшая часть пролетариата - пекаря ходили в пиджаках,  когда  в  Москве
редкостью был френч - старомодный костюм, оставленный окончательно в конце
1924 года, на вошедшем была кожаная двубортная куртка, зеленые  штаны,  на
ногах обмотки и штиблеты, а на боку огромный старой  конструкции  пистолет
"маузер" в желтой кобуре. Лицо вошедшего  произвело  на  Персикова  то  же
впечатление, что и на весь мир изумленно и в то же время уверенно, что  то
развязанное было в коротких ногах с плоскими ступнями. Лицо иссиня-бритое.
Персиков сразу нахмурился. Он безжалостно  похрипел  винтом  и,  глядя  на
вошедшего уже не поверх очков, а сквозь них, молвил:
     - Вы с бумагой? Где же она?
     Вошедший видимо был ошеломлен тем, что увидел.  Вообще  он  был  мало
способен смущаться, но тут смутился. Судя по глазкам, его  поразил  прежде
всего шкап в 12 полок, уходивший  в  потолок  и  битком  набитый  книгами.
Затем, конечно, камеры, в которых, как в аду, мерцал малиновый,  разбухший
в стеклах луч. И сам Персиков в полутьме у острой иглы  луча,  выпадавшего
из рефлектора, был достаточно странен и величественен в  винтовом  кресле.
Пришелец вперил в него взгляд, в котором явственно прыгали искры  почтения
сквозь самоуверенность, никакой бумаги не подал, а сказал:
     - Я Александр Семенович Рокк!
     - Ну-с? Так что?
     - Я назначен  заведующим  показательным  совхозом  "Красный  Луч",  -
пояснил пришлый.
     - Ну-с?
     - И вот к вам, с секретным отношением.
     - Интересно было бы узнать, покороче, если можно.
     От слова "товарищ" Персиков настолько отвык, что сейчас оно  резануло
ему ухо. Он явно раздражился.
     Пришелец расстегнул борт куртки и  высунул  приказ,  напечатанный  на
великолепной плотной бумаге.  Его  он  протянул  Персикову.  А  затем  без
приглашения сел на винтящийся табурет.
     - Не толкните стол, - с ненавистью сказал Персиков.
     Пришелец испуганно оглянулся на стол,  на  дальнем  краю  которого  в
сыром темном отверстии мерцали безжизненно, как  изумруды,  чьи-то  глаза.
Холодом веяло от них.
     Лишь только Персиков  прочитал  бумагу,  он  поднялся  с  табурета  и
бросился к телефону. Через несколько секунд он уже говорил торопливо  и  в
крайней степени раздражения:
     - Простите... Я  не  могу  понять...  Как  же  так?  Я...  без  моего
согласия, совета... Да, ведь, он черт знает что наделает!!
     Тут незнакомец повернулся крайне обиженно на табурете.
     - Извиняюсь, - начал он, - я завед...
     Но Персиков махнул на него крючочком и продолжал:
     - Извините, я не могу понять... Я, наконец, категорически  протестую.
Я не даю своей санкции на опыты с яйцами... Пока я сам не попробую их...
     Что-то квакало и постукивало в трубке, и даже  издали  было  понятно,
что голос в трубке, снисходительный, говорит с малым  ребенком.  Кончилось
тем, что багровый Персиков с громом повесил трубку  и  мимо  нее  в  стену
сказал:
     - Я умываю руки.
     Он вернулся к столу, взял с него бумагу, прочитал ее раз сверху  вниз
поверх очков, затем снизу вверх сквозь очки, и вдруг взвыл:
     - Панкрат!
     Панкрат появился в дверях,  как-будто  поднялся  по  трапу  в  опере.
Персиков глянул на него и рявкнул:
     - Выйди вон, Панкрат!
     И Панкрат, не выразив на своем лице ни малейшего изумления, исчез.
     Затем Персиков повернулся к пришельцу и заговорил:
     - Извольте-с... Повинуюсь. Не мое дело. Да мне и неинтересно.
     Пришельца профессор не столько обидел, сколько изумил.
     - Извиняюсь, - начал он, - вы же, товарищ?...
     - Что вы все товарищ да  товарищ...  -  хмуро  пробубнил  Персиков  и
смолк.
