Вопрос был у меня на кончике языка. Я хотел задать его, мне  казалось
необходимо спросить об этом. Я обдумывал его,  мысленно  произносил  (по
своей адвокатской привычке), чтобы услышать, как он звучит,  но  в  этот
момент Уотерхауз сказал таксисту, чтобы он ехал. Такси  тронулось,  а  я
стоял на тротуаре, полы моего пальто бились о мои колени, и  думал:  "Он
знал, что я собираюсь спросить его об этом, он  знал  это  и  специально
сказал водителю, чтобы тот трогал, а я не успел задать вопрос". Затем  я
сказал себе, что это абсурд или паранойя. И это действительно так. Но  в
то же время это было правдой. Я мог насмехаться надо  всем,  но  никакая
насмешка не может изменить сути того, что есть.
   Я медленно подошел к подъезду и зашел внутрь.
   Эллен была в полусне, когда я сел на кровать,  чтобы  снять  ботинки.
Она повернулась на другой бок и издала какой-то вопросительный  звук,  я
сказал ей, чтобы она спала.
   Она опять пробормотала что-то, напоминавшее "Нук-там?"
   Сидя  в  наполовину  расстегнутой  рубашке,  я  не  решался  что-либо
сказать. И я вдруг отчетливо осознал, что если я расскажу ей, то  больше
никогда не увижу эту дверь с другой стороны.
   "Все было хорошо, - сказал я. - Пожилые люди рассказывали  истории  о
войне".
   "Я же тебе говорила".
   "Но это было совсем не плохо. Я, может быть, снова  пойду  туда.  Это
может быть полезным для моего положения в фирме".
   "В фирме, - она чуть подтрунивала надо  мной.  -  Ты  старый  зануда,
любовь моя".
   "Чтобы узнать кого-то, надо жизнь положить", - сказал я, но  она  уже
снова заснула. Я разделся, принял душ, надел  пижаму,  но  вместо  того,
чтобы ложится спать, накинул халат и  взял  бутылку  виски.  Я  пил  его
маленькими глотками, сидя за столом на кухне и смотря в окно на холодную
Мэдисон-авеню. Я размышлял. У меня слегка шумело в голове от выпитого за
весь вечер алкоголя. Но эти ощущения не были неприятными, как бывает при
похмелье.
   Когда Эллен спросила меня, как прошел вечер, мысли  пришедшие  мне  в
голову, были столь же неясными, как и в тот момент,  когда  я  стоял  на
тротуаре и провожал глазами отъезжающую машину с Уотерхаузом. Бога ради,
что плохого было бы в том, если бы я рассказал жене о безобидном  вечере
в клубе моего босса? И пусть даже в этом и  было  что-то  зазорное,  кто
узнал бы, что я это  сделал?  Нет,  воистину  все  это  было  смешным  и
безумным одновременно. Однако, мое сердце подсказывало мне,  что  то,  о
чем я думал, действительно имеет место.
   Я встретил  Джорджа  Уотерхауза  на  следующий  день  в  холле  между
бухгалтерией и библиотекой. Встретил? Точнее сказать,  прошел  мимо.  Он
кивнул мне и удалился, не сказав ни слова... как  он  поступал  все  эти
годы. Весь день у меня болели мышцы живота. Это было  единственным,  что
убеждало меня в реальности проведенного мной вечера в клубе.
   Прошло три недели. Четыре... пять. Второго приглашения от  Уотерхауза
не последовало. Наверное, я сделал что-то не так, не  подходил  им.  Или
просто я сам убеждал себя  в  этом.  Подобные  мысли  угнетали  меня.  Я
полагаю, что со временем мои переживания потеряли  бы  остроту,  утихли,
как случается со всякими неприятными  ощущениями.  Но  я  не  переставал
вспоминать наиболее необычные моменты того вечера -  отдельные  островки
света  в  библиотеке;  абсурдный  и  потешный  рассказ   Уотерхауза   об
учительнице, застрявшей в туалете; запах кожи среди узких  стеллажей,  и
мои чувства, когда я стоял у того  узкого  окна  и  смотрел  на  ледяные
хрусталики, меняющие цвет от зеленого к янтарному и красному. Я  подумал
о состоянии покоя, который я тогда испытывал.
   В течении этих пяти недель я заходил в библиотеку и пролистывал книги
Алджернона Уильямса (у меня были  собственные  три  тома,  и  я  уже  их
просмотрел). Одно издание претендовало на полное собрание  стихотворений
этого поэта, но и там я не обнаружил "Колокольного звона".
   Во время посещения нью-йоркской публичной библиотеки я пытался  найти
в каталоге карточку с перечислением произведений Эдварда Грея Севиля, но
отыскал лишь мистический роман, написанный женщиной по имени Рут Севиль.
Приходите снова, если захотите. Не ждите приглашений...
   Тем не менее, я, конечно же, ждал приглашения. Моя мать приучила меня
не принимать легко на веру слова людей, которые говорят  вам,  чтобы  вы
заходили к ним в любой момент и что их двери всегда  для  вас  раскрыты.
Мне не нужно было открытки с  приглашением,  принесенной  ко  мне  домой
почтальоном, я не это имею в виду,  но  я  действительно  ждал  чего-то,
пусть даже наспех оброненной  фразы:  "Вы  как-нибудь  зайдете  вечером,
Дэвид? Надеюсь, вам с нами не  очень  скучно".  Или  чего-нибудь  в  это
роде...
   Но, ничего не дождавшись, я начало более серьезно думать о том, чтобы
прийти туда снова, несмотря ни на  что.  В  конце  концов,  иногда  люди
действительно  желают,  чтобы  вы  забегали  к  ним  в  любое  время.  Я
предполагаю также, что в некоторых местах двери на самом деле открыты, а
матери не всегда бывают правы.
   ...Не ждите приглашений...
   Как бы то ни было, так случилось, что 10 декабря этого года  я  надел
свой  твидовый  пиджак  и   темно-коричневые   брюки   и   стал   искать
темно-красный галстук. Я  помню,  что  ощущал  свое  сердцебиение  более
отчетливо, чем обычно.
   "Джордж Уотерхауз наконец-то сломался и позвал тебя? - просили Эллен.
- Назад в стойло к остальным старым шовинистам?"
   "Да, ты права", - сказал я, сознавая,  что  я  солгал  ей,  наверное,
впервые по крайней мере за последние двенадцать лет. Я  вспомнил  также,
что после нашей первой встречи она спросила меня, на  что  похожа  ложь.
Старые люди, рассказывающие о войне, ответил я тогда.
   "Ну что ж, может быть действительно это  обещает  твое  продвижение",
-заметила она, хотя и без особой надежды. К ее чести она сказала  это  и
без особой горечи.
   "Случались и более невероятные вещи", - подытожил я и поцеловал ее на
прощание.
   "Ну-ну",- сказала она, когда я выходил на улицу.
   В эту ночь поездка в  такси  показалась  мне  слишком  долгой.  Вечер
выдался холодный и звездный. Машина была огромной, и я  чувствовал  себя
маленьким мальчиком, впервые попавшим в  большой  город.  Меня  охватило
возбуждение, когда такси остановилось перед коричневым зданием клуба.
   Такие чувства незаметно  перестают  посещать  нас  с  возрастом,  но,
ощутив их вновь, вы испытываете удивление, наподобие человека, нашедшего
один или два темных волоса в расческе спустя много лет после  того,  как
полностью поседел.
   Я расплатился с таксистом и направился к четырем ступенькам,  ведущим
к  двери.  Когда  я  поднялся,  мое   возбуждение   сменилось   чувством
неуверенности и тревоги. Зачем я приехал сюда?
   Дверь была обшита дубовыми  панелями  и  казалась  мне  крепкой,  как
ворота  замка,  там  не  было  ни  звонка,  ни  молоточка  или   камеры,
установленной незаметно в тени коридора, и, конечно, Уотерхауз  не  ждал
меня у входа. Я остановился  у  ступенек  и  огляделся.  Тридцать  пятая
Восточная улица неожиданно  показалась  мне  более  темной,  холодной  и
угрожающей. Коричневый камень выглядел таинственно,  как  будто  скрывая
что-то, о чем было бы  лучше  и  не  пытаться  узнать.  Окна  напоминали
глазницы.
