Глава 3

     Вино глумливо, сикера - буйна...
     Книга притчей Соломоновых 20, 1

     Я не хочу возводить напраслину на капитана Хансена. Мне приходилось слышать, что скандинавы, насыщая свою кровь этанолом, делают ее похожей на антифриз, чтобы легче переносить долгие суровые зимы, а потому они плохо понимают людей, которым от крепких напитков делается нехорошо. Кроме того, никто за руки меня не держал, никто не зажимал мне ноздри, никто насильно не лил мне спирт в глотку. Последнее проделал я сам.
     Наша церковь не придерживается взгляда, что плоть слаба, а грех по-человечески понятен и извинителен. Грех может быть прощен, но отнюдь не с легкостью. Прощение еще надо заслужить. А потому грешнику надлежит выстрадать свое искушение.
     Кое-что об этих страданиях мне еще предстояло узнать. Мне говорили, что они называются похмельем.
     Во всяком случае, так их называл мой дядюшка-выпивоха. Дядя Эд утверждал, что человеку никогда не бывать трезвенником, если он не пройдет полного курса пьянства, ибо иначе, ежели соблазн встанет на его пути, он не будет знать, как с этим самым соблазном управиться.
     Возможно, я смог бы служить доказательством истинности данного положения дяди Эда. В нашем доме на него всегда смотрели как на источник неприятностей, и, если бы он не был маминым братом, отец не пустил бы его даже на порог. Да его и так никогда не уговаривали погостить подольше и не упрашивали вернуться поскорее.
     Не успел я сесть за стол, как капитан предложил мне стакан аквавита. Стаканы, из которых пьют этот напиток, невелики; их скорее можно назвать маленькими, в этом-то и скрыта главная опасность.
     Именно такой стаканчик капитан держал в руке. Он поглядел мне прямо в глаза и сказал:
     - За нашего героя! Skal! <ваше здоровье! (дат.)> - запрокинул голову и выплеснул содержимое стакана в рот.
     По всему столу эхом разнеслось: "Skal!" - и каждый из сидевших опрокинул свой стакан так же лихо, как капитан.
     Ну и я тоже. Должен сказать, что положение почетного гостя налагает определенные обязанности - "если живешь в Риме..." <крылатое выражение: "Если живешь в Риме, поступай как римлянин"> и так далее. Но истина в том, что у меня просто не хватило настоящей силы воли, чтобы отказаться. Я сказал себе: "Такой маленький стаканчик не может повредить" - и осушил его одним глотком.
     И в самом деле ничего не произошло. Аквавит прошел отлично. Приятный, холодный как лед глоток, оставивший после себя острый привкус пряностей, среди которых выделялась лакрица. Я не знал, что именно пью, и не был даже уверен, что это алкоголь. Во всяком случае, мне он таковым не показался. Мы сели, кто-то поставил передо мной тарелку с едой, и личный стюард капитана налил мне еще стаканчик шнапса. Я уже собрался приняться за еду - восхитительные датские закуски из тех, что обычно входят в ассортимент smorgasbord <особая сервировка холодных закусок (так называемый шведский стол)>, - когда кто-то дотронулся до моего плеча.
     Я поднял глаза - это был Многоопытный Путешественник.
     Рядом с ним стояли Авторитет и Скептик.
     Имена у них теперь были другие. Некто (или нечто), превративший мою жизнь в запутанную головоломку, особо далеко в данном случае не пошел. Джеральд Фортескью, например, теперь стал Джереми Форсайтом. Несмотря на мелкие изменения, я без труда узнал каждого из них, а новые имена были достаточно сходны со старыми - показатель того, что кто-то или что-то продолжает свой розыгрыш.
     (Но тогда почему моя новая фамилия так отличается от фамилии Хергенсхаймер? В звучании имени Хергенсхаймер есть особое достоинство, я бы сказал, в нем слышны отголоски известного величия. А Грэхем - имечко так себе.) - Алек, - сказал мистер Форсайт, - мы недооценили вас. Дункан, и я, и Пит с радостью признаем это. Вот три тысячи, которые мы вам должны, и... - он протянул руку, которую до сих пор держал за спиной; в ней оказалась здоровенная бутылка, - вот самое лучшее шампанское, какое только есть на пароходе, как знак нашего уважения.
     - Стюард! - крикнул капитан.
     И тот же стюард, ведавший напитками, двинулся вокруг нашего стола, наполняя стаканы всех сидевших. Но еще до этого обнаружилось, что я снова стою и трижды под возгласы "Skal!" опустошаю стаканчики аквавита - по одному за здоровье каждого проигравшего, - а в другом кулаке сжимаю три тысячи долларов (долларов Соединенных Штатов Северной Америки). У меня не было времени разбираться, почему три сотни вдруг превратились в три тысячи, что, впрочем, было не более странно, чем то, что случилось с "Конунгом Кнутом". Вернее, с его обоими воплощениями. Да и мои способности удивляться к этому времени почти иссякли.
     Капитан Хансен приказал официантке приставить к столу стулья для Форсайта и его компании, но все трое отказались на том основании, что жены и соседи по столам ждут их возвращения. Да и у нас места маловато. Для капитана Хансена все это не имело ни малейшего значения. Он был настоящий викинг, величиной чуть меньше дома: дай ему молот, и он вполне сойдет за Тора <в скандинавской мифологии бог грома и бури; атрибутом Тора является боевой молот> - мышцы у него были даже там, где у обычных мужчин их отродясь не бывает. Так что с ним особенно не поспоришь.
     Впрочем, он добродушно согласился на компромисс - они вернутся к своим столам и кончат обед, но сначала присоединятся к капитану и ко мне и вознесут благодарность Седраху, Мисаху и Авденаго <три иудейских отрока, брошенные Навуходоносором в огненную печь за отказ поклоняться золотому истукану и чудесным образом оставшиеся невредимыми (библ.)> - ангелам-хранителям нашего доброго друга Алека. И весь наш стол, как один человек, будет участвовать в этом...
     - Стюард!
     И все мы трижды прокричали "Skal!", выделяя из всех миндалин антифриз в невероятном количестве.
     Вы все еще считаете? Думаю, уже стаканчиков семь. Можете перестать считать. Именно в этом месте я потерял счет выпитому. Ко мне стало возвращаться то отупение, которое я ощутил на половине пути через огненную яму.
     Заведующий напитками стюард кончил разливать шампанское и, повинуясь знаку капитана, добавил к первой бутылке новые. Снова пришла моя очередь произносить тосты, - я рассыпался в комплиментах трем проигравшим, после чего все выпили за капитана Хансена и за добрую посудину "Конунг Кнут". Капитан поднял бокал за Соединенные Штаты, и все обедающие встали и выпили вместе с ним; тогда я счел необходимым предложить тост за датскую королеву, что вызвало новые тосты в мою честь, и капитан потребовал, чтобы я произнес речь.
     - Расскажите, как вы чувствовали себя в печи огненной.
     Я попытался отговориться, но кругом оглушительно гремели крики всех присутствующих: "Речь! Речь!"
     Я с трудом поднялся, стараясь припомнить, о чем говорил на последнем ужине, организованном с целью сбора средств для поддержания заморских миссий. Речь ускользала от меня. Наконец я сказал:
     - А!!! Вздор! Тут и говорить не о чем. Только приклоните ухо ваше к земле, налягте плечом на штурвал, поднимите глаза к звездам, и вы с легкостью сделаете то же самое. Спасибо вам, спасибо всем, а в следующий раз мы все до единого соберемся у меня дома.
     Кругом кричали, снова орали "Skal!" - уж и не помню сейчас, по какому поводу, - и тут леди, сидевшая слева от капитана, подошла ко мне и расцеловала, после чего все прочие леди, сидевшие за капитанским столом, сгрудились вокруг меня и принялись обцеловывать. Это, видимо, воодушевило остальных дам в салоне, так как из них сформировалась целая процессия, направившаяся ко мне за поцелуями, но по пути целовавшая капитана; а может быть, порядок был обратный.
     Во время этого парада кто-то унес мою тарелку с бифштексом, относительно которого я строил некоторые планы. Правда, я не слишком горевал о потере, так как бесконечная оргия лобзаний ошеломила меня и погрузила в изумление, ничуть не меньшее, чем история с туземками, которые прошли по углям.
     Потрясение я испытал сразу же, как только вошел в обеденный салон. Давайте скажем так; мои спутницы-пассажирки были вполне достойны того, чтобы появиться на иллюстрациях в "National Geographic...".
     Да! Вот именно! Ну, может не совсем так, но то, во что они были одеты, делало их куда более голыми, чем те дружелюбные туземки. Я не стану описывать их "вечерние туалеты", ибо не уверен, что смогу это сделать. Более того, я убежден, что делать этого не следует. Ни у одной из них не было прикрыто более двадцати процентов того, что леди прикрывают на костюмированных балах в том мире, где я родился. Я имею в виду - выше талии. Их юбки, длинные и часто волочащиеся по полу, скроены или разрезаны самым соблазнительным манером.
     У некоторых леди верхняя часть платья вроде бы и прикрывала все, но материал был прозрачен как стекло. Ну почти как стекло.
     А самые юные леди, можно сказать, почти девочки, уж точно имели все основания печататься в "National Geographic..." - больше, чем мои деревенские подружки. Однако почему-то казалось, что девицы куда менее бесстыдны, чем их почтенные родительницы.
     Этот расклад я заметил сразу же, как только вошел в столовую. Я старался не пялиться на них, а к тому же капитан и все прочие заняли мое внимание с самого начала так плотно, что у меня не осталось никакой возможности хоть краем глаза полюбоваться этой трудновообразимой обнаженностью. Но, послушайте, если леди подходит к вам, обвивает вас руками и настаивает на том, чтобы расцеловать вас, то очень трудно не заметить, что на ней надето много меньше, чем нужно для предотвращения заболевания пневмонией. Или другими легочными заболеваниями.
     И все же я держал себя в узде, несмотря на растущее отупение и туман в глазах.
     Однако даже откровенность костюмов не поразила меня так, как откровенность выражений - таких слов я не слыхивал в общественных местах и очень редко слышал даже там, где собирались одни мужчины. Я сказал "мужчины", поскольку джентльмены не выражаются таким образом даже в отсутствие леди... Во всяком случае в том мире, который мне знаком.
