2

     Учиться читать совершенно ни к чему,  когда  мясо  и  так  пахнет  за
версту. Тем не менее (ежели вы проживаете в Москве,  и  хоть  какие-нибудь
мозги у вас в голове имеются), вы волей-неволей научитесь грамоте,  притом
безо всяких курсов. Из сорока тысяч московских псов разве уж  какой-нибудь
совершенный идиот не сумеет сложить из букв слово "колбаса".
     Шарик начал учиться по цветам. Лишь  только  исполнилось  ему  четыре
месяца, по всей Москве развесили зелено-голубые вывески с надписью МСПО  -
мясная торговля. Повторяем, все это ни к  чему,  потому  что  и  так  мясо
слышно. И путаница раз произошла: равняясь по голубоватому  едкому  цвету,
Шарик, обоняние которого зашиб бензинным дымом мотор, вкатил вместо мясной
в магазин электрических принадлежностей братьев  Голубизнер  на  Мясницкой
улице. Там у братьев пес отведал изолированной проволоки, она будет почище
извозчичьего кнута. Этот  знаменитый  момент  и  следует  считать  началом
Шариковского образования. Уже на тротуаре тут же Шарик  начал  соображать,
что "голубой" не всегда означает "мясной" и, зажимая от жгучей боли  хвост
между задними лапами и воя, припомнил, что на  всех  мясных  первой  слева
стоит золотая или рыжая раскоряка, похожая на санки.
     Далее, пошло еще  успешней.  "А"  он  выучил  в  "Главрыбе"  на  углу
Моховой, потом и "б" - подбегать ему было удобнее с хвоста  слова  "рыба",
потому что при начале слова стоял милиционер.
     Изразцовые квадратики, облицовывавшие угловые места в Москве,  всегда
и неизбежно означали "сыр". Черный кран от самовара, возглавлявший  слово,
обозначал бывшего хозяина "Чичкина", горы  голландского  красного,  зверей
приказчиков,  ненавидевших  собак,  опилки  на  полу  и  гнуснейший  дурно
пахнущий бакштейн.
     Если играли на гармошке, что было  немногим  лучше  "Милой  Аиды",  и
пахло  сосисками,  первые  буквы  на  белых  плакатах  чрезвычайно  удобно
складывались в слово "Неприли...", что означало "неприличными  словами  не
выражаться и на чай не давать". Здесь порою винтом закипали  драки,  людей
били кулаком по морде, -  иногда,  в  редких  случаях,  -  салфетками  или
сапогами.
     Если в окнах висели несвежие окорока ветчины  и  лежали  мандарины...
Гау-гау... га... строномия. Если  темные  бутылки  с  плохой  жидкостью...
Ве-и-ви-на-а-вина... Елисеевы братья бывшие.
     Неизвестный  господин,  притащивший  пса  к  дверям  своей  роскошной
квартиры, помещавшейся в бельэтаже, позвонил, а пес тотчас поднял глаза на
большую, черную  с  золотыми  буквами  карточку,  висящую  сбоку  широкой,
застекленной волнистым и розовым стеклом двери. Три первых буквы он сложил
сразу: пэ-ер-о "про". Но дальше шла пузатая двубокая дрянь, неизвестно что
означающая. "Неужто пролетарий"? - подумал Шарик с удивлением...  -  "Быть
этого не может". Он поднял нос кверху, еще раз  обнюхал  шубу  и  уверенно
подумал: "нет, здесь пролетарием не пахнет. Ученое слово, а бог его  знает
что оно значит".
     За розовым стеклом вспыхнул неожиданный и радостный свет,  еще  более
оттенив черную карточку. Дверь совершенно бесшумно распахнулась, и молодая
красивая женщина в белом фартучке и кружевной наколке предстала перед псом
и его господином. Первого  из  них  обдало  божественным  теплом,  и  юбка
женщины запахла, как ландыш.
     "Вот это да, это я понимаю", - подумал пес.
     - Пожалуйте, господин Шарик, - иронически пригласил господин, и Шарик
благоговейно пожаловал, вертя хвостом.
     Великое множество предметов нагромождало  богатую  переднюю.  Тут  же
запомнилось  зеркало  до  самого  пола,  немедленно   отразившее   второго
истасканного и рваного Шарика, страшные оленьи рога в высоте, бесчисленные
шубы и галоши и опаловый тюльпан с электричеством под потолком.
     - Где же вы такого взяли, Филипп Филиппович? -  улыбаясь,  спрашивала
женщина и помогала снимать тяжелую шубу на черно-бурой  лисе  с  синеватой
искрой. - Батюшки! До чего паршивый!
     - Вздор говоришь.  Где  паршивый?  -  строго  и  отрывисто  спрашивал
господин.
     По снятии шубы он оказался в черном костюме английского сукна,  и  на
животе у него радостно и неярко сверкала золотая цепь.
     - Погоди-ка, не вертись, фить... Да не вертись, дурачок. Гм!.. Это не
парши... Да стой ты, черт... Гм! А-а. Это  ожог.  Какой  же  негодяй  тебя
обварил? А? Да стой ты смирно!..
     "Повар, каторжник повар!" - жалобными глазами  молвил  пес  и  слегка
подвыл.
     - Зина, - скомандовал господин, - в смотровую его  сейчас  же  и  мне
халат.
     Женщина посвистала, пощелкала пальцами и пес, немного  поколебавшись,
последовал за ней. Они вдвоем попали в узкий  тускло  освещенный  коридор,
одну лакированную дверь миновали, пришли в конец, а затем попали налево  и
оказались в темной каморке, которая мгновенно  не  понравилась  псу  своим
зловещим запахом. Тьма  щелкнула  и  превратилась  в  ослепительный  день,
причем со всех сторон засверкало, засияло и забелело.
     "Э, нет", - мысленно завыл пес, - "Извините, не дамся! Понимаю,  черт
бы взял их с их колбасой. Это меня в собачью  лечебницу  заманили.  Сейчас
касторку заставят жрать и весь  бок  изрежут  ножами,  а  до  него  и  так
дотронуться нельзя".
     - Э, нет, куда?! - закричала та, которую называли Зиной.
     Пес извернулся, спружинился и вдруг ударил  в  дверь  здоровым  боком
так, что хрястнуло по всей квартире. Потом, отлетел назад,  закрутился  на
месте как кубарь под кнутом,  причем  вывернул  на  пол  белое  ведро,  из
которого разлетелись комья ваты. Во время  верчения  кругом  него  порхали
стены, уставленные шкафами  с  блестящими  инструментами,  запрыгал  белый
передник и искаженное женское лицо.
     - Куда ты, черт лохматый?.. - кричала отчаянно Зина, - вот окаянный!