   Где-то, за одним из этих окон могли находится  мужчина  или  женщина,
наблюдающие за убийством, - подумал я. Дрожь пробежала  по  моей  спине.
-Наблюдающие... или совершающие его.
   Вдруг дверь открылась, и появился Стивенс.
   Я почувствовал огромное облегчение. Думаю,  что  у  меня  не  слишком
богатое воображение - по крайней мере не в обычных обстоятельствах, - но
недавняя  мысль  отличалась  жуткой  ясностью  предвидения.  Я  мог   бы
заговорить об этом, если бы не посмотрел в глаза Стивенсу. Его глаза  на
знали меня. Совершенно не знали.
   В этот момент я вновь с жуткой пророческой ясностью увидел  весь  мой
вечер в деталях. Три часа в тихом баре. Три  виски  (возможно,  четыре),
дабы заглушить чувство неловкости и собственной  глупости,  придя  туда,
где я не был желанным гостем. Унижение, от которого  совет  моей  матери
был призван меня спасти. Совет, чью цену можно  понять,  лишь  преступив
его.
   Я видел, как я возвращаюсь домой, подвыпивший, но слишком  сильно.  Я
видел себя через стекло такси,  увозящего  меня  в  дому,  словно  через
призму детского возбуждения и ожидания. Я слушал, как я  говорил  Эллен:
"Уотерхауз рассказал ту же самую историю о  том,  как  была  выиграна  в
покер целая партия бифштексов для Третьего Батальона... Они  ставили  по
доллару за очко, ты представляешь?... Пойду ли я еще?... Может быть,  но
я сомневаюсь". На этом бы все и закончилось. Но только не мое унижение.
   Я увидел все это в глазах Стивенса. Затем глаза потеплели. Он  слегка
улыбнулся и сказал: "Мистер Эдли! Заходите. Я возьму ваше пальто".
   Я поднялся по ступенькам, и Стивенс плотно  прикрыл  за  мной  дверь.
Насколько другой может  показаться  дверь,  когда  находишься  с  теплой
стороны! Стивенс взял мое пальто и ушел с ним. Я остался в холле,  глядя
на свое отражение в зеркале - мужчину  пятидесяти  трех  лет,  чье  лицо
стареет на глазах.
   Я прошел в библиотеку.
   Иохансен был там, со своим Уол Стрит Джорнал. В другом островке света
Эмлин Маккэррон сидел  за  шахматной  доской  напротив  Питера  Эндрюса.
Маккэррон был худым мужчиной с  бледным  лицом  и  тонким,  как  бритва,
носом. Эндрюс был огромным, с покатыми плечами и вспыльчивым характером.
   Широкая рыжеватая борода висела на его груди. Сидя друг против  друга
над шахматной доской,  они  смотрелись,  как  индейский  тотем:  орел  и
медведь. Уотерхауз тоже был здесь, он  листал  сегодняшнюю  "Таймс".  Он
поднял голову, кивнул мне без  всякого  удивления  и  вновь  уткнулся  в
газету. Стивенс принес мне виски, которого я не просил.
   Я взял его с собой к стеллажам и нашел те загадочные тома  в  зеленых
обложках. Этим вечером я начал читать сочинения Эдварда Грея  Севиля.  Я
взялся с самого начала, с книги "Они были нашими братьями". С тех пор  я
прочитал все одиннадцать романов и считают их одними из самых утонченных
произведений нашего века.
   В самом конце вечера я услышал историю - всего одну, - в то время как
Стивенс разносил бренди. После  того,  как  рассказ  был  закончен,  все
начали собираться уходить. Стивенс заговорил, обращаясь ко всем нам.  Он
стоял в дверном проеме,  выходящем  в  холл.  Его  голос  был  низким  и
приятным: "Кто будет рассказывать историю к Рождеству?"
   Все застыли на месте и смотрели друг  на  друга.  Кто-то  рассмеялся.
Стивенс, улыбаясь, но сохраняя серьезность, хлопнул дважды в ладоши, как
школьный учитель, призывающий свой класс к порядку: "Ну же, джентльмены,
кто будет рассказывать?"
   Питер Эндрюс прочистил горло: "У меня кое-что имеется  к  случаю.  Я,
правда, не знаю, подойдет ли это, но если..."
   "Это будет забавно",  -  прервал  его  Стивенс,  и  в  комнате  снова
раздался смех. Эндрюса  дружески  хлопали  по  спине.  Потоки  холодного
воздуха проносились по холлу, пока народ расходился.
   Словно по волшебству, передо мной возник Стивенс, держа  мое  пальто.
"Хороший вечер, мистер Эдли. Всегда рады вас видеть".
   "Вы на самом деле собираетесь в вечер под Рождество?"  -  спросил  я,
застегивая пальто. Я был немного разочарован тем, что не смогу  услышать
рассказ Эндрюса, потому что мы твердо  решили  поехать  в  Скенектеди  и
провести праздники у сестры Эллен.
   Стивенс посмотрел на меня как-то весело-удивленно.
   "Ни в коем случае, - сказал он. -  Рождество  -  это  время,  которое
мужчина должен проводить с семьей. Хотя бы в этот  вечер.  Вы  согласны,
сэр?"
   "Ну конечно".
   "Мы всегда собираемся во вторник перед Рождеством. В этот день у  нас
всегда много народу".
   Он не сказал членов клуба. Случайно или нет?
   "Много историй было рассказано  в  комнате  у  камина,  мистер  Эдли.
Историй  всякого   рода,   комических   и   трагических,   ироничных   и
сентиментальных. Но во вторник перед Рождеством  обычно  повествуется  о
чем-нибудь сверхъестественном. Всегда было так, насколько я помню".
   По крайней мере,  это  объясняло  то,  что  во  время  моего  первого
посещения кто-то заметил Норману Стету, что он должен был  бы  приберечь
свою историю для Рождества. Я готов был спросить Стивенса еще о  многом,
но увидел предостережение в его глазах.  Это  не  означало,  что  он  не
ответит на мои вопросы. Скорее, что я не должен их задавать.
   "Что-нибудь еще, мистер Эдли?"
   Мы остались одни. Неожиданно холл показался мне  более  темным,  лицо
Стивенса бледнее, а его губы  ярче,  чем  всегда.  В  камине  выстрелило
полено, и  красный  отблеск  скользнул  по  полированному  паркету.  Мне
показалось,  что  я  услышал  что-то  напоминающее  звук  удара  в   тех
отдаленных комнатах, куда я еще не заходил. Мне очень не понравился этот
звук. Очень.
   "Нет, - сказал я не совсем ровным голосом. - Думаю, что нет".
   "Что же, спокойной ночи", - попрощался Стивенс, и я вышел  наружу.  Я
слышал, как тяжелая дверь захлопнулась за моей спиной. Щелкнул замок.  Я
шел навстречу огням Третьей авеню, не оборачиваясь и, в  какой-то  мере,
боясь посмотреть назад, словно мог бы увидеть нечто  ужасное,  следующее
за мной по пятам, или обнаружить что-то, о чем лучше не догадываться.  Я
дошел до угла, увидел такси и помахал ему.
   "Опять истории о войне?" - спросила Эллен, когда я пришел. Она лежала
в постели с Филиппом Марлой, единственным любовником, который у нее был.
"Была одна история или две, - ответил я, вешая пальто. -  В  основном  я
читал книгу".

II. Метод дыхания

   Мне сейчас почти восемьдесят, что говорит о том, что я родился вместе
с веком. Вся моя жизнь была связана  со  зданием,  которое  стоит  прямо
поперек Мэдисон Сквер Гарден. Это здание, выглядящее как  большая  серая
тюрьма, является в настоящее время больницей, как должно  быть  известно
многим из вас. Это - больница Гарриет Уайт Мемориал.