     Самое шокирующее воспоминание моего детства относится к тому дню, когда я, проходя через городскую площадь, увидел толпу, собравшуюся у места Покаяния, что возле здания суда. Присоединившись к ней, чтобы узнать, кого схватили и за что именно, я вдруг увидел в колодках моего скаутского наставника. Я чуть в обморок не упал.
     Его грех заключался в употреблении неприличных слов, во всяком случае именно так было написано на дощечке, висевшей у него на шее. Обвинителем оказалась собственная жена учителя; тот не отпирался и, признав себя виновным, отдался на милость суда. Судьей же был дьякон Брамби, отродясь не слыхавший слова такого - милость.
     Мистер Кирк - мой скаутский наставник - через две недели покинул город, и больше его там никто не видел - такое сильное потрясение испытал человек, будучи выставленным в колодках на всеобщее обозрение. Не знаю, какие именно дурные слова употребил мистер Кирк, но вряд ли они были так ужасны, раз предписанное дьяконом Брамби наказание продолжалось только один день - с восхода до заката.
     В тот вечер за капитанским столиком на "Конунге Кнуте" я слышал, как милейшая пожилая дама того сорта, из которого получаются самые расчудесные бабушки, адресовалась к мужу в выражениях, исполненных богохульства и намеков на кое-какие совершенно запретные сексуальные действия. Если бы она так заговорила в моем родном городе, ее бы выставили в колодках на максимально разрешенный срок, а потом изгнали бы из города (у нас перьями и дегтем не пользуются: это почитается за излишнюю жестокость).
     Но сию милую даму на корабле даже никто не укорил. Ее муж просто ухмыльнулся и попросил не волноваться по пустякам.
     Под совместным воздействием шокирующих слух речей, чудовищно неприличной обнаженности и двух обильно принятых неизвестных мне, но оказавшихся предательскими напитков я совершенно обалдел. Чужой в чужой стране, я рухнул под бременем незнакомых и повергающих в смятение обычаев. Но, невзирая на все это, я продолжал цепляться за решение казаться человеком опытным, ничему не удивляющимся, чувствующим себя здесь как дома. Никто не должен заподозрить, что я не Алек Грэхем - их сотоварищ по круизу, - а какой-то Александр Хергенсхаймер - личность им совершенно неизвестная... у меня было предчувствие, что в этом случае произойдут совершенно ужасные события.
     Конечно, я был не прав, ибо нечто ужасное уже имело место. И я действительно оказался абсолютно чужим в этом неимоверно странном, сбивающем с толку мире... хотя даже теперь, ретроспективно рассматривая случившееся, я не думаю, что мое положение стало бы много хуже, если бы я просто выложил им, в какую ситуацию я попал.
     Мне все равно не поверили бы.
     А как же иначе? Я и сам-то себе не верил!
     Капитан Хансен, насмешливый и не верящий ни в сон ни в чох, зашелся бы от хохота, услышав мою "шуточку", и тут же произнес бы новый тост в мою честь. А если бы я продолжал стоять на своем, он наверняка напустил бы на меня судового врача.
     Так что мне легче было продержаться весь этот удивительный вечер, хватаясь за убеждение, что нужно сконцентрировать все силы на безошибочном исполнении роли Алека Грэхема и не позволить никому даже заподозрить, что я - жертва подмены, так сказать, кукушонок в чужом гнезде.
     Передо мной еще лежал кусок "королевского торта" - дивное многослойное пирожное, которое я помнил еще со времен того - другого - "Конунга Кнута", и стояла чашечка кофе, когда капитан вдруг встал.
     - Пошли, Алек! Мы должны перейти в гостиную: концерт вот-вот начнется - ждут только меня. Идем! Не собираешься же ты съесть всю эту сладкую липучку? Ты ж от нее обязательно заболеешь! А кофе тебе подадут и в гостиной. Но до кофе надо тяпнуть чего-нибудь достойного именоваться мужским напитком, а? Не эту жижицу! Как ты насчет русской водки?
     Он подхватил меня под руку. И я уразумел, что направляюсь в гостиную. Однако отнюдь не по собственной воле.
     Концерт в салоне оказался как две капли воды похож на ту окрошку, которую я в свое время наблюдал на теплоходе "Конунг Кнут": фокусник, производивший потрясающие манипуляции, хотя куда менее удивительные, чем те, которые совершал (или совершил) я сам; тупой остряк, которому следовало бы сидеть в своем кресле и не вставать; хорошенькая девушка-певичка и танцоры. Главные отличия этого концерта от прежних были те же, к которым я уже присмотрелся, - много голого тела и еще больше непристойных слов, но я уже так отупел от перенесенного шока и аквавита, что дополнительные свидетельства пребывания в чужом мире произвели на меня минимальное впечатление.
     На девице, которая пела, из одежды почти ничего не было, а суть ее песенки принесла бы ей одни неприятности даже среди подонков Ньюарка (штат Нью-Джерси). Конечно, это только мое предположение, ибо прямого контакта со знаменитой помойкой всяческого отребья мне лично иметь не приходилось. Внешность девушки я постарался рассмотреть получше: тут можно было не отводить глаз, поскольку таращиться на артистов считалось в порядке вещей.
     Если согласиться с тем, что покрой платьев имеет право бесконечно варьироваться и это обстоятельство не обязательно губительно воздействует на общественные основы (я лично с подобным утверждением не согласен, но готов его допустить), то лучше, если человек, демонстрирующий подобное разнообразие, молод, здоров и красив. Певица была молода, здорова и красива. Я даже почувствовал укол сожаления, когда она вышла из-под луча прожектора.
     Гвоздем вечера была группа таитянских танцоров, и меня нисколько не удивило, что они оказались обнажены до пояса, если не считать цветов и ожерелий из раковин - к тому времени я бы скорее поразился, если бы дело обстояло иначе. Но что пока еще вызывало у меня недоумение (хоть, полагаю, удивляться не следовало), так это поведение моих товарищей по круизу. Сначала труппа - восемь девушек и двое мужчин - исполняла для нас почти те же танцы, которые предшествовали сегодняшнему хождению сквозь огонь, и почти те же, которые я видел, когда танцоры впервые поднялись на палубу теплохода "Конунг Кнут" в Папеэте. Полагаю, вам известно, что таитянская хула отличается от медленной и изящной хулы Гавайского королевства гораздо более быстрым темпом музыкального сопровождения и куда большей энергией исполнения. Я не эксперт в области танцевального искусства, но мне приходилось видеть оба вида хулы в тех самых странах, где они родились.
     Я-то лично предпочитаю гавайскую хулу, которую видел, когда "Граф Цеппелин" останавливался на день в Хило по пути в Папеэте. Таитянская хула кажется мне скорее набором атлетических упражнений, нежели видом танцевального искусства. Но энергия и быстрота делают этот танец особенно впечатляющим благодаря тому, как одеты (или вернее сказать, раздеты) туземные девушки.
     И это еще не все. После ряда танцевальных номеров, включающих парные танцы девушек с каждым из танцоров-мужчин, когда артисты вытворяли такие вещи, которые посрамили бы даже обитателей курятника (я все ждал, что капитан Хансен положит этому конец), вперед выступил судовой церемониймейстер и директор круиза.
     - Леди и джентльмены, - возгласил он, - а также те, кто, возможно, появился на свет в результате пьянящей, но не слишком законной любви (я принужден воспользоваться правом цензуры, воспроизводя его речь)... вы все, кого можно сравнить с сеттерами, и даже те немногие, кои скорее напоминают пойнтеров, неплохо воспользовались четырьмя днями, которые наши танцоры провели на судне, и смогли добавить к своему репертуару таитянскую хулу. Сейчас вы получите шанс продемонстрировать результаты своего обучения и получить дипломы, такие же настоящие, как лалайи в Папеэте. Но вот чего вы не знаете, так это того, что на добром старом "Кнуте" есть и другие, кто занимался этим делом. Маэстро, ну-ка вдарьте!
     Из комнаты, что помещалась за сценой, вышла еще дюжина танцовщиц хулы, только уже не полинезийки, а девушки кавказской расы. Одеты они были в туземные наряды - юбочки из травы и ожерелья да цветы в волосах, и больше ничего. Их кожа имела не теплый золотистый цвет, а белый; у большинства волосы были совсем светлые, а у других огненно-рыжие.
     А это, знаете ли, совсем другое дело. К тому времени я уже готов был согласиться, что полинезийки в своих туземных костюмах выглядят прилично и даже скромно - в каждой стране свои обычаи. Разве праматерь Ева не выглядела целомудренно накануне грехопадения, одетая лишь в свою невинность?
     Но белые девушки в одежде женщин южных морей смотрелись просто непристойно.
     Впрочем, это обстоятельство не заставило меня оторвать взгляд от танцовщиц. Меня поразило то, что быстрый и сложный танец девушек ничуть не отличался (на мой непросвещенный взгляд) от танца островитянок. Я даже спросил капитана:
     - Они и в самом деле научились так танцевать за четыре дня?
     Он хмыкнул:
     - Они практиковались во время каждого круиза - во всяком случае, те, кто работал у нас и раньше, да и остальные занимались от самого Сан-Диего. Тут я узнал одну из танцовщиц - это была Астрид, та милая девочка, которая впустила меня в "мою" каюту, - и тогда я понял, почему у них было время и возможность практиковаться - все эти девчонки входили в состав судовой команды. Я посмотрел на нее - точнее, уставился - с интересом. Астрид поймала мой взгляд и улыбнулась. Будучи олухом и обормотом, я, вместо того чтобы улыбнуться в ответ, отвернулся и отчаянно покраснел, стараясь скрыть замешательство с помощью героического глотка из стакана, каким-то образом оказавшегося в моей руке.
     Один из танцоров-канаков вихрем подлетел к строю белокожих девушек и вызвал кого-то из них для парного танца. Господи, спаси мою душу, это была Маргрета!
     Я поперхнулся и долго не мог откашляться. Она представляла собой самое ослепительно прекрасное зрелище, когда-либо возникавшее перед моим взором.