     "Где у них черная лестница?.." -  соображал  пес.  Он  размахнулся  и
комком ударил наобум в стекло, в  надежде,  что  это  вторая  дверь.  Туча
осколков вылетела с громом и звоном,  выпрыгнула  пузатая  банка  с  рыжей
гадостью, которая мгновенно залила весь пол и  завоняла.  Настоящая  дверь
распахнулась.
     - Стой, с-скотина, - кричал господин, прыгая  в  халате,  надетом  на
один рукав, и хватая пса за ноги, - Зина, держи его за шиворот, мерзавца.
     - Ба... батюшки, вот так пес!
     Еще шире распахнулась дверь и ворвалась еще  одна  личность  мужского
пола в халате. Давя битые стекла, она кинулась  не  ко  псу,  а  к  шкафу,
раскрыла его и всю комнату  наполнила  сладким  и  тошным  запахом.  Затем
личность навалилась на пса сверху животом, причем пес с увлечением  тяпнул
ее  повыше  шнурков  на  ботинке.  Личность  охнула,  но  не   потерялась.
Тошнотворная  жидкость  перехватила  дыхание  пса  и  в  голове   у   него
завертелось, потом  ноги  отвалились  и  он  поехал  куда-то  криво  вбок.
"Спасибо, кончено", - мечтательно  подумал  он,  валясь  прямо  на  острые
стекла: - "Прощай, Москва! Не видать мне больше Чичкина  и  пролетариев  и
краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение. Братцы,  живодеры,
за что же вы меня?
     И тут он окончательно завалился на бок и издох.

     Когда он воскрес,  у  него  легонько  кружилась  голова  и  чуть-чуть
тошнило в животе, бока же как будто не было,  бок  сладостно  молчал.  Пес
приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что  он  туго  забинтован
поперек боков и  живота.  "Все-таки  отделали,  сукины  дети,  подумал  он
смутно, - но ловко, надо отдать им справедливость".
     - "От Севильи до Гренады... В тихом сумраке ночей", - запел  над  ним
рассеянный и фальшивый голос.
     Пес удивился, совсем открыл оба глаза и в двух шагах  увидел  мужскую
ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней были поддернуты, и голая
желтая голень вымазана засохшей кровью и иодом.
     "Угодники!" - подумал пес, - "Это  стало  быть  я  его  кусанул.  Моя
работа. Ну, будут драть!"
     - "Р-раздаются серенады, раздается стук мечей!". Ты  зачем,  бродяга,
доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?
     "У-у-у" - жалобно заскулил пес.
     - Ну, ладно, опомнился и лежи, болван.
     - Как это вам удалось, Филипп Филиппович, подманить  такого  нервного
пса? - спросил приятный  мужской  голос  и  триковая  кальсона  откатилась
книзу. Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки.
     - Лаской-с. Единственным способом, который  возможен  в  обращении  с
живым существом. Террором ничего поделать нельзя с животным, на  какой  бы
ступени развития  оно  ни  стояло.  Это  я  утверждал,  утверждаю  и  буду
утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с,  нет-с,  не
поможет, какой бы он ни был: белый,  красный  и  даже  коричневый!  Террор
совершенно парализует нервную  систему.  Зина!  Я  купил  этому  прохвосту
краковской колбасы на один рубль сорок копеек. Потрудитесь накормить  его,
когда его перестанет тошнить.
     Захрустели выметаемые стекла и женский голос кокетливо заметил:
     -  Краковской!  Господи,  да  ему  обрезков  нужно  было  купить   на
двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.
     - Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава для человеческого желудка.
Взрослая девушка, а как ребенок тащишь в рот  всякую  гадость.  Не  сметь!
Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь не будем с тобой возиться,  когда
у тебя живот схватит... "Всех, кто скажет, что другая здесь  сравняется  с
тобой...".
     Мягкие дробные звоночки сыпались в это время по всей  квартире,  а  в
отдалении из передней то и дело слышались  голоса.  Звенел  телефон.  Зина
исчезла.
     Филипп Филиппович бросил окурок папиросы в  ведро,  застегнул  халат,
перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы и окликнул пса:
     - Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идем принимать.
     Пес поднялся на нетвердые  ноги,  покачался  и  задрожал,  но  быстро
оправился и пошел следом за развевающейся полой Филиппа Филипповича. Опять
пес пересек узкий коридор, но теперь увидел, что он  ярко  освещен  сверху
розеткой. Когда же открылась  лакированная  дверь,  он  вошел  с  Филиппом
Филипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде  всего,
он весь полыхал светом: горело  под  лепным  потолком,  горело  на  столе,
горело на стене, в стеклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из
которых самым занятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.
     - Ложись, - приказал Филипп Филиппович.
     Противоположная  резная  дверь  открылась,   вошел   тот,   тяпнутый,
оказавшийся  теперь  в  ярком  свете  очень  красивым,  молодым  с  острой
бородкой, подал лист и молвил:
     - Прежний...
     Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович, распростерши полы халата,
сел за громадный письменный стол и сразу сделался необыкновенно  важным  и
представительным.
     "Нет, это не лечебница, куда-то в другое место я попал", - в смятении
подумал пес и привалился на ковровый узор у тяжелого кожаного дивана, - "а
сову эту мы разъясним..."
     Дверь мягко открылась и вошел некто, настолько поразивший пса, что он
тявкнул, но очень робко...
     - Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя, голубчик.
     Вошедший очень почтительно и смущенно поклонился Филипп Филипповичу.
     - Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, - сконфуженно вымолвил он.
     -  Снимайте  штаны,  голубчик,  -  скомандовал  Филипп  Филиппович  и
поднялся.
     "Господи Исусе", - подумал пес, - "вот так фрукт!"
     На голове у фрукта росли совершенно зеленые волосы, а на затылке  они
отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползались на лице у фрукта, но
цвет лица был розовый,  как  у  младенца.  Левая  нога  не  сгибалась,  ее
приходилось волочить  по  ковру,  зато  правая  прыгала,  как  у  детского
щелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз,  торчал  драгоценный
камень.
     От интереса у пса даже прошла тошнота.
     Тяу, тяу!.. - он легонько потявкал.
     - Молчать! Как сон, голубчик?
     - Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, -  конфузливо  заговорил
посетитель. - Пароль Дьоннер - 25 лет ничего подобного, -  субъект  взялся
за пуговицу брюк, - верите ли, профессор, каждую ночь  обнаженные  девушки
стаями. Я положительно очарован. Вы - кудесник.
     - Хм, - озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович, всматриваясь  в  зрачки
гостя.
     Тот совладал, наконец, с пуговицами и снял полосатые брюки. Под  ними
оказались  невиданные  никогда  кальсоны.  Они  были  кремового  цвета,  с
вышитыми на них шелковыми черными кошками и пахли духами.
     Пес не выдержал кошек и гавкнул так, что субъект подпрыгнул.
     - Ай!
     - Я тебя выдеру! Не бойтесь, он не кусается.
     "Я не кусаюсь?" - удивился пес.