   Гарриет Уайт, чьим именем она названа, была первой женой моего  отца,
получившей первый опыт работы сиделкой, когда еще действительно  паслись
овцы на Овечьем лугу в Центральном парке. Ее статуя стоит на  постаменте
во дворе перед зданием, и если кто-то из вас  видел  ее,  то,  наверное,
испытал удивление, как женщина с таким  суровым  лицом  могла  посвятить
себя столь мягкой профессии. Девиз, высеченный в основании  статуи,  еще
менее располагает к себе: "Нет покоя без  боли,  поэтому  мы  определяем
спасение через страдание".
   Я был рожден внутри этого серого здания 20  марта  1900.  И  вернулся
туда как стажер в 1926. Двадцать  шесть  -  это  слишком  поздно,  чтобы
делать первые шаги в мире медицины, но  у  меня  уже  была  практика  во
Франции в конце Первой мировой,  где  я  пытался  заштопать  разорванные
животы и доставал морфин на черном  рынке,  который  часто  был  плохого
качества.
   Как и все поколение хирургов перед Второй  мировой  войной,  мы  были
хорошими практиками: и между 1919 и 1928  в  высших  медицинских  школах
были   зарегистрировано   удивительно   мало   случаев   отчислений   за
непригодностью. Мы были старше, более опытнее и уравновешеннее. Были  ли
мы также и мудрее? Не знаю, но, несомненно,  мы  были  более  циничными.
Никогда не случалось ничего подобного той  чепухе,  о  которой  пишут  в
популярных романах о врачах, падающих в обморок  или  блюющих  во  время
первого вскрытия.
   Гарриет Уайт Мемориал  также  сыграл  центральную  роль  в  событиях,
которые случились со мной девять лет спустя после  моего  поступления  в
больницу. И эту историю я хочу рассказать вам сегодня, джентльмены.
   Вы можете сказать, что это не совсем подходящая история для Рождества
(хотя разведка произошла как раз в сочельник), но я вижу в ней, какой бы
ужасной она ни была, проявление той поразительной силы, которая заложена
в обреченных и богом проклятых человеческих  существах.  В  ней  я  вижу
также невероятные возможности нашей воли и ее ужасную и темную силу.
   Рождение само по себе, джентльмены, - лишь одна из множества  ужасных
вещей. Сейчас модно, чтобы отцы присутствовали при рождении  собственных
детей, и эта мода способствовала тому, что  у  многих  мужчин  появилось
чувство вины, которого, я полагаю, они не всегда заслуживали  (некоторые
женщины потом с умением и жестокостью им воспользовались). Это считается
нормальным и  даже  полезным.  Однако,  я  видел  мужчин,  выходящих  из
операционной нетвердой походкой, с белыми бескровными лицами.  Я  видел,
как они теряли сознание от криков и обилия  крови.  Я  вспоминаю  одного
отца, который неплохо  держался...  только  начал  истерически  кричать,
когда его сын пытался проложить себе дорогу в мир.  Глаза  ребенка  были
открыты, казалось, что  он  осматривается  вокруг,  а  затем  его  глаза
остановились на отце...
   Рождение - это  удивительная  вещь,  джентльмены,  но  я  никогда  не
находил его прекрасным. Я думаю,  что  оно  слишком  грубо,  чтобы  быть
прекрасным. Матка женщины похожа на двигатель. С зачатием этот двигатель
приводится в действие. В начале он  работает  почти  вхолостую...  Но  с
приближением рождения он все набирает и набирает обороты.  Его  холостой
звук становится размеренным гулом, а затем переходит в  пугающий  рокот.
Коль скоро этот  двигатель  был  заведен,  каждая  будущая  мать  должна
понимать, что ее жизнь поставлена на карту. Либо она родит, и  двигатель
остановится, либо этот двигатель начнет разгоняться все сильнее, пока не
взорвется, неся кровь, боль и смерть.
   Эта история  о  рождении,  джентльмены,  в  канун  другого  рождения,
которое мы празднуем вот уже почти две тысячи лет.
   Моя медицинская практика началась в 1929 - слишком плохом году, чтобы
что-то начинать. Мой дед оставил мне в наследство небольшую сумму денег,
и хотя я и был удачливее многих моих  коллег:  мне  пришлось  вертеться,
чтобы прожить в последующие четыре года.
   К 1935 дела пошли немного лучше. У меня появились настоящие  пациенты
и некоторые больные, проходящие амбулаторное лечение в Уайт Мемориал.  В
апреле месяце того года я увидел нового пациента -  женщину,  которую  я
буду называть Сандра Стенсфилд, что почти  соответствует  ее  настоящему
имени. Это была молодая женщина, с бледной коей,  утверждавшая,  что  ей
двадцать восемь лет. После осмотра я понял, что на самом деле  она  была
на три-четыре года моложе. У нее были светлые волосы, изящная  фигура  и
высокий рост - около пяти футов  и  восьми  дюймов.  Ее  можно  было  бы
назвать красивой, если бы не излишняя суровость ее  черт.  В  ее  глазах
светился ум, а линия рта была  столь  же  резкой  и  решительной  как  у
каменной статуи Гарриет Уайт перед зданием больницы.  Имя,  которое  она
указала в карточке, было  не  Санда  Стенсфилд,  а  Джейн  Смит.  Осмотр
показал, что она примерно на втором  месяце  беременности.  Обручального
кольца она не носила.
   После  предварительного  осмотра,  но  до  того,  как  были  получены
результаты анализов, моя медсестра Элла Дэвидсон, сказала: "Та  девушка,
что  приходила  вчера,  Джейн  Смит?  Я  больше  чем  уверена,  что  это
вымышленное имя".
   Я согласился. И все же я ей восхищался. В ее поведении не было и тени
нерешительности, стыдливости и  робости.  Меня  поражала  ее  прямота  и
деловитость. Казалось даже, что и вымышленное имя она взяла  по  деловым
соображениям, а не от стыда. Она как бы говорила вам: "Вы требуете  имя,
чтобы занести его в вашу картотеку, таков порядок. Что же, вот вам  имя.
Чем полагаться на профессиональную этику человека, которого я не знаю, я
лучше положусь на саму себя".
   Элла отпустила несколько замечаний  на  ее  счет,  типа  "современные
девицы" и "наглая молодежь", но она была доброй женщиной, и я думаю, что
эти слова были произнесены так, для проформы.  Она  прекрасно  понимала,
так же как и я, что кем бы ни была моя новая  пациентка,  она  не  имела
ничего общего с проституткой с выцветшим взглядом и на высоких каблуках.
Напротив, "Джейн Смит" была крайне серьезной и целеустремленной  молодой
женщиной. Она оказалась в неприятном положении и  была  полна  решимости
пройти через это со всем достоинством, на которое способна.
   Через неделю она пришла во второй раз. Стоял обычный день -  один  из
первых  настоящих   весенних   дней.   Воздух   был   мягким,   небо   -
молочно-голубого цвета,  и  чувствовался  запах  ветра  -  теплый,  едва
ощутимый запах возрождения природы. В такие дни  хочется  уйти  от  всех
забот и волнений, сидя рядом с перкариной  женщиной  где-нибудь  в  Кони
Айленде, с корзиной доля пикника на разостланном покрывале, а  на  твоей
спутнице - большая белая шляпка и платье без рукавов, прекрасное, как  и
сам день.
   На "Джейн Смит" было  платье  с  рукавами,  но  все  равно  не  менее
прекрасное, чем тот день весны. Из белого льна с коричневой  окантовкой.
Она надела также коричневые туфельки, белые перчатки и шляпку "колокол",
немного старомодную - первый  признак  того,  что  она  была  далеко  не
богатой женщиной.
   "Вы беременны, - сказал я.  -  Думаю,  что  вы  не  очень-то  в  этом
сомневались, да?"
   Если и должны быть слезы, подумал я, то они появятся сейчас.
   "Да, - ответила она с завидным самообладанием. В ее глазах не было  и
намека на слезы. - Я догадывалась".
   Возникла небольшая пауза.
   "Когда я должна родить?" - спросила она почти беззвучно.