     "О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волоса твои, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской...
     Живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы, обставленный лилиями;
     Два сосца твои, как два козленка, двойни серны...
     Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе".
     <из книги Песни Песней Соломона>

Глава 5

     Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним; а праведник смел как лев.
     Книга притчей Соломоновых 28, 1

     Еле переведя дух от волнения, я отыскал в письменном столе Грэхема клейкую ленту и опять заклеил конверты. Вложил в шкатулку все, что там было, кроме паспорта, который спрятал вместе с тремя тысячами долларов, каковые считал своими, в маленький ящик стола. После чего отнес шкатулку в офис эконома, стараясь обращаться с ней как можно бережнее.
     Кто-то уже стоял у стола, но в глубине офиса я увидел эконома и окликнул его.
     - Привет! - отозвался он. - Так быстро вернулись? - Эконом подошел ко мне.
     - Да, - ответил я. - Это потому, что все быстро сошлось. - Я передал ему шкатулку.
     - С удовольствием взял бы вас к себе на службу. У нас тут никогда ничего не сходится. Во всяком случае, пока не просидим до полуночи. Ну, пошли, поищем чего-нибудь выпить. Мне это позарез нужно.
     - Мне тоже. Идем.
     Эконом провел меня в бар на открытом воздухе, которого я не заметил на плане судна. Палуба над нами была короче, и наша палуба "1" продолжалась уже как прогулочная, по ее блестящим тиковым доскам ходить было чрезвычайно приятно. Край палубы "С" частично нависал над ней, образуя как бы крышу тут же был раскинут шатер бара, о котором я говорил. Под прямым углом к стойке стояли длинные столы с разнообразными закусками для ленча; здесь уже образовалась очередь из нескольких пассажиров. Еще ближе к корме находился плавательный бассейн, оттуда слышались всплески, визг и радостные возгласы.
     Эконом привел меня на корму к маленькому столику, занятому двумя младшими офицерами. Мы остановились.
     - Эй вы, парочка! А ну-ка, прыгайте за борт!
     - Так точно, эконом!
     Они встали, захватили стаканы с пивом и ушли дальше на корму. Один из них улыбнулся мне и кивнул, будто мы были хорошо знакомы. Я тоже кивнул ему:
     - Привет!
     Часть столика находилась в тени тента. Эконом спросил:
     - Желаете сидеть под солнцем и любоваться на девиц? Или отдыхать в тени?
     - А мне все равно. Садитесь где хотите, а я займу свободное место.
     - Х-м-м... Давайте-ка чуть-чуть подвинем столик, и тогда оба окажемся в тени. Вот так, достаточно.
     Он сел лицом к носу корабля, а я получил вид на плавательный бассейн.
     Мое первоначальное впечатление подтвердилось: здесь можно было обходиться без таких безнадежно устаревших вещей, как купальные костюмы.
     Я вполне мог бы сделать такое заключение и чисто логическим путем, приложи я некоторые умственные усилия, чего, однако, не сделал. В последний раз, когда я наблюдал такое - я говорю о купании нагишом, - мне было лет двенадцать, а подобное времяпрепровождение считалось привилегией мужчин от двенадцати и моложе.
     - Я спросил у вас: что вы будете пить, мистер Грэхем?
     - Ох, извините, я не слушал.
     - Так я и понял. Вы глядели. Так чего же мы выпьем?
     - Э-э-э... "Датский зомби".
     Эконом прямо глаза вылупил:
     - Вряд ли годится для такого раннего времени. От этого напитка могут разойтись швы на черепе. М-м-м... - Он поманил пальцем кого-то стоявшего за моей спиной. - Эй, красотка! Подойди-ка к нам.
     Я оторвал взгляд от бассейна как раз в ту минуту, когда официантка, которую он подозвал, подошла к столу. Я взглянул на нее, отвел глаза, потом взглянул снова. Я уже видел ее сквозь алкогольный туман вчера вечером - это была одна из двух рыженьких танцовщиц хулы.
     - Скажи Гансу, что мне нужна пара серебристых шипучек. Кстати, а как тебя зовут, малютка?
     - Мистер Хендерсон, попробуйте еще раз притвориться, что забыли мое имя, и я вылью выпивку прямо вам на лысину!
     - Хорошо, мое сокровище. А теперь поторопись, дай своим толстым ножкам поработать.
     Она хмыкнула и ускакала прочь на своих тоненьких изящных ножках. Эконом добавил:
     - Чудесная девочка! Ее родители живут прямо напротив моего дома в Одессе. Я знаю ее чуть ли не с рождения. Она и умненькая к тому же. Бодель собирается стать хирургом-ветеринаром, до окончания курса ей остался еще год.
     - Вот как! Но как же она совмещает учебу с работой?
     - Большинство наших девушек учатся в университете. Кое-кто использует летний отпуск, другие берут отпуск на семестр и отправляются в море, отдыхают и заодно зарабатывают деньги для оплаты следующего семестра. Нанимая девушек на работу, я отдаю предпочтение тем, кто сам пробивает себе дорогу в университет; они более надежны и знают больше языков. Возьмите, например, горничную, которая обслуживает вашу каюту. Астрид?
     - Нет, Маргрета.
     - Ах да, ваша каюта сто девятая. У Астрид носовые каюты с левого борта. А у Маргреты с правого. Маргрета Свенсдаттер Гундерсон. Школьная учительница. Английский язык и история. Знает четыре языка, не считая скандинавских. Два из них - ее основная специальность. Она взяла годичный отпуск в средней школе имени Г.Х.Андерсена. Готов побиться об заклад, туда она больше не вернется.
     - Э-э... А почему?
     - Выйдет замуж за богатого американца. А вы богаты?
     - Я? Неужели я похож на богача?
     А не может ли он знать, что находится в той стальной шкатулке? Господи Боже мой, да что же делать с миллионом долларов, который мне не принадлежит? Нельзя же выбросить их за борт? И почему Грэхем путешествовал с такой огромной суммой наличных? Я мог бы предложить несколько объяснений, но все одинаково плохие, то есть с примесью криминала. Любое из них ввергло бы меня в еще большие неприятности, чем те, которые я уже имел.
     - А богатые американцы никогда не выглядят богачами. Они проходят специальные курсы, где учатся не быть похожими на толстосумов. Я, конечно, говорю о североамериканцах. Южноамериканцы - это, знаете ли, совсем другой сорт. Гертруда, спасибо. Ты славная девочка.
     - А вы все-таки хотите, чтобы я облила вам лысину?
     - А ты хочешь, чтоб я швырнул тебя в бассейн прямо в одежде? Веди себя повежливей, милочка, иначе я пожалуюсь твоей мамаше. Давай сюда выпивку и приготовь счет.
     - Счета не будет: Гансу хочется угостить мистера Грэхема. А поэтому пришлось угостить и вас. За компанию.
     - Скажи ему, что так он скоро разорит бар, и добавь, что я вычту деньги из его жалованья.

***

     Так получилось, что я выпил две порции серебристой шипучки вместо одной и оказался бы на верном пути к катастрофе, подобной вчерашней, если бы мистер Хендерсон не решил, что нам следует закусить. А мне ужасно хотелось выпить третью шипучку. Первые две позволили мне позабыть тревоги, связанные с идиотской шкатулкой, полной денег, и одновременно повысили мою способность извлекать удовольствие из зрелища, которое преподнес нам палубный бассейн. Я обнаружил, что воспитанное в течение всей жизни может бесследно исчезнуть всего за двадцать четыре часа. Нет ничего греховного в том, чтобы любоваться женскими прелестями непредвзято. Это такое же невинное занятие, как любование цветами или маленькими котятами - только оно доставляет куда больше удовольствия.
     И вот тут-то мне захотелось выпить еще.
     Мистер Хендерсон наложил на выпивку вето, подозвал Бодель и обменялся с ней быстрыми фразами на датском языке. Она ушла и вернулась через несколько минут, неся поднос, тесно уставленный блюдами - smorgasbord: горячие мясные тефтельки, раковины из сладкого теста с мороженым внутри, крепкий кофе, и все это в невероятно большом количестве.
     Минут через двадцать пять я все еще с удовольствием наблюдал за молодежью в бассейне, но уже сошел с пути, ведущего к новой алкогольной катастрофе. Я настолько отрезвел, что ясно осознавал не только невозможность решения всех своих проблем с помощью выпивки, но и необходимость отказаться от крепких напитков вообще до тех пор, пока не решу эти проблемы, ибо пить такие напитки я явно не умею. Дядюшка Эд был прав: порок нуждается в упражнении и постоянной практике, в противном случае, исходя из прагматических соображений, добродетель будет направлять нас даже в том случае, если узы морали откажутся играть роль сдерживающей силы.
     Моя мораль перестала быть такой силой, иначе я не сидел бы здесь со стаканом дьявольского зелья в руке и не любовался обнаженной женской плотью.
     И тут я обнаружил, что не испытываю ни малейших угрызений совести из-за своего поведения. Мое единственное сожаление было вызвано печальным открытием, что я не могу вынести ту дозу алкоголя, которую мне хотелось принять... "Легки дороги, ведущие в ад...")

***

     Мистер Хендерсон встал.
     - Мы причалим меньше чем через два часа, а мне предстоит подделать еще парочку цифр, пока агент компании не поднялся на борт. Спасибо за приятное общество.
     - Это я вас должен благодарить, сэр. Tusind tak <тысяча благодарностей (дат.)>. У вас на родине так, кажется, говорят?
     Он улыбнулся и вышел. Я посидел еще немного и поразмышлял. Еще два часа до прибытия в порт, потом три часа на берегу. Что же делать мне с этим временем и возможностями, которые оно мне предоставляет?
     Пойти к американскому консулу? И что сказать ему? Дорогой мистер консул, я не тот, за кого себя выдаю, и только что обнаружил в своем кармане целый миллион долларов...
     Чудовищно!
     Никому ничего не говорить? Хапнуть миллиончик? Сойти на берег и первым воздушным кораблем вылететь куда-нибудь в Патагонию?
     Не выйдет. Моя мораль дала трещину, видимо, она никогда не была особо прочной. Но предубеждение против воровства осталось. Воровать не просто плохо, это ниже человеческого достоинства.
     Уж и то плохо, что я ношу чужую одежду.
     Тогда возьми те три тысячи, которые по праву принадлежат тебе, подожди, пока корабль отплывет, а потом попробуй вернуться в Америку, если тебе это удастся.
     Глупейшая мысль! Загремишь в тропическую тюрьму, и этот дурацкий поступок не принесет Грэхему ни малейшей пользы. Опять выбор без выбора, ты - глупая башка! Придется оставаться на борту и ждать возвращения Грэхема. Сам он может и не появиться, зато радиограмма или что-то в этом духе... Придется грызть ногти, пока пароход не отплывет. А когда отплывет, возблагодари Бога за возможность вернуться домой, в Божью страну. А Грэхем наверняка сделает то же со своим билетом на "Адмирал Моффет". Интересно, а нравится ему именоваться Хергенсхаймером? Больше, чем мне Грэхемом, готов поспорить. Хергенсхаймер - благородная фамилия.