     "Однако", - написалось на лице у Рокка.
     - Изви...
     - Так вот-с, пожалуйста, - перебил Персиков, - вот  дуговой  шар.  От
него вы получаете путем передвижения окуляра, - Персиков  щелкнул  крышкой
камеры, похожей на  фотографический  аппарат,  пучок,  который  вы  можете
собрать путем  передвижения  объективов,  вот  N_1...  и  зеркало  N_2,  -
Персиков погасил луч, опять зажег его на полу асбестовой камеры,  -  а  на
полу в луче можете разложить  все,  что  вам  нравится,  и  делать  опыты.
Чрезвычайно просто, не правда ли?
     Персиков хотел  выразить  иронию  и  презрение,  но  пришелец  их  не
заметил, внимательно блестящими глазками всматриваясь в камеру.
     - Только предупреждаю, - продолжал Персиков, - руки не следует совать
в луч, потому что по моим наблюдениям он вызывает разрастание  эпителия...
а злокачественны они или нет, я, к сожалению, еще не мог установить.
     Тут пришелец проворно спрятал свои  руки  за  спину,  уронив  кожаный
картуз, и поглядел на профессора. Его руки были насквозь прожжены йодом, а
правая у кисти забинтована.
     - А как вы, профессор?
     -  Можете  купить  резиновые  перчатки  у  Швабе  на   Кузнецком,   -
раздраженно ответил профессор. - Я не обязан об этом заботиться.
     Тут Персиков посмотрел на пришельца словно в лупу.
     - Откуда вы взялись? Вообще... почему вы?..
     Рокк, наконец, обиделся сильно.
     - Извини...
     - Ведь,  нужно же знать,  в чем дело!..  Почему вы  уцепились за этот
луч?..
     - Потому, что это государственной важности дело...
     - Ага. Государственной? Тогда... Панкрат!
     И когда Панкрат появился:
     - Погоди, я подумаю.
     И Панкрат покорно исчез.
     - Я, - говорил Персиков, - не могу  понять  вот  чего:  почему  нужна
такая спешность и секрет?
     - Вы, профессор, меня уже сбили с панталыку, - ответил  Рокк,  вы  же
знаете, что куры издохли все до единой.
     - Ну так что же из этого? - завопил Персиков, - что же вы  хотите  их
воскресить моментально, что ли? И почему при помощи еще неизученного луча?
     - Товарищ профессор, -  ответил  Рокк,  -  вы  меня,  честное  слово,
сбиваете. Я вам говорю, что нам необходимо возобновить у себя куроводство,
потому что за границей пишут про нас всякие гадости. Да.
     - И пусть себе пишут...
     - Ну, знаете, - загадочно ответил Рокк и покрутил головой.
     - Кому, желал бы я знать, пришла в голову мысль растить кур из яиц.
     - Мне, - ответил Рокк...
     - Угу... Тэк-с... А почему, позвольте  узнать?  Откуда  вы  узнали  о
свойствах луча?
     - Я, профессор, был на вашем докладе.
     - Я с яйцами еще не делал!.. Только собираюсь!
     - Ей-Богу, выйдет, - убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, - ваш
луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
     - Знаете что, - молвил Персиков, - вы не зоолог? нет? жаль... из  вас
вышел  бы  очень  смелый  экспериментатор.  Да...  только  вы  рискуете...
получить неудачу... и только у меня отнимаете время...
     - Мы вам вернем камеры. Что значит?
     - Когда?
     - Да, вот, я выведу первую партию.
     - Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
     - У меня есть с собой люди, - сказал Рокк, - и охрана...
     К вечеру кабинет Персикова осиротел... Опустели столы...  Люди  Рокка
увезли  три  большие  камеры,  оставив  профессору  только   первую,   его
маленькую, с которой он начинал опыты.
     Надвигались  августовские  сумерки,  серость   овладела   институтом,
потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги - это Персиков,
не зажигая огня, мерил большую комнату от окна к дверям... Странное  дело:
в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими
институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и
стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах
ужа, который ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид  у  ужа  был
такой, словно тот собирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
     В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета  Персикова.  Панкрат
появился на пороге.  И  увидал  странную  картину.  Ученый  стоял  одиноко
посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
     - Вот, Панкрат, - сказал Персиков и указал на опустевший стол.
     Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в  сумерках
заплаканы. Это было так необыкновенно. Так страшно.
     - Так точно, - плаксиво ответил Панкрат и подумал:  "Лучше  б  ты  уж
наорал на меня!"
     - Вот, - повторил Персиков и губы у него дрогнули точно так же как  у
ребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку.
     - Ты знаешь, дорогой Панкрат, - продолжал Персиков,  отворачиваясь  к
окну, - жена - то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она
поступила, а теперь умерла оказывается... Вот  история,  Панкрат  милый...
Мне письмо прислали...
     Жабы кричали жалобно и сумерки одевали профессора, вот  она...  ночь.
Москва... где-то какие-то белые  шары  за  окнами  загорались...  Панкрат,
растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам...
     - Иди, Панкрат, - тяжело вымолвил профессор и  махнул  рукой,  ложись
спать, миленький, голубчик, Панкрат.
     И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на  цыпочках,
пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую
бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного  стакана.  Закусил
хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
     Поздним вечером, уже ближе  к  полуночи,  Панкрат,  сидя  босиком  на
скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку,
почесывая грудь под ситцевой рубахой.
     - Лучше б убил, ей-Бо...
     - Неужто плакал? - с любопытством спрашивал котелок.
     - Ей... Бо... - уверял Панкрат.
     - Великий ученый, - согласился котелок, - известно, лягушка  жены  не
заменит.
     - Никак, - согласился Панкрат.
     Потом он подумал и добавил:
     - Я свою бабу подумываю выписать сюды...  чего  ей  в  самом  деле  в
деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем...
     - Что говорить, пакость ужаснейшая, - согласился котелок.
     Из кабинета ученого неслышно было ни звука. Да и света в нем не было.
Не было полоски под дверью.

9. ЖИВАЯ КАША

     Агент государственного политического  управления  на  станции  Дугино
Щукин был очень храбрым человеком. Он задумчиво  сказал  своему  товарищу,
рыжему Полайтису:
     - Ну, что ж, поедем. А? Давай мотоцикл, - потом помолчал  и  добавил,
обращаясь к человеку, сидящему на лавке, - флейту-то положите.
     Но седой трясущийся человек на лавке,  в  помещении  дугинского  ГПУ,
флейты не положил, а заплакал и замычал. Тогда Щукин  и  Полайтис  поняли,
что флейту нужно  вынуть.  Пальцы  присохли  к  ней.  Щукин,  отличавшийся
огромной, почти цирковой силой, стал палец за пальцем отгибать  и  отогнул
все. Тогда флейту положили на стол.
     Это было ранним солнечным утром следующего за смертью Мани дня.
     -  Вы  поедете  с  нами,  -  сказал  Щукин,  обращаясь  к  Александру
Семеновичу, - покажете нам где и что.
     Но Рокк в ужасе  отстранился  от  него  и  руками  закрылся,  как  от
страшного видения.
     - Нужно показать, - добавил сурово Полайтис.
     - Нет, оставь его. Видишь, человек не в себе.
     - Отправьте меня в Москву, - плача, попросил Александр Семенович.
     - Вы разве совсем не вернетесь в совхоз?
     Но Рокк вместо ответа опять заслонился руками и  ужас  потек  из  его
глаз.
     - Ну, ладно, - решил Щукин, - вы действительно не в силах... Я  вижу.
Сейчас курьерский пойдет, с ним и поезжайте.
     Затем  у  Щукина  с  Полайтисом,  пока  сторож  станционный  отпаивал
Александра Семеновича водой и тот  лязгал  зубами  по  синей  выщербленной
кружке, произошло совещание... Полайтис  полагал,  что  вообще  ничего  не
было, а просто-напросто Рокк  душевно  больной  и  у  него  была  страшная
галлюцинация. Щукин же склонялся к мысли, что из города  Грачевки,  где  в
настоящий момент гастролирует цирк, убежал  удав-констриктор.  Услыхав  их
сомневающийся шепот, Рокк привстал. Он несколько пришел в себя  и  сказал,
простирая руки, как библейский пророк:
     - Слушайте меня. Слушайте. Что же вы мне не верите? Она была. Где  же
моя жена?