     Из кармана брюк вошедший выронил на  ковер  маленький  конвертик,  на
котором  была  изображена  красавица  с  распущенными  волосами.   Субъект
подпрыгнул, наклонился, подобрал ее и густо покраснел.
     - Вы, однако, смотрите,  -  предостерегающе  и  хмуро  сказал  Филипп
Филиппович, грозя пальцем, - все-таки, смотрите, не злоупотребляйте!
     - Я не зло... - смущенно забормотал субъект, продолжая раздеваться, -
я, дорогой профессор, только в виде опыта.
     - Ну, и что же? Какие результаты? - строго спросил Филипп Филиппович.
     Субъект в экстазе махнул рукой.
     - 25 лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в
1899-м году в Париже на Рю де ла Пэ.
     - А почему вы позеленели?
     Лицо пришельца затуманилось.
     - Проклятая Жиркость! <"Жиркость" - сов. учреждение  по  изготовлению
косметических средств>. Вы не можете себе представить, профессор, что  эти
бездельники подсунули мне вместо краски.  Вы  только  поглядите,  бормотал
субъект, ища глазами зеркало. - Им морду нужно бить! -  свирепея,  добавил
он. - Что же мне теперь делать, профессор? - спросил он плаксиво.
     - Хм, обрейтесь наголо.
     - Профессор, - жалобно восклицал посетитель,  -  да  ведь  они  опять
седые вырастут. Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я  и
так уже третий день не езжу. Эх, профессор, если  бы  вы  открыли  способ,
чтобы и волосы омолаживать!
     - Не сразу, не сразу, мой дорогой, - бормотал Филипп Филиппович.
     Наклоняясь, он блестящими глазами исследовал голый живот пациента:
     - Ну, что ж, - прелестно, все в полном порядке.  Я  даже  не  ожидал,
сказать по правде,  такого  результата.  "Много  крови,  много  песен...".
Одевайтесь, голубчик!
     - "Я же той, что всех прелестней!.." -  дребезжащим,  как  сковорода,
голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя  себя  в  порядок,
он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу  Филипповичу
пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки.
     - Две недели можете не показываться, - сказал Филипп Филиппович, - но
все-таки прошу вас: будьте осторожны.
     - Профессор! - из-за двери  в  экстазе  воскликнул  голос,  -  будьте
совершенно спокойны, - он сладостно хихикнул и пропал.
     Рассыпной звонок пролетел по квартире, лакированная дверь  открылась,
вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил:
     - Годы показаны неправильно. Вероятно, 54-55. Тоны сердца глуховаты.
     Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок  шляпе  и
со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Странные черные мешки висели у
нее  под  глазами,  а  щеки  были  кукольно-румяного  цвета.  Она   сильно
волновалась.
     - Сударыня! Сколько  вам  лет?  -  очень  сурово  спросил  ее  Филипп
Филиппович.
     Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян.
     - Я, профессор, клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма!..
     -  Лет  вам  сколько,  сударыня?  -  еще  суровее   повторил   Филипп
Филиппович.
     - Честное слово.. Ну, сорок пять...
     -  Сударыня,  -  возопил  Филипп  Филиппович,   -   меня   ждут.   Не
задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна!
     Грудь дамы бурно вздымалась.
     - Я вам одному, как светилу науки. Но клянусь - это такой ужас...
     - Сколько вам лет? - яростно и визгливо спросил Филипп  Филиппович  и
очки его блеснули.
     - Пятьдесят один! - корчась со страху ответила дама.
     - Снимайте штаны, сударыня, - облегченно молвил Филипп  Филиппович  и
указал на высокий белый эшафот в углу.
     -  Клянусь,  профессор,  -   бормотала   дама,   дрожащими   пальцами
расстегивая какие-то кнопки на поясе, - этот Мориц... Я вам признаюсь, как
на духу...
     - "От Севильи до Гренады..." - рассеянно запел  Филипп  Филиппович  и
нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода.
     - Клянусь богом! - говорила дама и живые пятна  сквозь  искусственные
продирались на ее щеках, - я знаю - это моя последняя  страсть.  Ведь  это
такой негодяй! О, профессор! Он карточный шулер, это знает вся Москва.  Он
не может пропустить ни одной гнусной  модистки.  Ведь  он  так  дьявольски
молод. - Дама бормотала  и  выбрасывала  из-под  шумящих  юбок  скомканный
кружевной клок.
     Пес совершенно затуманился и все в голове у него пошло кверху ногами.
     "Ну вас к черту", - мутно  подумал  он,  положив  голову  на  лапы  и
задремав от стыда, - "И стараться не буду понять, что это за штука  -  все
равно не пойму.
     Очнулся он от звона и увидел, что Филипп  Филиппович  швырнул  в  таз
какие-то сияющие трубки.
     Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на  Филиппа
Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал.
     - Я  вам,  сударыня,  вставляю  яичники  обезьяны,  -  объявил  он  и
посмотрел строго.
     - Ах, профессор, неужели обезьяны?
     - Да, - непреклонно ответил Филипп Филиппович.
     - Когда же операция? - бледнея и слабым голосом спрашивала дама.
     - "От Севильи до Гренады..." Угм... В понедельник. Ляжете в клинику с
утра. Мой ассистент приготовит вас.
     - Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор?
     - Видите ли, у себя я делаю операции  лишь  в  крайних  случаях.  Это
будет стоить очень дорого - 50 червонцев.
     - Я согласна, профессор!
     Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с  перьями,  потом  появилась
лысая, как тарелка, голова  и  обняла  Филиппа  Филипповича.  Пес  дремал,
тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже  всхрапнул  и
успел увидеть кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы  целый  пук
перьев из хвоста... Потом взволнованный голос тявкнул над головой.
     - Я слишком известен в Москве, профессор. Что же мне делать?
     - Господа, - возмущенно кричал Филипп Филиппович, -  нельзя  же  так.
Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет?
     - Четырнадцать, профессор... Вы понимаете, огласка погубит  меня.  На
днях я должен получить заграничную командировку.
     - Да ведь я же  не  юрист,  голубчик...  Ну,  подождите  два  года  и
женитесь на ней.
     - Женат я, профессор.
     - Ах, господа, господа!
     Двери открывались, сменялись лица, гремели  инструменты  в  шкафе,  и
Филипп Филиппович работал, не покладая рук.
     "Похабная квартирка", - думал пес, - "но до чего хорошо! А на  какого
черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак! Да  ведь  ему
только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может,  я
и красивый. Видно, мое счастье! А сова эта дрянь... Наглая.
     Окончательно   пес   очнулся   глубоким   вечером,   когда   звоночки
прекратились и как раз в то  мгновение,  когда  дверь  впустила  особенных
посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди  и  все  одеты  очень
скромно.
     "Этим что нужно?" - удивленно подумал пес.