***

     Я встал, перешел на другой борт и поднялся двумя палубами выше - в библиотеку, которая оказалась пустой, если не считать женщины, решавшей кроссворды. У нас не было намерения мешать друг другу, так что покой не нарушился. Большая часть шкафов оказалась закрыта, библиотекарь отсутствовал, но многократно читанная энциклопедия стояла на месте, а это было все, что мне требовалось для начала.
     Примерно через два часа меня испугал звук сирены, означавший, что мы получили разрешение войти в порт. Итак, мы прибыли. К тому времени я уже почерпнул изрядную долю сведений из области чуждой для меня истории и чуждых идей, и переварить их было страшно трудно. Начать с того, что в этом мире Уильям Дженнингс Брайан среди президентов страны не числился. В 1896 году вместо него был избран Мак-Кинли <Уильям Мак-Кинли (1843 - 1901) - 25-й президент США (1897 - 1901)>, пробывший на этом посту два срока, а за ним место президента занял какой-то Рузвельт <Теодор Рузвельт (1858 1919) - 26-й президент США (1901 - 1909)>.
     Никого из президентов двадцатого века я вообще не обнаружил.
     Вместо более чем столетнего периода мира, явившегося следствием нашей незыблемой политики нейтралитета, Соединенные Штаты многократно участвовали в войнах с иностранными государствами: в 1899 году, в 1912 - 1917, в 1932 (с Японией!), в 1950 - 1952, в 1980 - 1984 и так далее, вплоть до нынешнего года или, точнее, года издания энциклопедии. О том, идет ли сейчас война, "Королевский скальд" не упоминал.
     За стеклом одного из шкафов я заметил несколько книг по истории. Если через три часа я все еще буду на судне, мне стоит прочесть каждую историческую книгу, которая тут найдется, посвятив этому занятию все время длинного обратного пути в Америку.
     Но знание имен президентов и дат войн не входило в число моих ближайших задач: они ведь к сегодняшнему дню прямого отношения не имели. Мне прежде всего необходимо было узнать (ибо невежество могло принести мне что угодно, начиная от мелких неудобств и кончая полным провалом) различия между моим миром и этим в том, как живут люди, как говорят, как ведут себя, едят, играют, молятся, любят. И пока я буду этому учиться, надо быть очень осторожным, не болтать лишнего и как можно больше прислушиваться к тому, что говорят другие.
     У меня когда-то был сосед, чье знание истории ограничивалось двумя годами - 1492-м и 1776-м <открытие Америки Колумбом и провозглашение независимости американскими колониями> - но даже эти даты у него путались, ибо он не был уверен до конца, что именно обозначала каждая из них. Его невежество в остальных вопросах отличалось такой же глубиной, и тем не менее он умудрялся зарабатывать очень прилично, мостя городские улицы. Чтобы функционировать как животное социальное и экономическое, человеку не обязательно иметь широкое образование... если только вы знаете, в какое время следует втирать голубую глину в свой пупок. Однако единственная крошечная ошибочка в местных обычаях может подвести вас под суд Линча.
     Интересно, а что сейчас поделывает Грэхем? И тут я понял, что ситуация, в которую он попал, куда серьезней и опасней моей... если допустить (а видимо, это неизбежно), что мы с ним просто поменялись местами. Ведь мое воспитание может выставить меня в этом мире всего лишь несколько эксцентричной личностью, зато его привычки вполне способны вовлечь Грэхема в весьма серьезные неприятности. Случайная фраза или совершенно невинный поступок могут привести его прямехонько в колодки и даже хуже того.
     А с еще большими сложностями он столкнется, если попытается сыграть мою роль... если он попытается... Разрешите мне проиллюстрировать эту мою мысль таким примером: в день рождения жены, после того как мы уже вместе прожили год, я преподнес Абигайль роскошное издание "Укрощения строптивой". Так она даже не заподозрила, что я на что-то намекаю: ее убежденность в собственной непогрешимости исключает всякую возможность предположения, что в глубине души я могу приравнять ее к Кейт. Если Грэхем займет мое место в качестве ее мужа, то супружеские отношения почти наверняка окажутся весьма интересными для обеих сторон.
     Лично я, по здравом размышлении, не пожелал бы Абигайль даже врагу.
     Ну а поскольку со мной никто не консультировался, то слез крокодиловых о Грэхеме я лить не стану.
     Интересно, а каково все-таки делить ложе с женщиной, которая не всегда будет отзываться о супружеских отношениях, как о "семейной повинности"?
     Итак, передо мной двадцатитомная энциклопедия, миллионы слов, упакованных в статьи, содержащие все важнейшие реалии этого мира, реалии, которые столь критически важны для меня. Что я могу извлечь из них за такое короткое время? С чего начать? Мне ни к чему знать о греческом искусстве, об истории Древнего Египта, о геологии... но что же мне надо?
     Ладно... что первым бросилось тебе в глаза в этом мире? Сам корабль.
     Его архаичность, если сравнивать его с изящным теплоходом "Конунг Кнут". Затем, когда ты оказался на борту, отсутствие телефона в твоей (Грэхема) каюте. Отсутствие пассажирских лифтов. Мелочи, которые придают судну атмосферу роскоши... прадедовских времен.
     А потому прочтем-ка статью "Корабли" в восемнадцатом томе. Да, сэр!
     Три страницы рисунков и фотографий... и все имеют изящно-одряхлевший вид. Пароход "Британия" - самый большой североамериканский лайнер - берет две тысячи пассажиров, но делает всего лишь шестнадцать узлов. Ну и выглядит соответственно.
     А теперь общая статья "Транспорт".
     Ну и ну! Впрочем, мы не так уж и удивлены, не правда ли? Воздушные корабли даже не упоминаются. Посмотрим-ка справочный том... воздушные корабли... ничего, дирижабли... ноль, аэронавтика... смотри воздушный шар. Ага! Да, хорошая статья о неуправляемых полетах на воздушных шарах, с упоминанием о Монгольфье и других отважных пионерах, даже о смелой и трагической попытке Соломона Андре <шведский инженер, воздухоплаватель (1854 - 1897); погиб вблизи Шпицбергена, пытаясь достичь Северного полюса на воздушном шаре> покорить на воздушном шаре Северный полюс. Граф же фон Цеппелин в этом мире или не родился вообще, или не удосужился заняться проблемами аэронавтики.
     Возможно, после участия в американской гражданской войне он вернулся в Германию и не нашел там той благоприятной атмосферы для идеи воздушных полетов, которую встретил в штате Огайо в моем мире. В общем получилось так, что этот мир остался без воздушного сообщения вообще. Алекс, если тебе придется тут остаться, то, может быть, ты захочешь стать "изобретателем" воздушных кораблей? Сделаться пионером воздухоплавания и капиталистом - знаменитым и богатым?
     А почему ты воображаешь, что у тебя получилось бы?
     Ну хотя бы потому, что свой первый полет на воздушном лайнере я осуществил, когда мне исполнилось всего двенадцать лет! Я о них все знаю. Мог бы нарисовать план хоть сию минуту!..
     Мог бы? Ну-ка, нарисуй мне производственный чертеж облегченного двигателя весом не более фунта на одну лошадиную силу. Укажи спецификацию используемых сплавов, изобрази график работы операционных циклов, дай характеристику топлива, смазочных масел...
     Но все эти вещи могут быть изобретены!
     Да, но сможешь ли ты это сделать? Даже зная, что такие открытия вполне реальны? Вспомни, почему ты сбежал из технического училища, решив, что тебя тянет к карьере священнослужителя? Сравнительный анализ религий, гомилетика <учение о христианском проповедничестве>, критическая философия, апологетика <искусство вести церковную полемику в защиту ортодоксии от ереси>, древнееврейский, латынь, греческий - для всего этого нужна память, а хитроумная техника требует еще и ума.
     Так-с, значит, я к тому же и глуп?
     А разве ты полез бы сквозь пламя, если бы у тебя хватило соображения, что высовывать нос слишком далеко - вредно для здоровья?
     А почему же ты меня не остановил?
     Останавливать тебя? А когда это ты ко мне прислушивался? Нет уж, прекрати выкручиваться - какая у тебя была последняя оценка по термодинамике?
     Ладно! Признаю, что сам вряд ли сумел бы...
     Как благородно с твоей стороны признать это!
     Отцепись, хорошо? Знание, что нечто подобное может быть сделано, уже треть успеха. Я мог бы стать директором отдела научных исследований и руководить работой нескольких по-настоящему талантливых инженеров. Они вложили бы в дело свой интеллект, а я - уникальную память о том, как выглядят дирижабли и как они работают. О'кей?
     Вот это правильное разделение труда - ты вкладываешь память, они - интеллект. Да, из этого может выйти толк. Но не скоро и не дешево. Как ты собираешься финансировать предприятие?
     Гм... продавать акции?
     А ты вспомни то лето, когда ты продавал пылесосы!
     Ну... в конце концов, ведь есть же еще тот миллион долларов...
     Стыдно, стыдно, дружище!
     - Мистер Грэхем?
     Я вынырнул из своих грандиозных замыслов и увидел девушку-клерка из офиса эконома, которая смотрела на меня.
     - Да?
     Она протянула мне конверт.
     - От мистера Хендерсона, сэр. Он сказал, что, возможно, будет ответ.
     - Благодарю вас.
     Записка гласила: "Дорогой мистер Грэхем! Здесь, на судне, находятся три человека, которые хотят встретиться с вами. Мне не нравится ни их вид, ни манера разговаривать, да и вообще этот порт славится множеством темных личностей. Если вы их не ожидали или не хотите видеть, велите посланнице передать, что она не смогла вас найти. И тогда я скажу посетителям, что вы сошли на берег. А.П.Х.".
     Несколько долгих и неприятных мгновений я колебался между любопытством и осторожностью. Они вовсе не собирались видеться со мной. Им нужен Грэхем... и что бы они ни надеялись получить от Грэхема, я все равно не смогу удовлетворить их желания.
     Нет, ты знаешь, что им нужно!
     Я подозреваю. Но даже если бы у них была расписка с подписью самого святого Петра, я не мог бы передать им - или кому-либо еще - этот дурацкий миллион. И тебе это прекрасно известно.
     Разумеется, известно. Но мне хотелось узнать - известно ли это тебе самому? Ладно, раз обстоятельств, при которых ты мог бы передать трем неизвестным содержимое шкатулки Грэхема, не существует, зачем же видеться с ними?
     Потому что я должен знать! А теперь заткнись! И я сказал девушке-клерку:
     - Пожалуйста, передайте мистеру Хендерсону, что я сейчас спущусь. И благодарю вас за любезность.
     - Для меня это было удовольствие, сэр. Э-э-э... мистер Грэхем, я видела, как вы шли через огонь. Вы были потрясающи!
     - Просто нашло временное умопомрачение. Еще раз спасибо.
     Я остановился на верхней площадке пассажирского трапа и попытался определить, что представляют собой эти трое мужчин, дожидавшихся меня. В общем они выглядели так, будто их специально создали для того, чтобы причинять неприятности ближним. Один был здоровенный громила, ростом шесть футов восемь дюймов, с руками, ногами, челюстями и ушами, которые, казалось, свидетельствовали о застарелом гигантизме; другой - этакий огрызок, ростом в четверть первого, а третий - ничтожество с мертвыми глазами. Мускулы, мозг и "пушка" - или это мое излишне живое воображение? Ловкий человек ушел бы тихонько и забился в свою нору.
     Но я не ловкач.

Глава 7

     Но прошу вас, взгляните на меня: буду ли я говорить ложь пред лицом вашим?
     Книга Иова 6, 28

     Маргрета одновременно и утешение для глаз, и человек в высшей степени воспитанный. Она ни разу не раскрыла в изумлении рта, не принялась спорить, не воскликнула: "О, нет!" или "Не верю!" Выслушав все, что я ей сказал, она помолчала, выждала, не последует ли продолжение, а потом спокойно ответила:
     - Я тебя не поняла.
     - Я сам ничего не понимаю, - отозвался я, - что-то произошло в те минуты, когда я пересекал эту пышущую огнем яму. Мир внезапно изменился. Это судно... - я ударил кулаком по шпангоуту... - совсем не то судно, на котором я плыл раньше! И люди называют меня Грэхемом, тогда как я знаю, что мое имя - Александр Хергенсхаймер. Но дело не только во мне или в корабле - дело в самом мире. У него другая история. Другие страны. У вас, например, нет воздушных кораблей.
     - Алек, а что такое воздушный корабль?
     - Гм... Такая штука, которая летает в воздухе наподобие воздушного шара. И в некоторой степени это действительно воздушный шар. Но он перемещается очень быстро - более ста узлов. Маргрета спокойно обдумала сказанное.
     - Думаю, что это опасно.
     - Вовсе нет. Это самый лучший способ путешествия. Я прилетел сюда на таком корабле - "Граф Цеппелин", Североамериканской авиалинии. В твоем мире воздушных кораблей не существует. Именно это и послужило для меня окончательным доказательством, что ваш мир - иной мир - и что это не хитроумный розыгрыш, который кто-то затеял ради меня. Воздушные сообщения - такая важная часть экономики известного мне мира, что без них меняется практически все. Возьми, например... Слушай, а ты мне веришь?
     Она ответила медленно и задумчиво:
     - Я верю, что ты говоришь мне правду - такую, какой она тебе представляется. Однако правда, которую вижу я, совсем иная.
     - Я понимаю. В том-то и заключается вся трудность моего положения.
     Я... Послушай, если ты не поторопишься, то пропустишь ужин, не так ли?
     - Это неважно.
     - Нет, важно: ты не должна пропускать трапезы только потому, что я сделал дурацкую ошибку и обидел тебя. А если я не появлюсь за столом, Инга пришлет кого-нибудь выяснять, не заболел ли я, не заснул ли, не произошло ли еще чего-нибудь в том же духе - я видел, что она поступает именно так в подобных случаях. Маргрета, моя любимая! Я так хочу тебе все рассказать! Я так долго ждал этого! Мне просто необходимо поделиться с тобой! Теперь я могу и даже обязан сделать это. Однако для такого разговора мало пяти минут, его нельзя вести, так сказать, на ходу. Когда ты вечером покончишь с постелями, у тебя найдется время выслушать меня?
     - Алек, я всегда найду время, раз тебе это нужно.
     - Отлично! Иди вниз и поешь. Я тоже спущусь, перехвачу чего-нибудь - отделаюсь от Инги, - а потом мы встретимся здесь же, когда ты освободишься. Ладно?
     Она задумчиво посмотрела на меня.
     - Хорошо, Алек... Ты поцелуешь меня еще раз?
     Вот так я узнал, что она поверила мне. Или хочет поверить. Тут-то я и перестал волноваться. Я даже поужинал с аппетитом, хоть и очень торопился.