   "Это будет рождественский ребенок,  -  сказал  я.  -  Примерный  срок
-десятое декабря, плюс минус две недели".
   "Хорошо. - Она поколебалась немного, а потом решилась,  -  вы  будете
принимать роды? Даже если я не замужем?"
   "Да, - сказал я. - При одном условии".
   Она нахмурилась, и в этот момент ее лицо стало еще больше походить на
лицо Гарриет Уайт. Трудно поверить, что хмурое  выражение  лица  молодой
женщины двадцати трех, вероятно, лет может быть  настолько  грозным.  Но
именно таким оно и было. Она уде была готова уйти, и даже мысль  о  том,
что ей придется начинать все сначала с другим врачом, не  смогла  бы  ее
удержать.
   "И каким будет условие?" - спросила она подчеркнуто холодно.
   Теперь уже я почувствовал желание отвести свои глаза от ее лица, но я
выдержал ее взгляд. "Я настаиваю на том, чтобы знать ваше настоящее имя.
Мы можем продолжать наши финансовые отношения при помощи наличных денег,
если вас это больше устраивает,  и  миссис  Дэвидсон  по-прежнему  будет
выдавать  вам  рецепты  на  имя  Джейн  Смит.  Но  если  мы   собираемся
отправиться вместе в это путешествие в течение следующих семи месяцев, я
хотел бы иметь возможность обращаться к вам  по  имени,  на  которое  вы
отзывались всю вашу жизнь".
   Я закончил свою миленькую, наигранную строгую речь, ожидая, пока  она
обдумает мои слова. Я был почти уверен, что она поднимется, поблагодарит
меня и исчезнет навсегда.  Я  испытал  бы  растерянность,  если  бы  это
произошло. Она нравилась  мне.  Более  того,  мне  нравилась  прямота  и
решимость, с коими она бралась за проблему, в то время как девяноста  из
ста женщин на ее месте запутались бы в собственной лжи  и  от  страха  и
стыда перед такой ситуацией оказались бы неспособными ее преодолеть.
   Я  полагаю,  что  многие  нынешним  молодым  людям   такая   ситуация
показалась  бы  нелепой  и  даже  невообразимой.  Все  стремятся  сейчас
продемонстрировать широту взглядов  в  отношении  того,  что  беременная
женщина без обручального кольца должна быть окружена большим внимание  и
заботой, чем любая другая. Но джентльмены хорошо знают, что в те времена
все было по-другому.  Бытующие  тогда  нравственные  нормы  и  лицемерие
ставили  незамужнюю  беременную   женщину   в   крайне   затруднительное
положение. В  те  годы  замужняя  беременная  женщина  чувствовала  себя
счастливой и гордой тем, что собиралась выполнить предназначение, данной
ей Богом. Незамужняя же выглядела проституткой в глазах окружающих, да и
сама была склонна считать себя таковою. Она  была,  используя  выражение
Элла Дэвидсон, "легкой" женщиной, а в те времена о  "легкости"  забывали
не скоро. Такие женщины уезжали рожать и жить в другие города. Некоторые
из них  глотали  таблетки  или  выбрасывались  из  окон.  Другие  шли  к
подпольным акушеркам-мясникам с грязными руками или пытались сделать все
сами. За мою хирургическую практику четыре  женщины  умерли  у  меня  на
глазах от потери крови из-за тяжелых ранений матки. Помню  один  случай,
когда ранение было нанесено зазубренным горлышком бутылки, привязанным к
венику. Сейчас трудно в это  поверить,  но  подобные  вещи  происходили,
джентльмены. В общем, такая ситуация была для здоровой  молодой  женщины
худшей из всех, какие только можно вообразить.
   "Я согласна, - сказала она, наконец. - Это  справедливо.  Меня  зовут
Сандра Стенсфилд". Она протянула мне руку. С удивлением я  пожал  ее.  Я
был рад, что Элла Дэвидсон не видела, как я сделал это. Она бы ничего не
сказала, но целую неделю кофе был бы горше, чем обычно.
   Она улыбнулась в ответ на мое замешательство - я думаю - и посмотрела
на меня открыто. "Я надеюсь, мы будем друзьями, доктор Маккэррон. Сейчас
мне нужен друг. Я немного напугана".
   "Я вас понимаю и постараюсь стать  вашим  другом,  если  смогу,  мисс
Стенсфилд, Я что-нибудь могу для вас сделать в настоящий момент?"
   Она открыла сумочку и достала блокнот и ручку. Раскрыв  блокнот,  она
посмотрела на меня. В какой-то  момент  я  с  ужасом  подумал,  что  она
спросит у меня имя и адрес акушерки. Затем она  сказала:  "Я  хотела  бы
знать, что мне лучше есть. Для ребенка, конечно".
   Я громко рассмеялся. Она взглянула на меня с удивлением.
   "Извините. Просто у вас такой деловой вид".
   "Ну уж наверное. Этот ребенок теперь часть моих дел, разве  не  так?"
"Да,  естественно.  У  меня  есть  брошюра,  которую  я  даю  всем  моим
беременным пациенткам. Здесь говорится о диете, весе, питье,  курении  и
многом  другом.  Пожалуйста,  не  смейтесь,  когда  будете  читать.  Это
затронет мои чувства, потому что я сам писал текст".
   Хотя это был скорее памфлет, а не брошюра, однако это не помешало ему
стать впоследствии книгой: "Практическое руководство по  беременности  и
родам". В то время я серьезно увлекался акушерством  и  гинекологией  и,
начав довольно поздно из-за  войны,  не  собирался  терять  время.  Меня
подбадривала мысль о том, что я  увижу  множество  счастливых  женщин  в
ожидании ребенка и приму много детей за мою практику. Так  и  случилось:
по последним подсчетам я участвовал в появлении на свет около двух тысяч
младенцев - достаточно, чтобы заполнить пятьдесят классных комнат.
   Я читал много литературы о  беременности  и  родах  и  более  разумно
применял свои знания по этому вопросу, чем в других областях медицинской
практики. Поскольку я был энтузиазмом и  у  меня  сложились  собственные
представления о предмете, то предпочел написать собственную брошюру, чем
следовать избитым предписаниям, которыми в избытке потчевали  беременных
женщин. Я не буду излагать полный набор этих предписаний - для этого  не
хватило бы и ночи, - но приведу лишь два примера.
   От будущих матерей требовали как можно меньше находиться на  ногах  и
тем более не совершать длительных прогулок из-за  опасности  выкидыша  и
других "нежелательных для родов" последствий. Но роды как таковые -  это
в первую очередь, что сказать футболисту, готовящемуся к важной встрече,
чтобы он как можно больше  проводил  время  сидя  и  сохранял  силы  для
предстоящей игры! Другой столь же "мудрый совет", часто даваемый многими
докторами упитанным женщинам, - начать курить! Курить! Эти  рекомендации
отражены в имевшем хождение лозунге тех  дней:  "Возьми  сигарету  Lucky
вместо конфеты". Те, кто думает, что, вступив в двадцатый век, мы  вошли
в эпоху просвещенной медицины,  не  представляет,  какие  безумные  идеи
иногда приживаются и в наши дни.
   Я дал мисс Стенсфилд мою брошюру, и  она  внимательно  изучала  ее  в
течении минут пяти. Когда я спросил у нее  разрешения  закурить  трубку,
она кивнула мне, не отрываясь от  чтения.  Потом  она  подняла  глаза  и
улыбнулась: "Вы радикал, доктор?"
   "Почему вы это говорите?  Не  потому  ли,  что  я  советую  ожидающим
ребенка женщинам ходить пешком, а не ездить в прокуренных  и  трясущихся
поездах подземки?"
   "Витамины... всякого рода... плавание и дыхательные упражнения! Какие
дыхательные упражнения?"
   "Об этом вы узнаете позже, но я не радикал. Далеко не радикал. Я тот,
кто задерживает на пять минут моего следующего пациента".
   "О, прошу прощения". Она быстро встала, запихивая толстую  брошюру  в
сумочку.