     Гораздо более неприязненно  встретил  гостей  Филипп  Филиппович.  Он
стоял у письменного стола и смотрел на вошедших, как полководец на врагов.
Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие топтались на ковре.
     - Мы к вам, профессор, - заговорил тот  из  них,  у  кого  на  голове
возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос,  -  вот  по
какому делу...
     - Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую  погоду,  -  перебил
его наставительно Филипп Филиппович,  -  во-первых,  вы  простудитесь,  а,
во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские.
     Тот, с копной, умолк и все четверо в изумлении уставились на  Филиппа
Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд  и  прервал  его  лишь
стук пальцев Филиппа Филипповича по расписному деревянному блюду на столе.
     - Во-первых,  мы  не  господа,  -  молвил,  наконец,  самый  юный  из
четверых, персикового вида.
     - Во-первых, - перебил  его  Филипп  Филиппович,  -  вы  мужчина  или
женщина?
     Четверо вновь смолкли и открыли рты. На  этот  раз  опомнился  первый
тот, с копной.
     - Какая разница, товарищ? - спросил он горделиво.
     - Я - женщина, - признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно
покраснел. Вслед за ним покраснел  почему-то  густейшим  образом  один  из
вошедших - блондин в папахе.
     - В таком случае вы можете оставаться  в  кепке,  а  вас,  милостивый
государь, прошу снять ваш  головной  убор,  -  внушительно  сказал  Филипп
Филиппович.
     - Я вам не  милостивый  государь,  -  резко  заявил  блондин,  снимая
папаху.
     - Мы пришли к вам, - вновь начал черный с копной.
     - Прежде всего - кто это мы?
     - Мы - новое  домоуправление  нашего  дома,  -  в  сдержанной  ярости
заговорил черный. - Я - Швондер, она - Вяземская, он - товарищ Пеструхин и
Шаровкин. И вот мы...
     - Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина?
     - Нас, - ответил Швондер.
     - Боже, пропал калабуховский дом!  -  в  отчаянии  воскликнул  Филипп
Филиппович и всплеснул руками.
     - Что вы, профессор, смеетесь?
     -  Какое  там  смеюсь?!  Я  в  полном  отчаянии,  -  крикнул   Филипп
Филиппович, - что же теперь будет с паровым отоплением?
     - Вы издеваетесь, профессор Преображенский?
     - По какому делу вы пришли ко  мне?  Говорите  как  можно  скорее,  я
сейчас иду обедать.
     - Мы, управление дома, - с ненавистью заговорил Швондер, -  пришли  к
вам после общего собрания жильцов нашего дома, на котором стоял вопрос  об
уплотнении квартир дома...
     - Кто на ком  стоял?  -  крикнул  Филипп  Филиппович,  -  потрудитесь
излагать ваши мысли яснее.
     - Вопрос стоял об уплотнении.
     - Довольно! Я понял! Вам известно, что постановлением 12 сего августа
моя квартира освобождена от каких бы то ни было уплотнений и переселений?
     - Известно, - ответил Швондер, - но общее  собрание,  рассмотрев  ваш
вопрос, пришло к заключению, что в общем и целом вы  занимаете  чрезмерную
площадь. Совершенно чрезмерную. Вы один живете в семи комнатах.
     - Я один живу и работаю в семи комнатах, - ответил Филипп Филиппович,
- и желал бы иметь восьмую. Она мне необходима под библиотеку.
     Четверо онемели.
     - Восьмую! Э-хе-хе, - проговорил блондин, лишенный  головного  убора,
однако, это здорово.
     - Это неописуемо! - воскликнул юноша, оказавшийся женщиной.
     - У меня приемная - заметьте  -  она  же  библиотека,  столовая,  мой
кабинет - 3. Смотровая - 4. Операционная - 5. Моя спальня -  6  и  комната
прислуги - 7. В  общем,  не  хватает...  Да,  впрочем,  это  неважно.  Моя
квартира свободна, и разговору конец. Могу я идти обедать?
     - Извиняюсь, - сказал четвертый, похожий на крепкого жука.
     - Извиняюсь, - перебил его Швондер, - вот именно по поводу столовой и
смотровой мы и пришли поговорить. Общее собрание просит вас добровольно, в
порядке трудовой дисциплины, отказаться от столовой.  Столовых  нет  ни  у
кого в Москве.
     - Даже у Айседоры Дункан, - звонко крикнула женщина.
     С Филиппом Филипповичем что-то сделалось, вследствие  чего  его  лицо
нежно побагровело и он не произнес ни одного  звука,  выжидая,  что  будет
дальше.
     - И от смотровой также, - продолжал Швондер,  -  смотровую  прекрасно
можно соединить с кабинетом.
     - Угу, - молвил Филипп Филиппович каким-то странным голосом, - а  где
же я должен принимать пищу?
     - В спальне, - хором ответили все четверо.
     Багровость Филиппа Филипповича приняла несколько сероватый оттенок.
     - В  спальне  принимать  пищу,  -  заговорил  он  слегка  придушенным
голосом, - в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате
прислуги, а в столовой осматривать. Очень возможно,  что  Айседора  Дункан
так и делает. Может быть, она в  кабинете  обедает,  а  кроликов  режет  в
ванной. Может быть. Но я не  Айседора  Дункан!..  -  вдруг  рявкнул  он  и
багровость его стала желтой. - Я буду обедать в столовой, а оперировать  в
операционной!  Передайте  это  общему  собранию  и  покорнейше  вас  прошу
вернуться к вашим делам, а мне предоставить возможность принять пищу  там,
где ее принимают все нормальные люди, то-есть в столовой, а не в  передней
и не в детской.
     - Тогда, профессор, ввиду вашего упорного противодействия,  -  сказал
взволнованный Швондер, - мы подадим на вас жалобу в высшие инстанции.
     - Ага, - молвил Филипп Филиппович,  -  так?  -  И  голос  его  принял
подозрительно вежливый оттенок, - одну минуточку попрошу вас подождать.
     "Вот это парень, - в восторге подумал пес, - весь в меня. Ох,  тяпнет
он их сейчас, ох, тяпнет. Не знаю еще - каким способом, но  так  тяпнет...
Бей их! Этого  голенастого  взять  сейчас  повыше  сапога  за  подколенное
сухожилие... Р-р-р..."
     Филипп Филиппович, стукнув, снял трубку с телефона  и  сказал  в  нее
так:
     - Пожалуйста... Да... Благодарю вас. Петра Александровича  попросите,
пожалуйста. Профессор Преображенский. Петр Александрович? Очень  рад,  что
вас застал. Благодарю  вас,  здоров.  Петр  Александрович,  ваша  операция
отменяется. Что? Совсем отменяется. Равно, как и все  остальные  операции.
Вот почему: я прекращаю работу в Москве и вообще в России... Сейчас ко мне
вошли  четверо,  из  них  одна  женщина,  переодетая  мужчиной,   и   двое
вооруженных револьверами и терроризировали меня в квартире с целью  отнять
часть ее.