***

     Когда я вернулся, она уже ждала меня и при моем появлении встала. Я сжал ее в объятиях, поцеловал в нос, приподнял за локти и посадил на кровать, потом уселся на единственный стул.
     - Дорогая, как ты думаешь, может быть, я спятил?
     - Алек, я не знаю, что и думать.
     Изредка, под влиянием эмоций, ее акцент становился более заметным, обычно же ее английское произношение лучше моего - жесткого, как визг заржавленной пилы, произношения уроженца Кукурузного пояса <часть территории США, ядро которой составляют штаты Огайо, Иллинойс, Индиана, Айова, известная развитым сельским хозяйством - выращиванием кукурузы, свиноводством и т.д.>.
     - Я знаю, - согласился я, - у меня та же проблема. Есть только две возможные точки зрения на нее. Или случилось нечто невероятное, когда я шел через огненную яму, нечто такое, что изменило мир, - или же я свихнулся, как енот в неволе. Целыми днями я перебирал в уме все известные мне факты и... пришел к выводу, что мир действительно изменился. Тут не одни воздушные корабли. Куда-то подевался кайзер Вильгельм Четвертый, а на его месте появился какой-то дурацкий президент Шмидт, ну и прочее в том же духе.
     - Я бы не стала называть герра Шмидта дурацким. Он вполне приличный президент по сравнению со многими другими немецкими президентами.
     - Вот об этом я и говорю. Мне любой немецкий президент представляется дурацким, ибо Германия - в моем мире - одна из последних западных монархий, ничем не ограниченных и в то же время весьма эффективных с политической точки зрения. Даже царь и тот не обладает такими правами.
     - И я говорю о том же, Алек. У нас нет ни кайзера, ни царя. Великий князь Московский является конституционным монархом и уже не претендует на то, чтобы считаться сюзереном других славянских стран.
     - Маргрета, мы оба говорим об одном и том же. Мир, в котором я рос, исчез. Мне приходится заново познавать совершенно другой мир... нет, не совершенно другой. География, по-видимому, не изменилась, а история - не полностью. Оба мира, кажется, были идентичны до начала двадцатого века. Или, скажем, до 1890 года. Около сотни лет назад случилось нечто непонятное, и мир расщепился надвое... А двенадцать дней назад произошло нечто столь же странное, но уже со мной, и меня выкинуло в этот чужой мир. - Я улыбнулся ей. - Но я не жалею. И знаешь почему? Потому что в этом мире есть ты.
     - Спасибо. А для меня бесконечно важно, что в нем есть ты.
     - Тогда, значит, ты мне веришь. Вот и я вынужден поверить. Поверить так, что перестал волноваться по поводу случившегося. Беспокоит меня только одно - что стало с Алеком Грэхемом? Занял ли он мое место в моем бывшем мире? Или что?
     Она не ответила мне, а когда наконец заговорила, то ее слова ошеломили меня своей бессмысленностью.
     - Алек, будь добр, сними, пожалуйста, штаны.
     - Что ты сказала, Маргрета?
     - Будь так добр. Я вовсе не шучу и в еще меньшей степени собираюсь соблазнять тебя. Но я должна кое-что проверить. Пожалуйста, спусти брюки. - Не понимаю... ну, хорошо...
     Я умолк и сделал так, как она просила, хоть это и очень нелегко, когда на тебе вечерний костюм. Мне пришлось сначала стащить с себя смокинг, потом жилет, и только сняв эти оболочки, я оказался в состоянии сбросить с плеч подтяжки.
     Затем, весьма неохотно, начал расстегивать ширинку. (Еще один недостаток этого мира - в нем отсутствуют "молнии". Я мало ценил их до того, как обнаружил полное отсутствие таковых.) Наконец, тяжело вздохнув, я спустил брюки на несколько дюймов. - Хватит?
     - Еще немножко, если можно... и не откажи в любезности, повернись ко мне спиной.
     Я опять повиновался. Потом почувствовал, как ее руки, мягкие и доброжелательные, прикоснулись к моей правой ягодице. Маргрета приподняла нижний край моей сорочки и спустила кальсоны с правой стороны.
     Секунду спустя она восстановила порток в моей одежде.
     - Вот и все. Спасибо.
     Я запихал рубашку в брюки, застегнул их, надел на плечи подтяжки и уже потянулся было за жилетом, когда Маргрета сказала:
     - Еще минуточку, Алек.
     - Э? А я полагал, что уже все.
     - Да, все. Но нет смысла снова влезать в вечерний костюм. Можно я достану твои домашние брюки? И рубашку. Ты же не собираешься идти в салон? - Нет, конечно. Во всяком случае, если ты останешься.
     - Я останусь, нам надо поговорить. - Она быстро отыскала домашние брюки и положила их на кровать - Извини, пожалуйста, - и вышла в ванную. Не знаю - надо ей было воспользоваться туалетом или нет, но она понимала, что мне удобнее переодеться в каюте, чем в крошечном туалетике. Я переоделся и сразу почувствовал себя лучше. Жилет и крахмальная сорочка лучше смирительной рубашки, но ненамного. Маргрета вышла из ванной и первым делом повесила на вешалку сброшенную мной одежду - все, кроме сорочки и воротничка. Вынула запонки и спрятала, а сорочку и воротничок бросила в мешок для грязного белья. Интересно, что сказала бы Абигайль, увидев все эти действия, столь характерные для заботливых любящих жен? Абигайль никогда этим не занималась - она считала, что мужчин не следует портить чрезмерной опекой.
     - К чему все это, Маргрета?
     - Мне надо было кое-что проверить. Алек, ты стараешься разгадать, что произошло с Алеком Грэхемом? Теперь я знаю ответ.
     - И что же?
     - Он здесь. Ты и есть он.

***

     Дар речи вернулся ко мне только через какое-то время.
     - И основой для такого утверждения послужило лицезрение нескольких квадратных дюймов моей задницы? И что же ты там обнаружила, Маргрета? Красное родимое пятно, по которому обычно находят пропавших без вести наследников престола?
     - Нет, Алек. Твой Южный Крест.
     - Мой... что?
     - Алек, ну пожалуйста! Я так надеюсь, что это поможет восстановить твою память! Я увидела его в ту первую ночь, когда мы... - она заколебалась, но потом посмотрела мне прямо в глаза, - когда мы занимались любовью. Ты зажег свет, а потом перевернулся на живот, чтобы посмотреть, который час. Вот тогда-то я и увидела эти родинки на правой ягодице. Я что-то сказала насчет рисунка, который они образуют, и мы немного пошутили на эту тему. Ты еще сказал, что это твой Южный Крест и он показывает, где у тебя верх, а где низ. - Маргрета слегка покраснела, но не отвела твердого взгляда от моих глаз. - И я показала тебе несколько своих родинок. Алек, мне ужасно жаль, что ты этого не помнишь, но, пожалуйста, верь мне. К тому времени мы уже так привыкли друг к другу, что вполне могли шутить на такие темы, и я нисколько не боялась показаться грубой или нескромной.
     - Маргрета, я вообще не могу представить тебя нескромной или грубой, но ты придаешь слишком большое значение дурацкому рисунку, в который случайно сложились родинки. У меня их уйма, и я нисколько не удивляюсь тому, что некоторые из них, в том месте, где я их и вижу-то плохо, образуют что-то вроде креста... И даже тому, что и у Грэхема был похожий рисунок.
     - Не похожий, а точно такой же!
     - Ну... есть же лучшая возможность проверить. В столе лежит мой бумажник. Вернее, бумажник Грэхема. Там его водительское удостоверение. С отпечатком большого пальца. Я не сверял его, поскольку полностью уверен, что он - Грэхем, а я - Хергенсхаймер и что мы вовсе не один человек. Но мы это можем проверить. Достань бумажник, дорогая. Сверь сама. Я поставлю свой отпечаток на зеркале в ванной. Сравни их. И тогда ты увидишь сама.
     - Алек, но я знаю точно. Это ты не веришь - вот и проверяй.
     - Что ж...
     Контрпредложение Маргреты показалось мне разумным, я согласился.
     Я достал водительское удостоверение Грэхема, затем прижал большой палец к зеркалу в ванной, сначала потерев им нос, ибо на поверхности носа естественного жира, конечно, больше, чем на подушечке пальца. Оказалось, что отпечаток на зеркале плохо различим, поэтому я насыпал немного талька и сдунул его на стекло.
     Стало еще хуже. Порошок, которым пользуются детективы, должно быть, куда более мелок, чем тальк для бритья. А может быть, я просто не умел с ним обращаться. Я сделал еще один отпечаток, на сей раз без талька, поглядел на оба, потом на свой правый большой палец, потом на отпечаток на удостоверении, затем попытался проверить, действительно ли на удостоверении помещен именно правый отпечаток. Мне показалось, что так оно и есть.
     - Маргрета, будь добра, пойди сюда.
     Она вошла в ванную.
     - Погляди на это, - сказал я. - Посмотри на все четыре вещи - на мой большой палец и на эти три отпечатка. Главным элементом всех четырех являются дуги, но это, вообще-то говоря, характерно для половины отпечатков больших пальцев во всем мире. Готов поспорить на любую сумму, что и на твоих пальцах преобладает дуговой рисунок. Положа руку на сердце, можешь ли ты утверждать, что отпечаток на удостоверении сделан этим моим правым или даже левым пальцем? Те, кто брал отпечатки у Грэхема, могли ведь и ошибиться.
     - Ничего не могу сказать, Алек. В таких делах я не знаток.
     - Что ж... Я думаю, даже знаток ничего не разберет при таком плохом освещении. Отложим-ка все до утра: нам нужен яркий солнечный день. А еще нам понадобится хорошая белая бумага с блестящей поверхностью, чернильная подушечка и большая лупа. Готов поспорить, что первое, второе и третье найдется у мистера Хендерсона. Ты можешь посвятить мне завтрашний день?
     - Разумеется. Но мне эта проверка ни к чему. Алек, я чувствую правду сердцем. А еще я видела твой Южный Крест. У тебя что-то произошло с памятью, но все равно ты - это ты... и когда-нибудь память вернется к тебе целиком.
     - Все не так просто, дорогая. Я знаю, что я не Грэхем. Маргрета, нет ли у тебя хоть каких-то предположений о том, чем занимался Грэхем? Или почему он оказался на этом судне?
     - А я должна обязательно говорить "он"? Я не спрашивала тебя о твоих делах, Алек, а ты никогда не выражал желания говорить о них со мной. - Да, я думаю, что тебе лучше говорить "он", во всяком случае до тех пор, пока мы не проверим отпечатки пальцев. Он был женат?
     - Опять-таки я не спрашивала, а он ничего не говорил.
     - Но ты намекнула... нет, даже прямо сказала, что занималась любовью с человеком, которого ты считаешь мной, и что ты спала с ним.
     - Алек, ты меня осуждаешь?
     - О нет, нет, нет! (Но я осуждал, и она это понимала.) С кем ты спишь - твое дело. Но я должен предупредить - я женат.
     Она придвинулась ко мне вплотную.
     - Алек, я не пыталась поймать тебя в брачные сети.
     - Ты хочешь сказать - Грэхема? Меня тут не было.
     - Хорошо, пусть Грэхема. Я не ловила Алека Грэхема. Мы занимались любовью только потому, что это дарило радость нам обоим, мы были счастливы. О браке никто из нас не упоминал.
     - Извини. Я очень сожалею, что заговорил об этом. Мне показалось, что это может иметь какое-то отношение к нашей тайне, вот и все. Маргрета, поверь, я скорее дам отрубить себе руку или вырвать глаз и зашвырнуть его подальше, чем причиню тебе боль, хотя бы и самую малую.
     - Спасибо, Алек. Я тебе верю.
     - Иисус как-то сказал: "Ступай и больше не греши". Надеюсь, ты не думаешь, что я способен занестись так высоко, чтобы судить кого-либо строже, чем Иисус? Я вообще не сужу тебя, я просто разыскиваю информацию, относящуюся к Грэхему. В особенности о его делах. Гм... у тебя случайно не было оснований заподозрить его в каких-либо незаконных делишках?
     На ее губах мелькнула чуть заметная улыбка.
     - Если бы я даже заподозрила что-то в этом роде, мое доверие к нему таково, что я никогда не позволила бы себе высказать подозрение вслух. Поскольку ты настаиваешь, что ты - не он, я могу повторить то же самое и в отношении тебя.
     - Touche! <задет! (фр.) - восклицание при фехтовании> - Я глуповато усмехнулся. Сказать ей о стальной шкатулке? Я должен это сделать. Я должен быть с ней предельно откровенен и убедить ее в том, что такая откровенность со мной не будет предательством по отношению к Грэхему (или ко мне). - Маргрета, я спрашивал не из праздного любопытства и не просто сую нос в дела, которые меня не касаются. Мои неприятности куда больше, чем я говорил, и мне необходим твой совет.
     Пришла ее очередь удивиться.
     - Алек... Я редко даю советы. Мне такое дело не по душе.
     - Но я-то могу рассказать тебе о своих неприятностях? Совет ты мне давать не обязана, но, возможно, окажешь помощь в анализе создавшейся ситуации. - Я быстренько изложил ей все, что касалось этого проклятого миллиона долларов. - Маргрета, ты можешь придумать хоть какую-нибудь законную причину, по которой честный человек стал бы таскать с собой миллион долларов наличными? Дорожные чеки, кредитные карточки, аккредитивы, даже боны на предъявителя - да! Но наличные! Да еще в таком количестве! Я бы сказал, что психологически это не более вероятно, чем физическая возможность того, что произошло со мной в пылающей яме. Можешь ли ты предложить другую точку зрения? Ради какой законной цели человек потащит этакую уймищу наличных в такой круиз, как этот?
     - Мне не хотелось бы судить об этом.
     - Я же не прошу тебя судить. Я прошу, чтобы ты напрягла воображение и сказала, зачем человек взял с собой миллион долларов чистоганом? Ты можешь придумать хоть какую-нибудь причину? Ну хоть самую маловероятную. При условии, что она будет честной.
     - Причин может быть множество.
     - Назови хоть одну.
     Я ждал, она молчала. Я вздохнул и сказал:
     - Вот и я не могу. Криминальных, разумеется, сколько угодно, ибо так называемые грязные деньги всегда перевозят наличными. Это настолько распространено, что большинство правительств - пожалуй, даже все правительства, я думаю, - считают, что любая крупная сумма наличными, перевозимая не банками и не государственными агентствами, должна рассматриваться как уголовщина до тех пор, пока не будет доказано противное. Если же банкноты фальшивые, то эта история выглядит еще хуже. А совет, который мне нужен, таков: Маргрета, что мне делать с деньгами? Они не мои, я не могу забрать их с корабля. По той же причине не могу и оставить здесь. Даже выбросить за борт и то не вправе. Что же мне с ними делать?
     Мой вопрос отнюдь не был риторическим: следовало найти ответ, который не привел бы меня за тюремную решетку в наказание за преступление, совершенное Грэхемом. Пока единственное, до чего я додумался, отправиться к высшей власти на корабле, то есть к капитану, рассказать ему о моих затруднениях и попросить взять на хранение этот несчастный миллион. Чудовищно! Такой шаг породил бы новый поток пренеприятнейших вопросов, характер которых зависел бы от того, поверил мне капитан или нет, честен ли он сам или нечестен, а возможно, и от множества других обстоятельств. Кроме того, я не видел никаких вероятных последствий от беседы с капитаном, кроме того, что меня запрут - либо в тюремную камеру, либо в сумасшедший дом.
     Простейшее решение такой запутанной проблемы заключалось в том, чтобы выбросить эту дрянь за борт!
     Но против этого восставали мои моральные устои. Я уже нарушил одни заповеди и обошел другие, но быть честным в денежном отношении мне никогда не было трудно. Должен согласиться, что в последнее время мои моральные устои уже не были так прочны, как раньше, но тем не менее кража чужих денег, даже с целью уничтожения, меня не соблазняла.
     Существовало и еще одно, более важное обстоятельство: знаете ли вы кого-нибудь, кто, имея в руках миллион долларов, может заставить себя его уничтожить? Вы, может, и знаете, а я - нет. Без всяких усилий над собой я мог передать его капитану, а вот выбросить - был не в состоянии.
     Тайком вынести на берег? Алекс, как только ты заберешь его из шкатулки, это уже будет кража. Неужели ты пожертвуешь самоуважением ради миллиона долларов? А ради десяти миллионов? А ради пяти долларов?