...в Айове или Небраске. А, может быть, в Миннесоте, я не помню.  Она
изучала драматическое искусство  и  участвовала  в  спектаклях  местного
городского театра. В местном  еженедельнике  были  опубликованы  хорошие
рецензии  одного  драматического  критика  с  ученой  степенью,  и   она
отправилась в Нью-Йорк, чтобы начать карьеру актрисы.
   Она  была  практичной  даже  в  этом  -  насколько  позволяло   столь
непрактичное  само  при  себе  устремление.  Ей  захотелось  попасть   в
Нью-Йорк, как она сама рассказывала, не потому что она верила в  то,  на
что намекали иллюстрированные  журналы:  любая  девушка,  приезжающая  в
Голливуд, может стать звездой. Она говорила, что  приехала  в  Нью-Йорк,
чтобы приоткрыть дверь в новый мир, а также потому, как мне кажется, что
больше любила драматический театр, чем звуковое кино.
   Она устроилась на работу  в  универсальный  магазин  и  поступила  на
театральные курсы. Ее отличали ум и железная воля, но в ней было столько
же человеческих качеств, как и в любом другом человеке. К  тому  же  она
была одинока. Так одинока, как только, пожалуй, могут  чувствовать  себя
простые девушки из небольших городов Среднего Запада. Тоска  по  дому  -
это не всегда то каким мы его себе привыкли представлять. Оно может быть
острым, как нож, и превращающимся в болезнь не в переносимом, а в прямом
смысле. Оно может изменить взгляды человека  на  жизнь.  Лица  на  улице
становятся  для  него  не  безразличными,  а   отталкивающими   и   даже
злорадными. Тоска по дому -это  настоящая  болезнь,  боль  вырванного  с
корнем растения.
   Мисс Стенсфилд, сколь очаровательной и решительной она  ни  была,  не
имела иммунитета от этой болезни. Все случившееся с ней затем  настолько
естественно, что и не стоило  труда  рассказывать  об  этом.  На  курсах
вместе с ней учился некий молодой  человек.  Несколько  раз  они  вместе
проводили вечер. Она не любила его, но ей  нужен  был  друг.  Когда  она
поняла, что  он  никогда  им  не  станет,  произошло  два  события:  она
обнаружила, что беременна, и рассказала об этом  молодому  человеку.  Он
сказал, что останется с ней, и у них все будет "пристойно". Через неделю
он съехал с квартиры, не оставив ей своего нового адреса.  И  тогда  она
пришла ко  мне.  Когда  мисс  Стенсфилд  была  на  четвертом  месяце,  я
познакомил ее с Методом дыхания, сейчас он называется методом Ламаза.  В
те времена, как вы понимаете, о господине Ламазе никто не слышал.
   "В те времена" - эта фраза появляется все чаще и чаще, я  заметил.  Я
приношу свои извинения, но ничего не могу с этим поделать. Все, о чем  я
вам рассказал и расскажу, произошло в те времена  или  в  те  дни,  если
хотите.
   Итак...  "в  те  времена",  сорок  пять  лет  тому  назад,  посещение
родильного отделения в любой крупной американской больнице напомнило  бы
вам  визит  в  сумасшедший  дом.  Женщины,  плачущие  навзрыд,  женщины,
кричащие о том, что хотели бы умереть, женщины, стенающие,  что  они  не
перенесут таких мучений, женщины, взывающие к Христу, чтобы  он  простил
им их прегрешения, женщины, выкрикивающие такие слова, что  их  мужья  и
отцу никогда бы не поверили,  что  они  им  известны.  Все  это  -  вещи
общеизвестные, несмотря на то, за  исключением  мычащих  звуков  натуги,
которые, впрочем, ассоциируются у нас с любым тяжелым физическим трудом.
   К сожалению, врачи отчасти повинны в этой  истерии.  Ей  способствуют
также  и  рассказы,  которые  беременная  женщина  слышит  от  подруг  и
родственников, уже  испытавших,  что  такое  роды.  Поверьте,  если  вам
скажут, что что-то будет болезненным, вы  действительно  почувствуете  и
когда женщина уверует в то, что роды - это страшно болезненный  процесс,
и об этом ей говорит ее мать, сестры, подруги и  ее  врач,  то  она  уже
внутренне готова испытать сильные мучения.
   Даже всего за шесть  лет  практики  я  привык  к  тому,  что  женщины
пытаются справится с двойном проблемой: дело не только в  том,  что  они
беременны и должны готовиться к рождению ребенка, но и в  том,  что  над
ними нависла тень смерти. Многие стараются привести свои дела в порядок,
чтобы, если они умрут, их мужья могли бы продолжать без них.
   Сейчас не подходящее время для лекции по  акушерству,  но  вы  должны
знать, что длительное время до тех дней роды считались крайне опасными в
западных странах.
   Революция в  медицине,  начавшаяся  около  1900  года,  сделала  этот
процесс  более  безопасным,  но  только  ничтожно  малое  число   врачей
удосужилось сообщить об этом своим  пациенткам.  Одному  Богу  известно,
почему. В этой связи, стоит ли  удивляться,  что  большинство  родильных
домов ассоциировались с местом для умалишенных? И вот все эти несчастные
женщины проходят через то,  о  чем  из-за  викторианских  предрассудков,
господствующих  в  то  время,  знают  лишь  в  самых  общих  чертах.  Их
охватывает страх и изумление, которые они моментально  воспринимают  как
невыносимую боль, и большинство из них начинает чувствовать,  что  скоро
умрут собачьей смертью. Во время  чтения  литературы  о  беременности  я
обнаружил принцип "тихих"
   Родов и основную идею Метода дыхания. При  криках  тратится  энергия,
которую можно  использовать  для  выталкивания  плода.  Это  приводит  к
перенасыщению кислородом, а  перенасыщение  включает  аварийную  систему
функционирования организма: надпочечники  начинают  работать  на  полную
мощность, дыхание и пульс учащаются, что совсем не нужно. Метод  дыхания
же помогает матери сосредоточиться на  самом  процессе  и  справиться  с
болью, используя ресурсы собственного тел.
   К тому времени этот метод широко  применялся  в  Индии  и  Африке;  в
Америке его использовали шошоны, микмаки  и  другие  индейские  племена,
эскимосы всегда прибегали к нему.  Однако,  как  вы  можете  догадаться,
большинство западных врачей нисколько им не интересовалось. Один из моих
коллег возвратил мне мою отпечатанную на машинке  брошюру,  где  красным
карандашом перечеркнул целый  раздел  о  Методе  дыхания.  На  полях  он
написал, что, если бы он захотел  что-либо  прочитать  о  "предрассудках
черномазых", он просто купил бы издание "Страшных сказок!"
   Я все же не выкинул этот раздел моей брошюры,  как  он  советовал,  а
попробовал добиться результатов на практике. Некоторые женщины  достигли
впечатляющих успехов. Другие же,  казалось,  понимали  суть  метода,  но
полностью теряли самообладание, как только сокращения матки  становились
сильнее. В большинстве случаев, как мне удалось выяснить, сама идея была
раскритикована друзьями и  родственниками,  которые  никогда  ни  о  чем
подобном не слышали, а потому не верили, что  что-то  может  получиться.
Метод основывался на предположении, что, хотя  и  не  бывает  одинаковых
родов в их специфических моментах, все они похожи в своих общих  чертах.
Существует четыре стадии родов:  схватки,  срединные  роды,  рождение  и
выведение  последа.  Сокращения  вызывают  напряжением  мышц  живота   и
предлобковой зоны и часто  появляются  на  шестом  месяце  беременности.
Многие  женщины  при  первой  беременности  ожидают  чего-то   ужасного,
внутренних спазмов, хотя это чисто физическое ощущение, похожее на боль,
когда сводит мышцу. Женщина, применяющая Метод дыхания, начинает  дышать
сериями коротких, размеренных вдохов и  выдохов,  когда  чувствует,  что
подходят схватки. Воздух выдыхается резкими толчками,  как  если  бы  вы
дули в трубу в стиле Диззи Гиллеспи.