     - Позвольте, профессор, - начал Швондер, меняясь в лице.
     - Извините... У меня нет возможности повторить все, что они говорили.
Я не охотник до бессмыслиц. Достаточно сказать,  что  они  предложили  мне
отказаться  от  моей  смотровой,  другими  словами,   поставили   меня   в
необходимость оперировать вас там, где я до  сих  пор  резал  кроликов.  В
таких условиях я не только не могу, но и не имею права работать. Поэтому я
прекращаю деятельность, закрываю квартиру и  уезжаю  в  Сочи.  Ключи  могу
передать Швондеру. Пусть он оперирует.
     Четверо застыли. Снег таял у них на сапогах.
     - Что же делать... Мне самому очень неприятно... Как?  О,  нет,  Петр
Александрович! О нет. Больше я так не согласен. Терпение мое лопнуло.  Это
уже второй случай с августа месяца. Как? Гм... Как  угодно.  Хотя  бы.  Но
только одно условие: кем угодно, когда угодно, что угодно,  но  чтобы  это
была такая бумажка, при наличии которой ни Швондер, ни кто-либо другой  не
мог  бы  даже  подойти  к  двери  моей  квартиры.  Окончательная  бумажка.
Фактическая. Настоящая! Броня. Чтобы мое имя даже не упоминалось. Кончено.
Я  для  них  умер.  Да, да. Пожалуйста. Кем? Ага... Ну, это  другое  дело.
Ага... Хорошо. Сейчас передаю трубку.  Будьте любезны,  -  змеиным голосом
обратился Филипп Филиппович к Швондеру, - сейчас с вами будут говорить.
     - Позвольте, профессор, - сказал Швондер, то вспыхивая, то угасая, вы
извратили наши слова.
     - Попрошу вас не употреблять таких выражений.
     Швондер растерянно взял трубку и молвил:
     - Я слушаю.  Да...  Председатель  домкома...  Мы  же  действовали  по
правилам... Так у профессора и так совершенно исключительное  положение...
Мы знаем об его работах... Целых пять комнат хотели  оставить  ему...  Ну,
хорошо... Раз так... Хорошо...
     Совершенно красный, он повесил трубку и повернулся.
     "Как оплевал! Ну и парень!" - восхищенно  подумал  пес,  -  "что  он,
слово, что ли, такое знает? Ну теперь можете меня бить - как хотите,  а  я
отсюда не уйду.
     Трое, открыв рты, смотрели на оплеванного Швондера.
     - Это какой-то позор! - несмело вымолвил тот.
     - Если бы  сейчас  была  дискуссия,  -  начала  женщина,  волнуясь  и
загораясь румянцем, - я бы доказала Петру Александровичу...
     - Виноват, вы не сию минуту хотите открыть эту дискуссию?  -  вежливо
спросил Филипп Филиппович.
     Глаза женщины загорелись.
     - Я понимаю вашу иронию, профессор, мы сейчас уйдем... Только я,  как
заведующий культотделом дома...
     - За-ве-дующая, - поправил ее Филипп Филиппович.
     - Хочу предложить вам, - тут женщина из-за пазухи вытащила  несколько
ярких и мокрых от снега журналов, -  взять  несколько  журналов  в  пользу
детей Германии. По полтиннику штука.
     - Нет, не возьму, - кратко ответил Филипп Филиппович, покосившись  на
журналы.
     Совершенное  изумление  выразилось  на  лицах,  а  женщина  покрылась
клюквенным налетом.
     - Почему же вы отказываетесь?
     - Не хочу.
     - Вы не сочувствуете детям Германии?
     - Сочувствую.
     - Жалеете по полтиннику?
     - Нет.
     - Так почему же?
     - Не хочу.
     Помолчали.
     - Знаете ли, профессор, - заговорила девушка, тяжело вздохнув, - если
бы вы не были европейским светилом, и  за  вас  не  заступались  бы  самым
возмутительным  образом  (блондин  дернул  ее  за  край  куртки,  но   она
отмахнулась) лица, которых, я уверена, мы еще разъясним, вас следовало  бы
арестовать.
     - А за что? - с любопытством спросил Филипп Филиппович.
     - Вы ненавистник пролетариата! - гордо сказала женщина.
     -  Да,  я  не  люблю  пролетариата,  -  печально  согласился   Филипп
Филиппович и нажал кнопку. Где-то прозвенело. Открылась дверь в коридор.
     - Зина, - крикнул Филипп Филиппович, - подавай  обед.  Вы  позволите,
господа?
     Четверо  молча  вышли  из  кабинета,  молча  прошли  приемную,  молча
переднюю и слышно было, как за ними закрылась  тяжело  и  звучно  парадная
дверь.
     Пес встал на задние  лапы  и  сотворил  перед  Филиппом  Филипповичем
какой-то намаз.

4

     На узком операционном столе лежал, раскинувшись, пес Шарик  и  голова
его беспомощно колотилась  о  белую  клеенчатую  подушку.  Живот  его  был
выстрижен и теперь  доктор  Борменталь,  тяжело  дыша  и  спеша,  машинкой
въедаясь в  шерсть,  стриг  голову  Шарика.  Филипп  Филиппович,  опершись
ладонями на край стола, блестящими, как золотые обода его  очков,  глазами
наблюдал за этой процедурой и говорил взволнованно:
     - Иван Арнольдович, самый важный момент - когда я  войду  в  турецкое
седло. Мгновенно, умоляю вас, подайте отросток и тут же шить. Если  там  у
меня начнет кровоточить, потеряем время и пса потеряем. Впрочем, для  него
и так никакого шанса нету, - он помолчал, прищуря глаз, заглянул в как  бы
насмешливо полуприкрытый глаз пса  и  добавил:  -  А  знаете,  жалко  его.
Представьте, я привык к нему.
     Руки он вздымал в это время, как будто благословлял на трудный подвиг
злосчастного пса Шарика. Он старался, чтобы ни одна  пылинка  не  села  на
черную резину.
     Из-под  выстриженной  шерсти  засверкала   беловатая   кожа   собаки.
Борменталь отшвырнул машинку и вооружился бритвой. Он намылил  беспомощную
маленькую голову и  стал  брить.  Сильно  хрустело  под  лезвием,  кое-где
выступала кровь. Обрив голову, тяпнутый мокрым бензиновым  комочком  обтер
ее, затем оголенный живот пса растянул и промолвил, отдуваясь: "Готово".
     Зина открыла кран над раковиной и Борменталь бросился мыть руки. Зина
из склянки полила их спиртом.
     - Можно мне уйти, Филипп Филиппович? - спросила она, боязливо  косясь
на бритую голову пса.
     - Можешь.