***

     - Ну, Маргрета?
     - Алек, мне кажется, что решение очевидно.
     - Э?
     - Просто ты пытаешься решать свои проблемы не с того конца. Сначала ты должен вернуть память. Тогда ты узнаешь, зачем таскал с собой деньги. И окажется, что по какой-то совершенно невинной и вполне логичной причине. - Она улыбнулась. - Я знаю тебя лучше, чем ты сам. Ты хороший человек, Алек, ты не преступник.
     Мои ощущения были весьма сумбурны: с одной стороны, я чувствовал раздражение, а с другой - гордость от столь лестной оценки моей персоны - раздражения было больше, чем гордости.
     - К черту! Дорогая, но я не терял память! Я не Алек Грэхем, я - Александр Хергенсхаймер. Это имя я носил всю жизнь, и память у меня в полном порядке, Хочешь знать, как звали мою учительницу во втором классе? Мисс Эдрюс. Или как я совершил свой первый полет на воздушном корабле, когда мне было двенадцать лет? Потому что я действительно явился из мира, где воздушные корабли пересекают океаны и летают даже над Северным полюсом, где Германия - монархия, где Северо-Американский Союз уже сто лет пожинает плоды мира и процветания, а судно, на котором мы сейчас плывем, считалось бы устаревшим и настолько скверно оборудованным и тихоходным, что никто на него не стал бы покупать билет. Я просил помощи, но я нуждаюсь не в помощи психиатра. Если ты думаешь, что я спятил, - так и скажи, и мы прекратим наш никчемный разговор.
     - Я не хотела рассердить тебя.
     - Моя дорогая! Ты не рассердила меня, просто я свалил на твою голову часть своих бед и невзгод, а этого делать не следовало. Очень сожалею. Но, видишь ли, мои проблемы вполне реальны, и их нельзя разрешить, твердя мне, что у меня плохи дела с памятью. Даже если бы все дело было в ней, то и тогда не стоило убеждать меня в этом, так как проблемы все равно останутся. Но и мне не следовало рычать на тебя, Маргрета, ты - единственное, что есть у меня в этом чужом и страшном мире. Извини меня. Она поднялась с постели.
     - Тебе не надо ни о чем сожалеть, Алек. Но и смысла продолжать разговор сегодня тоже нет. Завтра... Завтра мы сверим отпечатки пальцев, сверим тщательно, при ярком солнечном свете. И тогда ты увидишь... Может быть, это мгновенно вернет тебе память.
     - Или столь же мгновенно сокрушит твое упрямство, моя драгоценная девочка.
     Она улыбнулась.
     - Увидим. Завтра. А теперь пойду-ка я спать. Мы достигли той точки, когда стали повторять одни и те же аргументы... и обижать друг друга. Я так не хочу, Алек. Добром это не кончится.
     Она повернулась и пошла к двери, даже не попросив поцеловать ее на ночь.
     - Маргрета!
     - Да, Алек?
     - Вернись и поцелуй меня.
     - А зачем, Алек? Ты же женатый человек.
     - Гм... Ну, ради Бога... ведь поцелуй - еще не адюльтер.
     Она грустно покачала головой.
     - Знаешь ли, Алек, есть разные поцелуи. Я бы не стала целоваться так, как целовалась с тобой раньше, если бы не была готова в ту же минуту с радостью перейти к тому, чтобы заняться любовью. Для меня это радостное и вполне невинное дело... а для тебя адюльтер. Ты даже напомнил мне, что сказал Христос женщине, уличенной в прелюбодеянии. А я не грешила... и не собираюсь вовлекать тебя во грех. - Она снова повернулась к выходу.
     - Маргрета!
     - Да, Алек?
     - Ты спрашивала, не собираюсь ли я снова попросить тебя вернуться попозже. Теперь умоляю. Сегодня. Ты придешь ко мне сегодня попозже?
     - Это грешно, Алек. Для тебя это грех, а стало быть, он превратит все в грех и для меня - ведь я буду знать, как ты смотришь на это.
     - Грех! Я не знаю, что такое грех. Знаю только, что ты мне нужна... и думаю, что нужен тебе.
     - Спокойной ночи, Алек. - И она быстро вышла из каюты.

***

     Потом я долго чистил зубы и умывался, затем решил, что еще один душ, пожалуй, сможет помочь. Я пустил еле теплую воду, что, по-видимому, слегка успокоило меня. Но когда я забрался в постель, то долго не мог заснуть, продолжая заниматься тем, что назвал бы размышлениями, хотя на самом деле это занятие таковым не являлось.
     Я перебирал в памяти многочисленные крупные ошибки, допущенные мною за всю жизнь, перебирал их одну за другой, сметая с них пыль и подвергая тщательному изучению, чтоб понять, как я превратился в тупого, неуклюжего, безмозглого, самодовольного как осел идиота, которым выставил себя сегодня, и как, добившись успеха в таком благородном деле, унизил и ранил самую лучшую и самую милую женщину, которую когда-либо встречал.
     Обычно я могу заниматься таким никчемным самобичеванием чуть ли не всю ночь, особенно если допущенная мной глупость ощутимо велика. Сегодняшняя же была вполне достойна того, чтоб я таращился в пустой потолок многие и многие сутки.
     Прошло немало времени, и полночь уже давно миновала, когда я очнулся от звука ключа, который кто-то поворачивал в замке. Я принялся шарить в поисках кнопки от ночника и нашел ее как раз в то мгновение, когда Маргрета сбросила халат и легла рядом со мной. Я тут же выключил свет.
     Она была теплая и нежная. Она дрожала и плакала. Я тихо обнял ее и попытался успокоить. Ни она, ни я не произнесли ни единого слова. Слишком уж много слов было сказано раньше, и большая часть их, к сожалению, принадлежала мне. Пришло время, когда нужно было только прижаться, крепко обнять друг друга и уж если говорить, так без слов. Наконец бившая ее дрожь стала стихать, а потом прошла совсем. Дыхание стало ровным. Она вздохнула и почти неслышно сказала:
     - Я не могла оставаться одна.
     - Маргрета, я люблю тебя.
     - О, и я люблю тебя, да так, что сердце болит.

***

     Кажется, мы оба спали, когда это произошло. Я-то вовсе не был расположен ко сну, но впервые после хождения по углям почувствовал себя спокойным и расслабился, ну и задремал, конечно.
     Первым был тот невероятной силы толчок, который нас чуть не выбросил из кровати, затем послышался рвущий барабанные перепонки звук ломающегося металла. Я зажег ночник и увидел, как корабельная обшивка у изножья кровати медленно прогибается вовнутрь.
     Раздался сигнал общей тревоги, что усилило и без того оглушительный шум. Стальная обшивка вздулась и лопнула, нечто грязно-белого цвета и очень холодное просунулось в дыру. Свет погас.
     Уже не помню, как я выбрался из кровати, таща за собой Маргрету. Корабль тяжело накренился на левый борт, мы покатились к внутренней переборке. Я ударился о дверную ручку, уцепился и повис на ней, держась правой рукой, а левой изо всех сил прижимал к себе Маргрету. Теперь корабль повалился на правый борт. В каюту через пробоину ворвался холодный ветер и хлынула вода - мы слышали, чувствовали все это, но видеть ничего не могли. Судно выпрямилось, потом снова упало на правый борт, и меня оторвало от дверной ручки.
     То, что произошло потом - моя реконструкция событий; кругом, заметьте, тьма кромешная и сумасшедшая какофония звуков. Мы упали - я так и не отпустил Маргрету - и вдруг оказались в воде.
     Видимо, когда судно опять завалилось на правый борт, нас выкинуло через пробоину. Но это лишь догадки. Все, что я действительно знаю - мы вместе упали в воду и погрузились довольно глубоко.
     Потом вынырнули. Я прижимал к себе Маргрету левой рукой, как полагается делать, спасая утопающих. Мне удалось оглядеться и вздохнуть, как вдруг мы опять ушли под воду.
     Судно было совсем рядом и продолжало двигаться. Дул холодный ветер, раздавался непонятный скрежет, что-то огромное и темное виднелось чуть в стороне от корабля. Но именно корабль пугал меня больше всего, вернее, его винт. Каюта С-109 была далеко впереди - и если мне не удастся отплыть подальше от судна, корабельный винт смолотит нас с Маргретой, как гамбургер. Я еще крепче прижал ее к себе и, изо всех сил колотя ногами, устремился прочь от корабля. Я уже торжествовал победу, ощущая, что грозящая нам опасность со стороны судна почти миновала... и туг с силой ударился головой в темноте обо что-то твердое.