   Во время срединных родов, при которых  более  болезненные  сокращения
поступают каждые пятнадцать минут, женщина переходит к долгим  вдохам  и
выдохам - так дышат бегуны на длинные дистанции,  когда  совершают  свой
финишный рывок. Чем сильнее схватки, тем продолжительнее  вдох-выдох.  В
моей брошюре, я назвал эту стадию "качание на волнах".
   На последнем этапе надо быть особенно внимательными  к  тому,  что  я
называю "локомотив",  а  инструкторы  Ламаза  стадией  дыхания  "чу-чу".
Последняя фаза родов сопровождается болями, которые чаще всего описывают
как глубокие и тупые. В этот  момент  женщину  охватывает  непреодолимое
желание вытолкнуть  ребенка.  Вот  та  точка,  джентльмены,  когда  этот
удивительный и жуткий двигатель набирает  полные  обороты.  Шейка  матки
полностью раскрыта. Ребенок  уже  начал  свое  короткое  путешествие  по
родовому каналу, и если вы посмотрите прямо между ног матери, то увидите
родничок младенца, пульсирующий всего в нескольких дюймах от  выхода  из
материнского тела. Женщина должна дышать при помощи  коротких  и  резких
вдохов и выдохов,  но  не  наполняя  свои  легкие,  а  контролируя  ритм
дыхания. Она как бы подражает звуку паровозной трубы.
   Такое дыхание благоприятно  воздействует  на  организм:  насыщенность
кислородом сохраняется высокой, но  при  этом  не  включается  аварийная
система. В то же время, женщина полностью владеет собой, может  задавать
вопросы  и  способна  выполнять  указания  врача.  Но  еще  более  важен
моральный эффект, получаемый  при  использовании  Метода  дыхания.  Мать
чувствует, что она активно участвует в рождении ее ребенка и даже  может
частично управлять этим процессом.
   Вы должны понимать, что весь процесс тесно связан  с  состоянием  ума
пациента. Его уязвимость - и этим я бы объяснил все неудачи, если бы  их
у меня было  много  -  заключается  в  том,  что  пациентку,  убежденную
собственным врачом, могут отговорить  родственники,  которые  и  слышать
ничего не захотят о таком варварском методе.
   С этой точки зрения мисс Стенсфилд была идеальной пациенткой.  У  нее
не было друзей, ни родственников, способных поколебать ее веру  в  Метод
дыхания (хотя, честно говоря, я очень сомневаюсь,  что  кто-то  смог  бы
отговорить ее от того, что она для себя решила), если она  сама  в  него
поверит. И она поверила.
   "Это немного напоминает самогипноз, да?" - спросила она,  когда  я  в
первый раз рассказал ей о Методе.
   Я согласился, не скрывая восхищения. "Вот именно!  Но  вы  не  должны
допускать мысли, что это всего лишь трюк, и не отчаивайся,  если  что-то
не будет получаться сразу".
   "Никаких таких мыслей у меня нет. Я  очень  вам  благодарна.  Я  буду
очень стараться, доктор". Она была просто создана для Метода дыхания  и,
если пообещала стараться, то можно было не сомневаться, что так и будет.
Я никогда не видел раньше, чтобы кто-то отнесся  к  этой  идее  с  таким
энтузиазмом. Мисс Стенсфилд  принадлежала  к  категории  людей,  которые
предпочитают крепко держать собственную жизнь за горло.
   Когда я  говорю,  что  на  полностью  решила  посвятить  себя  Методу
дыхания, то нисколько не грешу против истины и думаю, что  ее  последний
день работы в универмаге подтверждает это.
   Этот день настал  в  конце  августа.  Мисс  Стенсфилд  была  стройной
молодой женщиной в прекрасной форме. Любой врач может  подтвердить,  что
такие женщины, несущие своего первого ребенка,  способны  "не  выдавать"
своего положения в течение пяти, или даже шести  месяцев.  Но  затем,  в
один прекрасный день, все становится явным.
   Она пришла на очередной  осмотр  первого  сентября  и,  рассмеявшись,
рассказала мне, что,  как  выяснилось,  Метод  дыхания  имеет  еще  одно
применение.
   "Какое же?" - просил я.
   "Это даже  лучше,  чем  считать  до  десяти,  когда  рассердишься  на
кого-то", - сказала она. Ее карие глаза сверкали. - Хотя люди смотрят на
тебя, как на лунатика, когда начинаешь пыхтеть и сопеть".
   Она  охотно  поведала  мне,  что  произошло  на  работе.  В   прошлый
понедельник она, как  обычно,  вышла  на  работу.  Я  полагаю,  что  это
забавное и  резкое  превращение  из  стройной  молодой  женщины  в  явно
беременную женщину, случилось в выходные дни. Или ее начальница пришла к
выводу, что ее подозрения перестали быть просто подозрениями.
   "Зайдите ко мне в кабинет во время перерыва", -  холодно  сказала  ей
эта женина, некто миссис Келли. До этого  момента  она  держалась  очень
дружелюбно по отношению к мисс Стенсфилд.  Миссис  Келли  показывала  ей
фотографии двух своим  сыновей,  учащихся  в  институте.  Она  постоянно
спрашивала ее, не встретила ли она уже "милого юношу".
   Теперь же от этой дружелюбности не осталось и следа.  Мисс  Стенсфилд
сказала  мне,  что,  входя  в  кабинет  миссис  Келли,  она  знала,  что
произойдет. "У  вас  неприятность",  -  резким  голосом  произнесла  эта
добрая, казалось бы, женщина.
   "Да, - сказала мисс Стенсфилд. - Некоторые люди называют это так".
   Щеки миссис Келли стали цвета старого кирпича. "Не умничайте со мной.
Судя по вашему животу, вы и так были слишком умны".
   Я  словно  воочию  видел  обеих  женщин,  пока  слышал  рассказ  мисс
Стенсфилд, - ее карие глаза смотрят прямо, она не желает опускать их или
как-то по-иному продемонстрировать признаки смущения.  Я  думаю,  что  с
практической  точки  зрения  она  гораздо  лучше,  чем   миссис   Келли,
представляла себе все трудности своего положения.
   "Я должна сказать, что вы не очень-то стыдитесь  того,  что  обманули
меня!", - с горечью сказала миссис Келли.
   "Я никогда вас не обманывала. Вы ни  словом  не  обмолвились  о  моей
беременности до сегодняшнего дня, - она  с  любопытством  посмотрела  на
миссис Келли. - Как вы можете говорить, что я вас обманула?"
   "Я пригласила вас к себе в дом! - вскричала миссис Келли. - Я позвала
вас на обед... с моими сыновьями". Она неприязненно  взглянула  на  мисс
Стенсфилд.
   В этот момент мисс Стенсфилд рассердилась не на шутку. Так,  как,  по
ее словам, она не сердилась ни разу в жизни. Она прекрасно отдавала себе
отчет в том,  какую  реакцию  может  вызвать  ее  положение,  когда  оно
обнаружится, но вы все можете подтвердить,  джентльмены,  какая  разница
существует между теорией и ее практическим результатом.
   Положив руки на колени,  мисс  Стенсфилд  сказала  твердо:  "Если  вы
намекаете на то, что я когда-нибудь пыталась  или  могла  бы  попытаться
соблазнить ваших сыновей, это самая грязная и  низкая  ложь,  которую  я
когда-либо слышала в жизни".
   Голова миссис Келли дернулась, как от пощечины.  Две  женщины  мерили
друг  друга  взглядом,  разделенные   письменным   столом.   В   комнате
чувствовался слабый запах цветов. Это  мгновение,  как  показалось  мисс
Стенсфилд, длилось бесконечно долго.
   Затем миссис Келли рывком открыла ящик стола и  достала  темно-желтый
чек. Показывая зубы, словно откусывая каждое слово, она сказала:  "Когда
сотни порядочных девушек ищут работу в нашем городе, я не думаю, что  мы
нуждаемся в услугах какой-то проститутки, дорогая".