     Зина  пропала.  Борменталь  засуетился  дальше.   Легкими   марлевыми
салфеточками он обложил голову Шарика и тогда на подушке оказался никем не
виданный лысый песий череп и странная бородатая морда.
     Тут шевельнулся жрец. Он  выпрямился,  глянул  на  собачью  голову  и
сказал:
     - Ну, Господи, благослови. Нож.
     Борменталь из сверкающей груды на столике  вынул  маленький  брюхатый
ножик и подал его жрецу. Затем он облекся в такие же черные перчатки,  как
и жрец.
     - Спит? - спросил Филипп Филиппович.
     - Спит.
     Зубы  Филиппа  Филипповича  сжались,  глазки  приобрели   остренький,
колючий блеск и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул  по  животу
Шарика рану. Кожа тотчас разошлась  и  из  нее  брызнула  кровь  в  разные
стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли  давить  Шарикову
рану, затем маленькими, как бы сахарными щипчиками зажал  ее  края  и  она
высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил  пот.  Филипп  Филиппович
полоснул второй  раз  и  тело  Шарика  вдвоем  начли  разрывать  крючьями,
ножницами,  какими-то  скобками.  Выскочили  розовые  и  желтые,  плачущие
кровавой росой  ткани.  Филипп  Филиппович  вертел  ножом  в  теле,  потом
крикнул: "Ножницы!"
     Инструмент мелькнул в руках у  тяпнутого,  как  у  фокусника.  Филипп
Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из  тела  Шарика
его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь,  совершенно  мокрый
от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие,
мокрые, обвисшие семенные  железы.  В  руках  у  профессора  и  ассистента
запрыгали, завились короткие влажные струны. Дробно защелкали кривые  иглы
в зажимах, семенные железы вшили на место  Шариковых.  Жрец  отвалился  от
раны, ткнул в нее комком марли и скомандовал:
     - Шейте, доктор, мгновенно кожу, - затем оглянулся на  круглые  белые
стенные часы.
     - 14 минут делали, - сквозь стиснутые  зубы  пропустил  Борменталь  и
кривой иголкой впился в дряблую кожу. Затем оба заволновались, как убийцы,
которые спешат.
     - Нож, - крикнул Филипп Филиппович.
     Нож вскочил ему в руки как бы сам  собой,  после  чего  лицо  Филиппа
Филипповича стало страшным. Он оскалил  фарфоровые  и  золотые  коронки  и
одним приемом навел на лбу Шарика красный венец. Кожу с  бритыми  волосами
откинули как скальп. Обнажили костяной череп. Филипп Филиппович крикнул:
     - Трепан!
     Борменталь  подал  ему  блестящий  коловорот.  Кусая   губы,   Филипп
Филиппович  начал  втыкать  коловорот  и  высверливать  в  черепе   Шарика
маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так, что они шли
кругом всего черепа. На каждую он тратил не более пяти секунд. Потом пилой
невиданного фасона, сунув ее хвост в первую  дырочку,  начал  пилить,  как
выпиливают дамский рукодельный ящик. Череп тихо визжал  и  трясся.  Минуты
через три крышку черепа с Шарика сняли.
     Тогда  обнажился  купол  Шарикового  мозга  -  серый   с   синеватыми
прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович  въелся  ножницами  в
оболочки и их вскрыл. Один раз ударил тонкий фонтан крови, чуть не попал в
глаз профессору, и окропил его колпак. Борменталь с  торзионным  пинцетом,
как тигр, бросился зажимать и зажал. Пот с Борменталя полз потоками и лицо
его стало мясистым и разноцветным. Глаза его метались от рук профессора  к
тарелке на инструментальном столе. Филипп же Филиппович стал  положительно
страшен. Сипение вырывалось из его  носа,  зубы  открылись  до  десен.  Он
ободрал оболочку с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши
полушария мозга. В  это  время  Борменталь  начал  бледнеть,  одной  рукой
охватил грудь Шарика и хрипловато сказал:
     - Пульс резко падает...
     Филипп Филиппович  зверски  оглянулся  на  него,  что-то  промычал  и
врезался еще глубже.  Борменталь  с  хрустом  сломал  стеклянную  ампулку,
насосал из нее шприц и коварно кольнул Шарика где-то у сердца.
     - Иду к турецкому седлу, - зарычал Филипп Филиппович и окровавленными
скользкими перчатками выдвинул  серо-желтый  мозг  Шарика  из  головы.  На
мгновение он скосил глаза на морду Шарика, и Борменталь тотчас  же  сломал
вторую ампулу с желтой жидкостью и вытянул ее в длинный шприц.
     - В сердце? - робко спросил он.
     - Что вы еще спрашиваете? - злобно заревел профессор, - все равно  он
уже пять раз у вас умер. Колите! Разве мыслимо? - Лицо  у  него  при  этом
стало, как у вдохновенного разбойника.
     Доктор с размаху легко всадил иглу в сердце пса.
     - Живет, но еле-еле, - робко прошептал он.
     - Некогда рассуждать тут - живет  -  не  живет,  -  засипел  страшный
Филипп Филиппович, - я в седле.  Все  равно  помрет...  Ах,  ты  че...  "К
берегам священным Нила...". Придаток давайте.
     Борменталь подал ему склянку, в которой болтался на нитке в  жидкости
белый комочек. Одной рукой - "Не имеет равных  в  Европе...  Ей-богу!",  -
смутно подумал Борменталь, - он выхватил болтающийся  комочек,  а  другой,
ножницами,  выстриг  такой  же  в  глубине   где-то   между   распяленными
полушариями. Шариков комочек он вышвырнул на тарелку, а  новый  заложил  в
мозг вместе с ниткой и своими короткими  пальцами,  ставшими  точно  чудом
тонкими и гибкими, ухитрился янтарной нитью его там замотать. После  этого
он выбросил из головы какие-то распялки,  пинцет,  мозг  упрятал  назад  в
костяную чашу, откинулся и уже поспокойнее спросил:
     - Умер, конечно?..
     - Нитевидный пульс, - ответил Борменталь.
     - Еще адреналину.
     Профессор оболочками забросал мозг, отпиленную крышку приложил как по
мерке, скальп надвинул и взревел:
     - Шейте!
     Борменталь минут в пять зашил голову, сломав три иглы.
     И вот на подушке появилась на  окрашенном  кровью  фоне  безжизненная
потухшая  морда  Шарика  с  кольцевой  раной  на  голове.  Тут  же  Филипп
Филиппович отвалился окончательно, как сытый вампир, сорвал одну перчатку,
выбросив из нее облако потной пудры, другую разорвал,  швырнул  на  пол  и
позвонил, нажав кнопку в стене. Зина появилась  на  пороге,  отвернувшись,
чтобы не видеть Шарика в крови. Жрец снял  меловыми  руками  окровавленный
куколь и крикнул:
     - Папиросу мне сейчас же, Зина. Все свежее белье и ванну.