     Щукин стал молчалив и серьезен и немедленно дал в  Грачевку  какую-то
телеграмму.  Третий  агент,  по  распоряжению  Щукина,   стал   неотступно
находиться при Александре Семеновиче  и  должен  был  сопровождать  его  в
Москву. Щукин же с Полайтисом стали готовиться к  экспедиции.  У  них  был
всего один электрический револьвер, но и  это  была  уже  хорошая  защита.
Пятидесяти зарядная модель 27-го года, гордость  французской  техники  для
близкого боя, била всего на сто шагов, но давала поле два метра в диаметре
и в этом поле все живое убивала наповал. Промахнуться было  очень  трудно.
Щукин надел  блестящую  электрическую  игрушку,  а  Полайтис  обыкновенный
25-зарядный поясной пулеметик,  взял  обоймы  и  на  одном  мотоцикле,  по
утренней росе и холодку, они  по  шоссе  покатились  к  совхозу.  Мотоцикл
простучал двадцать верст, отделявших станцию от совхоза, в  четверть  часа
(Рокк шел всю ночь, то и дело  прячась,  в  припадках  смертного  часа,  в
придорожную траву),  и  когда  солнце  начало  значительно  припекать,  на
пригорке, под которым вилась  речка  Топь,  глянул  сахарный  с  колоннами
дворец в зелени. Мертвая тишина стояла вокруг. У самого подъезда к совхозу
агенты обогнали крестьянина на подводе. Тот плелся не  спеша,  нагруженный
какими-то мешками, и вскоре  остался  позади.  Мотоциклетка  пробежала  по
мосту и Полайтис затрубил в рожок, чтобы  вызвать  кого-нибудь.  Но  никто
нигде не отозвался, за  исключением  отдаленных  остервенившихся  собак  в
Концовке. Мотоцикл,  замедляя  ход,  подошел  к  воротам  с  позеленевшими
львами. Запыленные агенты, в желтых гетрах, соскочили, прицепили  цепью  с
замком к переплету решетки машину и вошли во двор. Тишина их поразила.
     - Эй, кто тут есть! - крикнул Щукин громко.
     Но никто не отозвался на его бас.  Агенты  обошли  двор  кругом,  все
более удивляясь. Полайтис нахмурился. Щукин  стал  посматривать  серьезно,
все более хмуря светлые брови. Заглянули через открытое  окно  в  кухню  и
увидали, что там никого нет, но весь пол усеян белыми осколками посуды.
     -  Ты  знаешь,  что-то  действительно  случилось.  Я   теперь   вижу.
Катастрофа, - молвил Полайтис.
     - Эй, кто там есть! Эй! - кричал Щукин, но ему  отвечало  только  эхо
под сводами кухни.
     - Черт их знает! - ворчал Щукин. - Ведь не могла же  она  слопать  их
всех сразу. Или разбежались. Идем в дом.
     Дверь во дворце с колонной верандой была открыта настежь и в нем было
совершенно пусто. Агенты прошли даже в мезонин, стучали  и  открывали  все
двери, но ничего решительно не добились и, через вымершее  крыльцо,  вновь
вышли во двор.
     - Обойдем кругом. К оранжереям, - распорядился Щукин, - все  обшарим,
а там можно будет протелефонировать.
     По кирпичной дорожке агенты пошли,  минуя  клумбы,  на  задний  двор,
пересекли его и увидали блестящие стекла оранжереи.
     - Погоди-ка, - заметил шепотом Щукин и отстегнул с  пояса  револьвер.
Полайтис насторожился и снял пулемет. Странный и очень зычный звук тянулся
в оранжерее и где-то за  нею.  Похоже  было,  что  где-то  шипит  паровоз.
Зау-зау... зау-зау... с-с-с-с... - шипела оранжерея.
     -  А  ну-ка,  осторожно,  -  шепнул  Щукин  и,  стараясь  не  стучать
каблуками, агенты придвинулись к самым стеклам и заглянули в оранжерею.
     Тотчас Полайтис откинулся назад и лицо его стало бледно. Щукин открыл
рот и застыл с револьвером в руке.
     Вся оранжерея жила как червивая каша. Свиваясь и развиваясь в клубки,
шипя и разворачиваясь, шаря и качая головами,  по  полу  оранжереи  ползли
огромные змеи. Битая скорлупа валялась на полу и хрустела под  их  телами.