   Она сказала мне, что именно это презрительное "дорогая"  окончательно
вывело ее из себя. Миссис Келли, с широко раскрытыми  глазами  и  открыв
рот наблюдала как миссис Стенсфилд, сцепив пальцы с такой силой, что  на
них появились синяки (они уже побледнели, но все еще были заметны, когда
она пришла ко мне первого сентября),  начала  с  шумом  выдыхать  воздух
сквозь плотно сжатые зубы.
   Вряд ли эту историю можно было назвать забавной, но я не удержался от
смеха, и мисс Стенсфилд присоединилась ко мне. Миссис Дэвидсон заглянула
в кабинет - наверное, чтобы убедиться,  что  мы  не  надышались  закисью
азота -и закрыла за собой дверь.
   "Это единственное, что я могла сделать, - сказала мисс Стенсфилд, все
еще смеясь и вытирая платком слезы. - Потому что в тот  момент,  я  ясно
представила, как я смахиваю с ее стола флакончики с духами.  Я  увидела,
как они  разбиваются  на  мелкие  кусочки  и  наполняют  комнату  жутким
зловонием". "Я собиралась сделать это и, казалось,  ничто  не  могло  бы
меня удержать. Но тогда я начала дышать, как паровоз, и  все  прошло.  Я
нашла в себе силы взять чек и уйти. Я не могла поблагодарить ее,  потому
что все еще изображала паровоз!"
   Мы снова рассмеялись, а потом она стала серьезной.
   "Все уже позади, и мне сейчас даже немного жаль ее - или, может быть,
я веду себя чересчур высокомерно?"
   "Вовсе нет. Я просто удивлен, что вы можете испытывать  сейчас  такие
чувства".
   "Можно я покажу вам то, что я купила на выходное пособие?"
   "Конечно, если вы этого хотите".
   Она открыла кошелек и вынула маленькую плоскую коробочку.  "Я  купила
это в ломбарде, - сказала она. - За два доллара.  Это  был  единственный
момент за все время этого кошмара, когда я  действительно  почувствовала
стыд. Разве это не странно?"
   Она открыла коробочку и положила на стол, чтобы  я  смог  увидеть  ее
содержимое. В ней лежало обычное обручальное кольцо.
   "Я буду делать все как нужно, - сказала она. -  Я  снимаю  комнату  в
доме, который миссис Келли назвала бы "добропорядочным  пансионом".  Моя
хозяйка добра ко мне... но миссис Келли тоже была добра и дружелюбна.  Я
думаю, она может в любой момент попросить меня съехать,  и  боюсь,  что,
если я попрошу ее вернуть мне деньги, которые я  заплатила  вперед,  она
рассмеется мне в лицо".
   "Но это будет  незаконно.  Есть  суды  и  адвокаты,  которые  помогут
вам..."
   "Суды - это мужские клубы, - ответила она с  уверенностью  в  голосе,
-не способные с пониманием отнестись к женщине в моем  положении.  Может
быть, я сумею получить назад мои деньги, а может быть, и  нет.  В  любом
случае, все расходы и неприятности вряд ли стоят  сорока  семи  долларов
или около того. И впредь я намерена стать более практичной".
   "Я приметила одно местечко в  нижней  части  Вилледжа.  Это,  правда,
третий этаж, но комната чистая и стоит на пять долларов в месяц дешевле,
чем та, которую я снимаю в настоящий момент".  Она  вытащила  кольцо  из
коробочки. "Я надела его, когда хозяйка показывала мне комнату".
   Она надела его  на  третий  палец  левой  руки  с  легким  выражением
неприязни, в котором, как мне кажется, она не отдавала себе отчета. "Вот
так. Теперь я миссис Стенсфилд, мой  муж  был  водителем  грузовика,  он
погиб в аварии на автостраде Питтсбург - Нью-Йорк. Ужасно грустно. Но  я
больше не проститутка, а мой ребенок не будет незаконнорожденным".
   Она посмотрела на меня, и в ее глазах появились слезы.
   "Прошу вас, - сказал я  и  взял  ее  руку  в  свою.  Она  была  очень
холодной. - Не надо, дорогая".
   Она повернула  руку  ладонью  вниз  и  посмотрела  на  кольцо.  Затем
улыбнулась, и, поверьте  мне,  джентльмены,  ее  улыбка  была  столь  же
горькой, как горчица. По ее щеке скатилась одинокая слеза.
   "Когда я слышу,  как  некоторые  циники  говорят,  что  волшебству  и
чудесам нет места в наше время, я уверена, что они заблуждаются, правда,
доктор Маккэррон? Когда вы покупаете кольцо за два доллара, и это кольцо
в один миг избавляет вас от незаконного рождения и нелегальности  вашего
положения,  как  это  можно  назвать,  если  не   волшебством?   Дешевым
волшебством".
   "Мисс Стенсфилд... Сандра, если я могу... если вам нужна помощь, все,
что я смогу..."

Во все стороны брызнули стекла. А моя пациентка была выброшена  через
правую половину  заднего  стекла  изуродованной  машины,  как  тряпичная
кукла. Я снова был на ногах,  не  замечая  этого.  Я  помчался  вниз  по
обледенелым ступеням, снова поскользнулся, но  устоял.  Единственное,  в
чем я отдавал себе отчет - это мисс Стенсфилд, лежащая в  тени  зловещей
статуи,  рядом  с   тем   местом,   где   "скорая"   нашла   успокоение,
перевернувшись на бок, а ее мигалка продолжала разрывать  ночь  красными
вспышками. Было что-то до  жути  ненормальное  в  лежавшей  фигуре,  но,
честно говоря, я не хотел верить, что знаю в чем дело, пока моя нога  не
наткнулась на какой-то предмет. То, что я задел, заскользило прочь,  как
сумочка молодой женщины. Оно скорее скользило, чем  катилось.  И  только
колыхание волос, перепачканных в крови и усеянных осколками  стекла,  но
узнаваемых по их золотистому оттенку, заставило  меня  понять,  что  это
было. Во время аварии ей оторвало голову. Ее-то и задела моя нога.
   Двигаясь, словно во сне, я подошел и перевернул ее тело. Я думаю, что
пытался закричать, как только увидел это. Но не мог  издать  ни  единого
звука. Женщина еще  дышала,  вы  представляете,  джентльмены.  Ее  грудь
поднималась и опускалась в ритме быстрого и легкого дыхания. Снег  падал
на ее раскрытое пальто и  окровавленное  платье.  И  я  слышал  какой-то
высокий свистящий звук. Он походил на шум закипающего напитка. Это ветер
входил и выходил через ее открытое горло -  маленькие  вскрики  воздуха,
проходящего через голосовые связки, у которых  не  осталось  рта,  чтобы
обратить их в членораздельные звуки.
   Я хотел убежать, но у меня не было сил. Я упал на колени рядом  с  ее
телом, прикрывая рот рукой. Вдруг я заметил свежую  кровь,  проступающую
через нижнюю часть  ее  одежды...  и  какое-то  движение.  И  неожиданно
поверил в то, что еще можно спасти ребенка.
   Мне кажется, что, когда я задрал ее одежду  до  груди,  я  засмеялся.
Наверное, я обезумел. Ее тело было еще теплым. Я помню это. Я помню, как
оно колыхалось при ее дыхании. Один из фельдшеров скорой помощи  подошел
ко мне, шатаясь, словно пьяный, и держась одной рукой за голову.  Сквозь
его пальцы сочилась кровь.
   Я все еще смеялся. Мои  руки  убедились  в  том,  что  она  полностью
раскрыта.
   Фельдшер смотрел  на  обезглавленное  тело  Сандры  Стенсфилд  широко
раскрытыми глазами. Я не знаю, сознавал ли  он,  что  тело  еще  дышало.
Возможно, он приписывал это  нервной  реакции,  что-то  вроде  конечного
рефлекса. Цыплята могут бегать некоторое время с отрезанной  головой,  а
люди лишь дернуться раз другой... да и только.
   "Хватит глазеть на нее и найди мне простыню", - зашипел я на него.