     Он подбородком лег на край стола,  двумя  пальцами  раздвинул  правое
веко пса, заглянул в явно умирающий глаз и молвил:
     - Вот, черт возьми. Не издох. Ну,  все  равно  издохнет.  Эх,  доктор
Борменталь, жаль пса, ласковый был, хотя и хитрый.

6

     Был зимний вечер. Конец января. Предобеденное, предприемное время. На
притолоке у двери в приемную  висел  белый  лист  бумаги,  на  коем  рукою
Филиппа Филипповича было написано: "Семечки есть в квартире запрещаю".  Ф.
Преображенский. И синим карандашом крупными, как пирожные,  буквами  рукой
Борменталя: "Игра на музыкальных инструментах от пяти часов  дня  до  семи
часов утра воспрещается". Затем  рукой  Зины:  "Когда  вернетесь,  скажите
Филиппу Филипповичу: я не знаю - куда  он  ушел.  Федор  говорил,  что  со
Швондером". Рукой Преображенского: "Сто лет буду ждать стекольщика?" Рукой
Дарьи Петровны (печатно): "Зина ушла в магазин, сказала приведет".
     В столовой было совершенно по-вечернему, благодаря лампе под шелковым
абажуром. Свет из буфета падал перебитый пополам  зеркальные  стекла  были
заклеены косым крестом от одной  фасетки  до  другой.  Филипп  Филиппович,
склонившись над столом, погрузился в развернутый  громадный  лист  газеты.
Молнии коверкали его  лицо  и  сквозь  зубы  сыпались  оборванные,  куцые,
воркующие слова. Он читал заметку:
     "...выражались  в  гнилом   буржуазном   обществе)   сын.   Вот   как
развлекается  наша  псевдоученая  буржуазия.  Семь  комнат  каждый   умеет
занимать до тех пор, пока блистающий меч правосудия не  сверкнул  над  ним
красным лучом. Шв...Р"
     Очень настойчиво с залихватской ловкостью играли за двумя стенами  на
балалайке, и звуки хитрой вариации "Светит  месяц"  смешивались  в  голове
Филиппа Филипповича со словами заметки в  ненавистную  кашу.  Дочитав,  он
сухо плюнул через плечо и машинально запел сквозь зубы:
     - Све-е-етит  месяц...  Све-е-етит  месяц...  Светит  месяц...  Тьфу,
прицепилась, вот окаянная мелодия!
     Он позвонил. Зинино лицо просунулось между полотнищами портьеры.
     - Скажи ему, что пять часов, чтобы  прекратил,  и  позови  его  сюда,
пожалуйста.
     Филипп Филиппович сидел у стола в кресле. Между пальцами  левой  руки
торчал коричневый окурок сигары. У портьеры,  прислонившись  к  притолоке,
стоял, заложив ногу за ногу,  человек  маленького  роста  и  несимпатичной
наружности. Волосы у него на голове  росли  жесткие,  как  бы  кустами  на
выкорчеванном поле, а лицо покрывал небритый пух. Лоб поражал своей  малой
вышиной. Почти непосредственно над черными кисточками  раскиданных  бровей
начиналась густая головная щетка.
     Пиджак, прорванный под левой мышкой,  был  усеян  соломой,  полосатые
брючки на правой коленке продраны, а на левой выпачканы  лиловой  краской.
На шее у  человека  был  повязан  ядовито  -  небесного  цвета  галстук  с
фальшивой рубиновой булавкой. Цвет этого галстука  был  настолько  бросок,
что время от времени,  закрывая  утомленные  глаза,  Филипп  Филиппович  в
полной тьме то на потолке, то на стене  видел  пылающий  факел  с  голубым
венцом. Открывая их, слеп вновь, так как с полу, разбрызгивая веера света,
бросались в глаза лаковые штиблеты с белыми гетрами.
     "Как в калошах" - с неприятным чувством  подумал  Филипп  Филиппович,
вздохнул, засопел и стал возиться с  затухшей  сигарой.  Человек  у  двери
мутноватыми глазами поглядывал на профессора  и  курил  папиросу,  посыпая
манишку пеплом.
     Часы на стене рядом с деревянным рябчиком прозвенели пять раз. Внутри
них еще что-то стонало, когда вступил в беседу Филипп Филиппович.
     - Я, кажется, два раза уже просил не спать на полатях в кухне  -  тем
более днем?
     Человек кашлянул сипло, точно подавившись косточкой, и ответил:
     - Воздух в кухне приятнее.
     Голос у него был необыкновенный, глуховатый, и в то же время  гулкий,
как в маленький бочонок.
     Филипп Филиппович покачал головой и спросил:
     - Откуда взялась эта гадость? Я говорю о галстуке.
     Человечек, глазами следуя пальцу, скосил их через оттопыренную губу и
любовно поглядел на галстук.
     - Чем же  "гадость"?  -  заговорил  он,  -  шикарный  галстук.  Дарья
Петровна подарила.
     - Дарья Петровна вам мерзость подарила, вроде этих ботинок.  Что  это
за сияющая чепуха? Откуда? Я что просил? Купить при-лич-ные ботинки; а это
что? Неужели доктор Борменталь такие выбрал?
     - Я ему велел, чтобы лаковые. Что я, хуже людей? Пойдите на Кузнецкий
- все в лаковых.
     Филипп Филиппович повертел головой и заговорил веско:
     - Спанье на полатях прекращается. Понятно?  Что  это  за  нахальство!
Ведь вы мешаете. Там женщины.
     Лицо человека потемнело и губы оттопырились.
     - Ну, уж и женщины. Подумаешь. Барыни какие. Обыкновенная прислуга, а
форсу как у комиссарши. Это все Зинка ябедничает.
     Филипп Филиппович глянул строго:
     - Не сметь называть Зину Зинкой! Понятно?
     Молчание.
     - Понятно, я вас спрашиваю?
     - Понятно.
     - Убрать эту пакость с шеи. Вы... ...Вы посмотрите на себя в  зеркало
на что вы похожи. Балаган какой-то. Окурки на пол не бросать - в сотый раз
прошу. Чтобы я более не слышал ни одного ругательного слова в квартире! Не
плевать! Вот плевательница. С  писсуаром  обращаться  аккуратно.  С  Зиной
всякие  разговоры  прекратить.  Она  жалуется,  что  вы   в   темноте   ее
подкарауливаете. Смотрите! Кто ответил пациенту "пес его знает"!? Что  вы,
в самом деле, в кабаке, что ли?
     -  Что-то  вы  меня,  папаша,  больно  утесняете,  -  вдруг  плаксиво
выговорил человек.
     Филипп Филиппович покраснел, очки сверкнули.
     - Кто это тут вам папаша? Что это за фамильярности? Чтобы я больше не
слышал этого слова! Называть меня по имени и отчеству!
     Дерзкое выражение загорелось в человеке.