Вверху бледно  горел  огромной  силы  электрический  шар  и  от  него  вся
внутренность оранжереи освещалась странным кинематографическим светом.  На
полу торчали три темных, словно фотографических  огромных  ящика,  два  из
них, сдвинутые и покосившиеся, потухли, а в третьем горело небольшое густо
малиновое  световое  пятно.  Змеи  всех  размеров  ползли   по   проводам,
поднимались по переплетам рам, вылезали через отверстия на крыше. На самом
электрическом шаре висела совершенно черная, пятнистая  змея  в  несколько
аршин и голова ее  качалась  у  шара,  как  маятник.  Какие-то  погремушки
звякали  в  шипении,  из  оранжереи  тянуло  странным  гнилостным,  словно
прудовым пахом. И еще смутно разглядели агенты кучи белых яиц,  валяющихся
в  пыльных  углах,  и  странную  гигантскую  голенастую   птицу,   лежащую
неподвижно у камер, и труп человека в сером у двери, рядом с винтовкой.
     - Назад, - крикнул Щукин и  стал  пятиться,  левой  рукой  отдавливая
Полайтиса и поднимая правою револьвер.  Он  успел  выстрелить  раз  девять
прошипев и выбросив  около  оранжереи  зеленоватую  молнию.  Звук  страшно
усилился и в ответ на стрельбу  Щукина  вся  оранжерея  пришла  в  бешеное
движение, и плоские головы замелькали во всех дырах. Гром тотчас же  начал
скакать по всему совхозу и играть отблесками на стенах. Чах-чах-чах-тах, -
стрелял Полайтис, отступая задом. Странный четырехлапый  шорох  послышался
за спиною и Полайтис вдруг страшно крикнул, падая  навзничь.  Существо  на
вывернутых лапах, коричнево-зеленого цвета, с громадной острой  мордой,  с
гребенчатым хвостом, похожее  на  страшных  размеров  ящерицу,  выкатилось
из-за угла сарая, и, яростно перекусив ногу Полайтису, сбило его на землю.
     - Помоги, - крикнул Полайтис, и тотчас левая рука его попала в  пасть
и хрустнула, правой рукой он, тщетно пытаясь поднять ее, повез револьвером
по земле. Щукин обернулся и заметался. Раз он успел выстрелить, но  сильно
взял в сторону, потому что боялся убить товарища. Второй раз он  выстрелил
по направлению оранжереи, потому что оттуда среди небольших  змеиных  морд
высунулась  одна  огромная,  оливковая  и  туловище  выскочило  прямо   по
направлению к нему. Этим выстрелом он гигантскую змею убил и опять, прыгая
и вертясь, возле Полайтиса, полумертвого уже в  пасти  крокодила,  выбирал
место куда бы выстрелить, чтобы убить страшного гада,  не  тронув  агента.
Наконец, это ему удалось. Из электроревольвера хлопнуло два раза,  осветив
все вокруг зеленоватым светом, и крокодил, прыгнув, вытянулся, окоченел, и
выпустил Полайтиса. Кровь у него текла из рукава, текла  изо  рта,  и  он,
припадая на правую здоровую руку, тянул переломленную  левую  ногу.  Глаза
его угасали.
     - Щукин... беги, - промычал он, всхлипывая.
     Щукин выстрелил несколько  раз  по  направлению  оранжереи  и  в  ней
вылетело несколько стекол. Но огромная пружина, оливковая и гибкая, сзади,
выскочив  из  подвального  окна,  перескользнула  двор,  заняв  его   весь
пятисаженным телом, и во мгновение обвила ноги Щукина. Его  швырнуло  вниз
на землю и блестящий револьвер отпрыгнул в сторону. Щукин  крикнул  мощно,
потом задохся, потом кольца скрыли его совершенно,  кроме  головы.  Кольцо
прошло раз по голове, сдирая с нее скальп, и голова эта треснула. Больше в
совхозе  не  послышалось  ни  одного  выстрела.   Все   погасил   шипящий,
покрывающий звук. И в ответ ему очень далеко по ветру донесся из  Концовки
вой, но теперь  уже  нельзя  было  разобрать  чей  это  вой,  собачий  или
человечий.