Глава 9

     Ибо алкал Я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня.
     Евангелие от Матфея 25, 35

     - Или, говоря точнее, айсберг оказался на том месте и столкнулся с кораблем для того, чтобы не дать мне сверить свой отпечаток пальца с отпечатком на водительском удостоверении Грэхема. Судно, скорее всего, не затонуло: видимо, не было запланировано.
     Маргрета ничего не ответила.
     Поэтому я мягко сказал:
     - Давай, дорогая, говори что хочешь. Облегчи душу, я не возражаю. Ну, я - псих! Параноик.
     - Алек, я этого не говорила. И не думала, и не собираюсь говорить.
     - Да, не говорила. Но на сей раз то, что со мной произошло, не может быть объяснено "потерей памяти". Разумеется, если мы с тобой видели одно и то же. Что видела ты?
     - Что-то непонятное в небе. И не только видела, но и слышала. Ты сказал мне, что это летательный аппарат.
     - Ну-у, я только предполагаю, что он так называется, но ты, если хочешь, можешь называть его хоть э-э-э... драндулетом, мне все едино. Нечто новое и незнакомое. Так каков же этот драндулет? Опиши его.
     - Что-то летевшее по небу. Оно прилетело вон оттуда, потом пролетело почти над нами и исчезло вон там. (Она показала, как я считал, в северном направлении.) По форме оно напоминало крест, распятие. Поперечина креста имела выступы, по-моему, их было четыре. Спереди что-то вроде глаз, как у кита, а на заднем конце нечто напоминающее китовый хвост. Кит с крыльями - вот на что это было похоже больше всего, Алек, - кит, летящий по небу.
     - Ты подумала, что он живой?
     - Хм... не знаю. Нет, не думаю. Впрочем, не знаю, что и думать.
     - Я не считаю, что он живой - мне кажется, что это машина. Летательная машина. Лодка с крыльями. Но что бы там ни было, машина или летающий кит, видела ли ты когда-нибудь хоть что-то похожее?
     - Алек, эта штука такая странная, что мне даже не верится, будто она существует в действительности.
     - Понимаю. Но ты увидела ее первой и указала мне на нее, значит, не я хитростью заставил тебя думать, что ты ее видишь.
     - Но ты же никогда бы этого не сделал!
     - Нет, не сделал бы. Но я, любимая, все же рад, что ты первой увидела ее. Значит, она реально существует, а не является порождением кошмара, зародившегося в моем горячечном уме. Однако этот аппарат явился не из того мира, к которому ты привыкла. И могу тебя заверить, что он не имеет отношения и к воздушным кораблям, о которых я рассказывал. Этот аппарат не из того мира, где вырос я. Значит, мы находимся в каком-то третьем мире. - Я тяжело вздохнул. - В первый раз, чтобы доказать мне, что я очутился в чужом мире, потребовался лайнер водоизмещением в двадцать тысяч тонн. На сей же раз - зрелища чего-то, что просто не может существовать в моем мире, оказалось достаточно, чтобы я понял - они снова принялись за свое. Они поменяли миры в тот момент, когда заставили меня потерять сознание. Во всяком случае я полагаю, что именно тогда. Мне кажется, это было сделано, чтобы помешать сверить отпечатки пальцев. Паранойя! Навязчивая идея, будто Вселенная вступила в заговор против меня. Только это не галлюцинация. - Я внимательно следил за выражением глаз Маргреты. - Что ты скажешь?
     - Алек... А не могло случиться, что нам обоим просто привиделась эта штука? Может, у нас лихорадка? Нам обоим крепко досталось: ты ударился головой, возможно, и меня обо что-то стукнуло, когда корабль налетел на айсберг. - Маргрета... но и в таком случае нас не могли посетить одни и те же галлюцинации. Если бы ты проснулась и обнаружила, что меня нет, ответ для тебя был бы найден. Но я не исчез - вот он я. Кроме того, тебе все равно потребовалось бы найти объяснение появления айсберга в южных широтах. Нет уж! Паранойя - куда более подходящее объяснение! Причем заговор направлен именно против меня - ты просто имела несчастье случайно вляпаться в эту историю. О чем я очень сожалею. (На самом деле я нисколько не сожалел. Плот посреди океана - не место для одного, а вместе с Маргретой - это почти что рай.) - И все же я думаю, что нам приснился один и тот же сон... АЛЕК, ОНА СНОВА ПОЯВИЛАСЬ!!! - И Маргрета вытянула руку вперед.
     Сначала я ничего не увидел. Но вот она появилась - крохотная точка, постепенно обретающая форму креста, то есть та самая штука, которую я назвал летательной машиной. Я наблюдал, как она растет.
     - Маргрета, должно быть, она вернулась. Может быть, она увидела нас?
     Или, вернее, они заметили нас. Или он. Выбирай, что больше нравится.
     - Возможно, ты прав. Когда машина приблизилась, я заметил, что она должна пролететь не прямо над нами, а правее. Внезапно Маргрета воскликнула:
     - Она другая! Не похожа на первую!
     - Да, это не летающий кит. Если, конечно, не предположить, что здешние киты имеют на боках широкие красные полосы.
     - Это не кит. Я хочу сказать, не живое существо. Ты был прав, Алек, это машина. Дорогой, ты в самом деле думаешь, что внутри ее сидят люди? Одна мысль об этом приводит меня в ужас.
     - Полагаю, я бы больше испугался, если бы внутри ее не оказалось никого. (Я припомнил фантастический рассказ, переведенный с немецкого, о мире, населенном одними автоматами, - довольно скверная история.) Но это превосходная новость! Теперь мы оба знаем, что первая машина - не сон и не галлюцинация. Что в свою очередь свидетельствует - мы попали в другой мир. Стало быть, нас обязательно спасут.
     Маргрета с сомнением произнесла:
     - Не вижу логической связи.
     - Потому что ты никак не хочешь согласиться с тем, что я - параноик, и я тебе за это очень благодарен, дорогая. Но моя паранойя - простейшая из гипотез. Если тот шутник, что дергает за веревочки, намеревался бы меня убрать, это было бы проще всего сделать во время столкновения с айсбергом. Или еще раньше - в пылающей яме.
     Но видимо, он не желает моей смерти, во всяком случае сейчас. Он играет со мной, как кошка с мышью. Значит, я буду спасен. И ты - тоже, ибо мы вместе. Ты была со мной в тот момент, когда айсберг ударился о судно - тут тебе не повезло. Но ты все еще со мной и, значит, будешь спасена - это уже можно расценивать как везение. И не сопротивляйся, родная. У меня было время привыкнуть к таким превращениям, и я считаю, что все будет в порядке, если внутренне расслабиться. Паранойя - единственный рациональный подход к миру, который плетет против нас интриги.
     - Но, Алек, мир не имеет права вести себя так.
     - Тут не существует понятия "иметь право", моя любовь. Вся суть философии состоит в том, чтобы принимать Вселенную такой, какая она есть, а не в том, чтобы насильно пытаться подогнать ее к какой-то выдуманной форме. - Тут я завопил: - Ой, не перекатывайся на бок! Неужели ты хочешь превратиться в акулью закуску в тот момент, когда мы убедились, что нас обязательно спасут?