   Он поплелся куда-то, но не в направлении "скорой". Он просто удалился
в ночь. Я не представляю, куда он делся. Я повернулся к мертвой женщине,
хотя она была и не совсем мертва, помедлил немного и  скинул  пальто.  Я
приподнял ее бедра, чтобы подложить его  под  тело.  Я  все  еще  слышал
дыхание, производимое ее лишенным головы телом.  Иногда  я  до  сих  пор
слышу его, джентльмены. В моих снах.
   Пожалуйста, поймите, что  все  произошло  в  считанные  секунды.  Мое
восприятие было доведено до крайнего предела, и потому мне казалось, что
прошло много времени. Из больницы только  начали  выбегать  люди,  чтобы
узнать, что случилось, и рядом со мной пронзительно  закричала  какая-то
женщина, увидевшая отрезанную голову на мостовой.
   Я раскрыл свой черный портфель, благодаря бога, что  не  потерял  его
при падении, и достал  короткий  скальпель.  Разрезав  нижнее  белье,  я
отложил  его  в  сторону.  Водитель  "Скорой"  приблизился  ко  мне,  но
остановился, как вкопанный, не дойдя несколько  шагов.  Я  посмотрел  на
него в ожидании простыни, но понял, что ничего не добьюсь  от  него.  Он
уставился на дышащее тело, и его глаза начали округляться  и,  казалось,
вот-вот вылезут из орбит. Затем он грохнулся на  колени  и  воздал  небу
руки. Он собирался молиться, я почти уверен в этом. Фельдшер  мог  и  не
знать, что увиденное им невозможно, но этот парень знал наверняка. Через
минуту он убрался восвояси, еле живой.
   В тот день я взял с собой хирургические щипцы, даже не знаю,  почему.
Я не пользовался ими более трех лет после того, как один врач,  не  буду
называть его, пробил ими висок новорожденного, вытаскивая его  из  чрева
матери. Ребенок мгновенно умер.
   Но, тем не менее, мои щипцы были при мне в тот вечер.
   Тело мисс Стенсфилд напряглось, а живот стал  как  камень.  Я  увидел
темя ребенка, окровавленное, в плевре, но пульсирующее. Значит,  он  был
жив.
   Твердь снова размягчилась. Темя исчезло из вида. Чей-то голос  позади
меня спросили: "Чем могу помочь, доктор?"
   Это была медсестра  средних  лет,  тот  тип  женщины,  который  часто
становится опорой в нашей профессии. Ее лицо было бледным, как молоко, и
хотя на нем застыло выражение суеверного ужаса при  виде  этого  странно
дышащего тела, я не заметил в  ее  глазах  ни  малейшего  признака  того
опасного состояния шока, которое лишает людей  способности  действовать.
"Нужна простыня, - быстро сказал я. - Думаю, что у нас есть еще шанс.
   Позади нее я разглядел около дюжины человек из больницы, столпившихся
на ступенях и не желающих приблизиться. Много ли им было видно оттуда? У
меня не было возможности узнать об этом наверняка.  Могу  лишь  сказать,
что в течение нескольких  дней  после  того  случая  многие  в  больнице
избегали меня (некоторые и после), и никто,  включая  и  эту  медсестру,
никогда не спрашивал меня о том, что произошло.
   Она повернулась и направилась к больнице.
   "Сестра! - позвал  я.  -  У  нас  не  времени.  Возьмите  простыню  в
"Скорой". Ребенок вот-вот появится".
   Она подошла к машине, скользя по  мокрому  снегу  своими  туфлями  на
белых каблуках. Я повернулся к мисс Стенсфилд.
   Вместо того, чтобы замедлиться, дыхание стало более учащенным, и тело
снова напряглось. Голова ребенка появилась опять,  но  на  этот  раз  не
исчезла. Он просто начал выбираться наружу. Щипцы не понадобились вовсе.
Ребенок словно выплыл в мои  руки.  Я  видел,  как  снег  падал  на  его
окровавленное  тельце.  Это   был   мальчик.   Его   маленькие   кулачки
зашевелились и он издал тонкий жалобный крик.
   "Сестра! - закричал я. - Шевелите побыстрей вашей задницей,  черт  бы
вас побрал!"
   Это прозвучало слишком грубо, но на мгновение я почувствовал,  что  я
снова во Франции и снаряды опять будут свистеть над головой.
   Раздался рокот пулеметов, и немцы будут возникать из мрака,  скользя,
падая и умирая в грязи и копоти. "Дешевое волшебство" - подумал я, видя,
как человеческие тела шатаются, поворачиваются и падают. - Но ты  права,
Сандра, это все, что мы имеем".
   Я никогда  еще  не  был  настолько  близок  к  тому,  чтобы  потерять
рассудок, джентльмены.
   "Сестра, ради всего святого!"
   Ребенок заплакал опять - такой тонкий, потерянный звук! - и замолчал.
Пар, поднимавшийся от его тела, стал намного реже.
   Я поднес его  лицо  ко  рту,  ощущая  запах  крови  и  легкий  аромат
плаценты. Дунув в его рот, я услышал  слабый  ответный  вздох.  Наконец,
медсестра подошла, и я протянул руку за простыней.
   Она стояла в нерешительности, не отдавая  мне  простынь.  "Доктор,  а
что... что если это монстр?"
   "Дайте мне простыню, - сказал я. - Дайте мне ее, иначе я  надену  вам
вашу задницу на голову".
   "Хорошо,  доктор",  -  ответила  она  очень   спокойно   (мы   должны
благословлять женщин, джентльмены, которые  часто  понимают  нас  только
потому, что  не  пытаются  понять).  Я  завернул  ребенка  и  отдал  его
медсестре. "Если вы уроните его, я заставлю вас съесть эту простыню".
   "Да, доктор".
   Я наблюдал, как она возвращалась в  больницу  ребенком  и  как  толпа
расступилась, пропуская ее. Затем я поднялся и попятился  от  тела.  Это
дыхание, как у ребенка - толчок, пауза... толчок... пауза.
   Я опять начал пятиться, и моя нога на что-то наткнулась. Я обернулся.
Это была ее голова. Подчинившись какому-то приказу внутри меня, я  встал
на колено и перевернул голову. Глаза были раскрыты  -  ее  карие  глаза,
которые всегда были полны жизни и решимости. И они все  еще  были  полны
решимости. Джентльмена, она видела меня, Ее зубы были  плотно  сжаты,  а
губы чуть приоткрыты. Я слышал, как воздух входил и  выходил  через  эти
зубы и губы в ритме "паровоза". Ее глаза двигались: они  скосились  чуть
влево,  словно  чтобы  лучше  меня  видеть.  Ее  губы  раскрылись.   Они
выговорили четыре слова: "Спасибо, доктор Маккэррон". И  я  услышал  их,
джентльмены. Но не из ее рта. Из голосовых связок, в двадцати  футах  от
меня. Но поскольку ее язык, губы и зубы -  то,  что  мы  используем  для
артикуляции слов, находились здесь, ее слова были лишь  набором  звуков.
Однако, количество этих звуков  соответствовало  количеству  гласных  во
фразе "Спасибо, доктор Маккэррон".
   "Поздравляю, мисс Стенсфилд, - сказал я. - У вас мальчик".
   Ее губы пришли в  движение,  и  позади  меня  раздались  тонкий  едва
различимый звук... аииии...
   Решимость в ее глазах погасла. Казалось, что теперь  они  смотрят  на
что-то вне меня, может быть, на это черное, заснеженное небо. Потом  они
закрылись. Она задышала снова и остановилась. Все было кончено.
   От тех событий, что произошли у меня на глазах и свидетелями  которых
стали служанка, водитель и, может быть, кто-то вдаль, поверх парка,  как
будто ничего достойного внимания и не произошло,  и  такая  удивительная
решимость ничего не значила в этом жестоком и бесчувственном мире.  Или,
что еще хуже, только она одна и имела какое-то значение,  только  в  ней
одной был какой-то смысл.
   Помню, что я стоял на коленях перед ее головой и  рыдал.  Я  все  еще
рыдал, когда подошедшие врачи и две медсестры помогли мне встать и увели
в больницу.