***

     В течение ближайшего часа или около того ничего не произошло, если не считать двух великолепных акульих плавников. Дымка над океаном растаяла, и я начал волноваться - не опоздает ли избавление? Я считал, что уж это они обязаны обеспечить мне. Во всяком случае не дать получить ожоги третьей степени. Маргрета могла пробыть на солнце немного дольше меня: она хоть и блондинка, но загорела до цвета поджаристой корочки - дивное зрелище! Что касается меня, то я был белее лягушачьего брюха, за исключением рук и лица, так что пребывание днем на тропическом солнце могло надолго уложить меня в больницу, а могло быть и того хуже.
     В восточной части горизонта появились какие-то сероватые очертания, которые могли оказаться горами. Так во всяком случае я говорил себе - однако, если ваша точка обзора приподнята всего лишь дюймов на семь выше поверхности океана, вряд ли можно что-либо рассмотреть. Если это действительно были горы или холмы, значит, до земли оставалось не так уж много миль Суда из Масатлана могли появиться ежеминутно... если, конечно, Масатлан в этом мире существует. Если...
     Появилась еще одна летательная машина.
     Она лишь отдаленно напоминала первые две. Те летели почти параллельно берегу - первая с юга, вторая с севера. Эта же шла прямо от берега в западном направлении, к тому же выделывала какие-то зигзаги.
     Она пролетела севернее нас, потом повернула обратно и принялась кружить у нас над головой. Она спустилась достаточно низко, и я разобрал, что в ней действительно сидят люди, похоже двое.
     Внешний вид машины описать нелегко. Прежде всего вообразите огромный коробчатый воздушный змей, примерно сорока футов в длину, четырех - в ширину и с расстоянием между плоскостями около трех футов. Теперь представьте себе, что эта коробка укреплена под прямым углом на лодке, несколько напоминающей эскимосский каяк, только больше, гораздо больше - примерно такой величины, как сама коробка воздушного змея.
     Еще ниже находились два меньших каяка, параллельных главному телу лодки.
     В одном конце каяка находился мотор (это я узнал потом) и там же был укреплен пропеллер, похожий на пароходный винт (и это я тоже увидел позже). Когда я впервые столкнулся с этим невероятным сооружением, воздушный винт крутился с такой скоростью, что его нельзя было рассмотреть. Зато слышать - сколько угодно! Это приспособление непрерывно издавало оглушительный шум.
     Машина развернулась в нашу сторону и наклонила нос так, будто хотела в нас врезаться - точно пеликан, несущийся вниз, чтобы схватить рыбу.
     А рыба - это мы. Стало страшно. Во всяком случае мне, Маргрета даже не пискнула. Только изо всех сил сжала мои пальцы. Тот факт, что мы все же не рыба и машина не может нас проглотить, да вряд ли и стремится, нисколько не делал ее пикирование менее устрашающим.
     Несмотря на испуг (а может быть, именно из-за него), я разобрал, что летательный аппарат по крайней мере вдвое больше, чем представлялось мне, когда он появился в неба Там сидели два водителя, расположившиеся рядом у окна в передней части машины. Моторов оказалось два, и находились они между крыльями коробчатого змея - один справа от водителей, другой - слева.
     В самый последний момент машина вздыбилась как лошадь, берущая барьер, и лишь чудом не задела нас. Поднятый ею порыв ветра чуть не сбросил нас с плота, а от грохота винта зазвенело в ушах.
     Машина поднялась повыше, описала дугу в нашем направлении и снова ринулась вниз, но уже не прямо на нас. Два нижних каяка коснулись воды, подняв фонтаны брызг, похожие на сверкающий хвост кометы. Машина замедлила ход и замерла на месте, покачиваясь на воде и не думая при этом тонуть. Теперь воздушные винты крутились очень медленно, и я впервые их увидел... поразившись инженерной выдумке, которая их сотворила. Возможно, они менее эффективны, чем капиллярные воздушные винты, используемые на наших дирижаблях, но все равно это очень элегантное решение проблемы в условиях, когда принцип капиллярности применить затруднительно, а может быть, и просто невозможно.
     Но эти воющие как грешники в аду моторы! И как мало-мальски опытный инженер мог с ними смириться - просто ума не приложу. Как говаривал один из моих профессоров (это было еще до того, как термодинамика убедила меня, что я обладаю священническим призванием), шум есть побочный результат низкой эффективности изобретения. Правильно сконструированная машина безмолвна как могила.
     Машина развернулась и направилась к нам, только теперь очень медленно. Ее водители провели ее всего лишь в нескольких футах от нас и тут же остановили. Один из тех, кто сидел внутри, вылез и левой рукой ухватился за одно из креплений, соединявших плоскости похожих на ящик крыльев. В другой руке он держал бухту каната.
     В тот момент, когда летательная машина скользнула мимо нас, он бросил нам конец. Я поймал его, крепко схватил обеими руками и не упал в воду только потому, что Маргрета вцепилась в меня изо всех сил.
     Я передал конец Маргрете.
     - Пусть они втянут тебя к себе. А я спущусь в воду и последую за тобой.
     - Нет!
     - Как это так - нет? Сейчас не время упрямиться. Делай как сказано!
     - Алек, помолчи. Он что-то пытается нам объяснить.
     Я заткнулся, обиженный до глубины души. Маргрета внимательно вслушивалась. (Мне-то слушать смысла не было: мой испанский ограничивался "gracias" и "por favor" <спасибо; прошу вас>. Зато я прочел надпись на борту машины: "El Guardacostas Real de Mexico" <"Береговая охрана Мексиканского королевства">.) - Алек, он предупреждает, чтоб мы были предельно осторожны. Тут акулы.
     - Ой!
     - Да. Нам надо оставаться на месте. А он будет потихоньку подтягивать к себе канат. Я думаю, он намерен втащить нас в машину так, чтобы мы не оказались в воде.
     - Вот человек, который мне воистину по душе!
     Мы испытали предложенный способ - но ничего не вышло. Ветер посвежел, и данное обстоятельство больше сказывалось на летательной машине, чем на нас: пропитавшийся водой матрас для солнечных ванн как бы приклеился к воде - у него же не было паруса. Вместо того чтобы подтянуть нас к машине, человек, державший другой конец каната, вынужден был все время отпускать его, иначе нас бы просто стащило с матраса в воду.
     Он что-то крикнул, Маргрета ответила. Так они перекликались довольно долго. Наконец она повернулась ко мне:
     - Он говорит, чтобы мы отпустили конец, они отплывут, а потом вернутся, но на этот раз машина пойдет прямо на наш плот, только очень медленно. Когда они подплывут совсем близко, нам придется попытаться влезть в aeroplano. Так называется машина.
     - Хорошо.
     Машина отплыла. Побежала по воде и, описан дугу, снова направилась к нам. Пока мы ожидали ее, скучать не пришлось: дм развлечения совсем рядом появился огромный акулий спинной плавник. Акула не атаковала, видно, еще не обмозговала (да и был ли у нее мозг?), годимся ли мы ей на закуску. Думаю, она наблюдала только нижнюю сторону капоковой подстилки. Летательная машина между тем шла прямо на нас, словно какая-то чудовищная стрекоза, летящая над самой поверхностью океана. Я сказал:
     - Дорогая, как только она приблизится, хватайся за ближайшее крепление, а я подтолкну тебя. А сам заберусь следом.
     - Нет, Алек.
     - Что значит нет?
     Я даже разозлился. Маргрета великолепный товарищ, и вдруг такое упрямство. Да еще в такую минуту!
     - Ты не сможешь подтолкнуть меня, тебе не на что опереться. И встать не сможешь, тут сесть и то нельзя. Я скачусь с матраса налево, ты - направо. Если кто-то из нас промахнется - тут же обратно на матрас. Aeroplano сделает еще один заход.
     - Но...
     - Так он велел.
     Времени терять было нельзя; машина уже почти наехала на нас. Ее "ноги" - вернее, крепления, соединяющие нижние каяки с основным телом машины, касались матраса, одна чуть не задела меня, другая - Маргрету.
     - Давай! - крикнула она.
     Я покатился вбок и ухватился за крепление. У меня чуть не вырвало руку из плечевого сустава, но я как обезьяна вскарабкался наверх и обеими руками ухватился за что-то на "животе" машины, поставил ногу на нижний каяк и обернулся.
     Я увидел, как чья-то рука протянулась к Маргрете, как с помощью этой руки она вскарабкалась на коробчатое крыло - и вдруг исчезла. Я повернулся, намереваясь вскарабкаться повыше, и внезапно взлетел на крыло. В обычных-то условиях я левитировать не умею, но тут была важная побудительная причина: грязно-белый плавник - слишком большой для добропорядочной рыбы - резал воду, направляясь прямо к моей ноге.
     Я обнаружил, что нахожусь рядом с маленьким домиком, откуда водители управляют своей странной машиной. Второй из них (не тот, который вылезал, чтобы помочь нам) выглянул из окна, улыбнулся мне, протянул руку и открыл маленькую дверцу. Я нырнул внутрь головой вперед; Маргрета уже сидела там. Внутри было четыре сиденья - два впереди, где сидели водители, два сзади - для нас.
     Водитель, сидевший впереди меня, обернулся и, сказав что-то, продолжал - я заметил это! - пялиться на Маргрету. Конечно, она была голая, но ведь не по своей вине, и настоящий джентльмен на его месте так не поступил бы.
     - Он говорит, - объяснила Маргрета, - что мы должны застегнуть пояса. Наверно, он имеет в виду это, - и она показала на пряжку ремня, другой конец которого был прикреплен к корпусу машины.
     Оказалось, что я сижу на такой же пряжке, которая уже успела просверлить дыру в моей сожженной солнцем заднице. До того я ее не замечал - слишком много других вещей требовали моего внимания.
     (И почему бы ему не перестать пялить глазища? Я чувствовал, что еще минута - и я заору на него. То, что он совсем недавно, рискуя, спас жизнь Маргрете и мне, в эту минуту в мою голову даже не приходило: я был просто в бешенстве от того, как нагло он пользуется беспомощностью леди.) Пришлось вернуться к изучению дурацкого пояса и постараться игнорировать поведение водителя. Он что-то сказал своему напарнику, и тот с энтузиазмом вступил с ним в спор. Потом в их разговор вмешалась Маргрета.
     - О чем они болтают? - спросил я.
     - Бедняга хочет отдать мне свою рубашку. А я отказываюсь... но не очень решительно... а так, чтоб оставить ему возможность настоять на своем. Это очень мило с его стороны, дорогой. И хоть я не придаю подобным вещам большого значения, все же чувствую себя среди посторонних лучше, когда на мне что-то надето. - Она прислушалась и добавила: - Они спорят между собой, кому достанется эта честь.
     Я промолчал. И в душе принес ему извинения. Спорю, даже папе римскому случалось раза два-три украдкой поглядеть на женщин.
     В споре победил тот, кто сидел справа. Он повозился на кресле, так как встать не мог, стащил через голову рубашку и передал ее Маргрете.
     - Senorita, por favor.
     Он добавил что-то еще, но это оказалось за пределами моих познаний в испанском.
     Маргрета ответила с достоинством и изяществом и продолжала болтать с ними, пока натягивала рубашку, которая более или менее скрыла ее наготу, - Дорогой, командир - teniente Анибал Санс Гарсиа - и его помощник - sargento <лейтенант; сержант (исп.)> Роберто Домингес Джонс - оба из королевских мексиканских сил береговой охраны, хотели отдать мне свои рубашки, но сержант победил в игре "чет-нечет", и я получила его рубашку. - В высшей степени благородный поступок. Спроси его, нет ли в этой машине чего-нибудь, что можно было бы надеть на меня.
     - Попробую. - Она произнесла несколько фраз, я разобрал свое имя. Потом она снова перешла на английский: - Джентльмены, я имею честь представить вам моего мужа Александро Грэхема Хергенсхаймера, - и опять затараторила по-испански.
     Ответ прозвучал тут же.
     - Лейтенант очень сожалеет, но он вынужден сказать, что у них нет ничего, что можно было бы предложить тебе. Однако он клянется честью матери, что, как только мы доберемся до Масатлана и тамошнего офиса береговой охраны, тебе что-нибудь обязательно подберут. А теперь лейтенант просит нас обоих затянуть пояса как можно крепче, так как нам предстоит взлет. Алек, я ужасно боюсь.
     - Не надо. Я буду держать тебя за руку.
     Сержант Домингес опять обернулся и протянул фляжку.
     - Aqua? <Воды? (исп.)> - Боже мой, конечно! - вскричала Маргрета. - Si! Si! Si!
     Никогда еще вода не казалась мне такой вкусной.
     Лейтенант оглянулся, взял у нас фляжку, широко улыбнулся и показал большой палец - жест, восходящий еще к временам Колизея, - потом сделал что-то, заставившее моторы его машины заработать в более быстром темпе. Только что они работали медленно-медленно. И вдруг раздался страшный грохот. Машина развернулась, и лейтенант направил ее прямо по ветру. Ветер свежел с самого утра и теперь уже поднимал небольшие завитки пены на слабой океанской ряби, Моторы заработали еще напряженней, будто в припадке неодолимой ярости, и мы начали подпрыгивать на волнах, стенки кабины вибрировали.
     Затем мы стали с невероятной силой ударяться о каждую десятую волну.
     Не знаю почему, но машина все-таки не развалилась.
     И вдруг мы оказались в двадцати фугах над поверхностью океана, удары прекратились. Вибрация и рев не утихали. Мы взлетели под острым углом, потом повернули. Машина опять пошла вниз, и я чуть было не выдал обратно те несколько блаженных глотков воды, которыми только что насладился.
     Океан был прямо перед нами. Он вздыбился, как отвесная стена. Лейтенант повернулся к нам и что-то прокричал. Мне очень хотелось сказать ему, что лучше бы он смотрел вперед но я промолчал.
     - О чем это он?
     - Просит посмотреть туда, куда он покажет. Прямо туда, куда летит машина. El tiburon blanco grande - большая белая акула, которая чуть не слопала нас.
     (Я прекрасно обошелся бы и без этого.) И в самом деле - как раз в середине стены океана виднелась серая тень, режущая воду плавником. Как раз в ту минуту, когда я понял, что сейчас мы неминуемо врежемся в стену рядом с плавником, стена рухнула куда-то в сторону, мой зад с силой вдавился в сиденье, в ушах заревело, и меня не вытошнило прямо на нашего хозяина лишь благодаря моей железной выдержке.
     Машина выровнялась, и неожиданно стало почти удобно, если, конечно, позабыть о вибрации и реве.
     Нет. Воздушные корабли все же куда приятнее.

***

     Суровые холмы за линией берега, которые так трудно было рассмотреть с нашего плота, стали прекрасно видны, как только мы поднялись в воздух; на берегу - цепочка очаровательных пляжей и город, к которому мы направлялись. Сержант повернулся, показал на город и что-то сказал.
     - Чего ему?
     - Сержант Роберто говорит, что мы будем дома как раз к ленчу. Almuerzo, сказал он, но заметил, что для нас это будет завтрак - Desayuno. Мой желудок вдруг стал проявлять признаки жизни.
     - Мне дела нет, как он у них именуется. Скажи ему, пусть не беспокоится - лошадь можно не жарить. Съем ее сырой.
     Маргрета перевела. Наши хозяева расхохотались, и лейтенант повел машину на снижение. Он посадил ее на воду, одновременно глядя через плечо на Маргрету и болтая с ней, а та улыбалась ему, глубоко вонзая ногти в мою правую ладонь.
     Итак, мы прилетели. Никто не пострадал. И все же воздушные корабли лучше.
     Ленч! Наше будущее утопало в розах.