     - Да что вы все... То не плевать. То не кури. Туда не ходи... Что  уж
это на самом деле? Чисто как в трамвае. Что  вы  мне  жить  не  даете?!  И
насчет "папаши" - это вы напрасно. Разве я просил мне операцию  делать?  -
человек  возмущенно  лаял.  -   Хорошенькое   дело!   Ухватили   животную,
исполосовали  ножиком  голову,  а  теперь  гнушаются.  Я,  может,   своего
разрешения на операцию не давал. А равно (человек завел  глаза  к  потолку
как бы вспоминая некую формулу), а равно и мои родные. Я иск, может,  имею
право предъявить.
     Глаза  Филиппа  Филипповича  сделались  совершенно  круглыми,  сигара
вывалилась из рук. "Ну, тип", - пролетело у него в голове.
     - Вы изволите  быть  недовольным,  что  вас  превратили  в  человека?
Прищурившись спросил он. - Вы, может быть, предпочитаете снова  бегать  по
помойкам? Мерзнуть в подворотнях? Ну, если бы я знал...
     - Да что вы все попрекаете - помойка, помойка.  Я  свой  кусок  хлеба
добывал. А если бы я у вас помер  под  ножом?  Вы  что  на  это  выразите,
товарищ?
     - Филипп Филиппович! - раздраженно воскликнул Филипп Филиппович, -  я
вам не товарищ! Это чудовищно! "Кошмар, кошмар", - подумалось ему.
     - Уж, конечно, как же... - иронически заговорил человек и победоносно
отставил ногу, - мы понимаем-с. Какие уж мы вам товарищи!  Где  уж.  Мы  в
университетах не обучались, в квартирах по 15 комнат с  ванными  не  жили.
Только теперь пора бы это оставить. В настоящее время  каждый  имеет  свое
право...
     Филипп Филиппович, бледнея, слушал рассуждения человека. Тот  прервал
речь и демонстративно направился к пепельнице  с  изжеванной  папиросой  в
руке. Походка у него была развалистая. Он долго мял окурок  в  раковине  с
выражением, ясно говорящим: "На! На!". Затушив папиросу, он на ходу  вдруг
лязгнул зубами и сунул нос под мышку.
     -  Пальцами  блох  ловить!  Пальцами!  -   яростно   крикнул   Филипп
Филиппович, - и я не понимаю - откуда вы их берете?
     - Да что уж, развожу я их, что ли? - обиделся человек, - видно, блохи
меня любят, - тут он пальцами пошарил в подкладке под рукавом и выпустил в
воздух клок рыжей легкой ваты.
     Филипп Филиппович обратил взор к гирляндам на потолке  и  забарабанил
пальцами по столу. Человек, казнив блоху, отошел и сел на  стул.  Руки  он
при этом, опустив  кисти,  развесил  вдоль  лацканов  пиджака.  Глаза  его
скосились к шашкам паркета. Он созерцал свои башмаки и это доставляло  ему
большое удовольствие. Филипп Филиппович посмотрел туда, где  сияли  резкие
блики на тупых носках, глаза прижмурил и заговорил:
     - Какое дело еще вы мне хотели сообщить?
     - Да что ж дело! Дело простое. Документ, Филипп Филиппович, мне надо.
     Филиппа Филипповича несколько передернуло.
     - Хм... Черт! Документ! Действительно... Кхм... А,  может  быть,  это
как-нибудь можно... - Голос его звучал неуверенно и тоскливо.
     - Помилуйте, - уверенно ответил человек, - как же так без  документа?
Это  уж  -  извиняюсь.  Сами  знаете,  человеку  без   документов   строго
воспрещается существовать. Во-первых, домком...
     - Причем тут домком?
     - Как это при чем? Встречают,  спрашивают  -  когда  ж  ты,  говорят,
многоуважаемый, пропишешься?
     -  Ах,  ты,  господи,  -  уныло  воскликнул  Филипп   Филиппович,   -
встречаются, спрашивают... Воображаю, что вы им говорите. Ведь  я  же  вам
запрещал шляться по лестницам.
     - Что я, каторжный?  -  удивился  человек,  и  сознание  его  правоты
загорелось у него даже в рубине. - Как это так "шляться"?! Довольно обидны
ваши слова. Я хожу, как все люди.
     При этом он посучил лакированными ногами по паркету.
     Филипп Филиппович умолк, глаза его ушли  в  сторону.  "Надо  все-таки
сдерживать себя", - подумал он. Подойдя к буфету,  он  одним  духом  выпил
стакан воды.
     - Отлично-с, - поспокойнее заговорил он, - дело не  в  словах.  Итак,
что говорит этот ваш прелестный домком?
     - Что ж ему говорить... Да вы напрасно  его  прелестным  ругаете.  Он
интересы защищает.
     - Чьи интересы, позвольте осведомиться?
     - Известно чьи - трудового элемента.
     Филипп Филиппович выкатил глаза.
     - Почему же вы - труженик?
     - Да уж известно - не нэпман.
     - Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах  вашего  революционного
интереса?
     - Известно что - прописать меня. Они говорят - где ж это видано, чтоб
человек проживал непрописанный в  Москве.  Это  -  раз.  А  самое  главное
учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же - союз, биржа...
     - Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой  скатерти  или  по
своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением. Не забывайте,
что вы...  э...  гм...  Вы  ведь,  так  сказать,  -  неожиданно  явившееся
существо, лабораторное. - Филипп Филиппович говорил все менее уверенно.
     Человек победоносно молчал.
     - Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно,  чтобы  вас  прописать  и
вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас  же  нет  ни
имени, ни фамилии.
     - Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу  избрать.
Пропечатал в газете и шабаш.
     - Как же вам угодно именоваться?
     Человек поправил галстук и ответил:
     - Полиграф Полиграфович.
     - Не валяйте дурака, - хмуро отозвался Филипп Филиппович, - я с  вами
серьезно говорю.
     Язвительная усмешка искривила усишки человека.
     - Что-то не пойму я, - заговорил он весело и  осмысленно.  -  Мне  по
матушке нельзя. Плевать - нельзя. А от вас только и слышу: "дурак, дурак".
Видно только профессорам разрешается ругаться в ресефесере.
     Филипп Филиппович налился кровью  и,  наполняя  стакан,  разбил  его.
Напившись из другого, подумал: "Еще немного, он меня учить станет и  будет
совершенно прав. В руках не могу держать себя".
     Он повернулся на  стуле,  преувеличенно  вежливо  склонил  стан  и  с
железной твердостью произнес:
     - Из-вините.  У  меня  расстроены  нервы.  Ваше  имя  показалось  мне
странным. Где вы, интересно знать, откопали себе такое?
     - Домком посоветовал. По календарю искали - какое тебе, говорят? Я  и
выбрал.
     - Ни в каком календаре ничего подобного быть не может.
     - Довольно удивительно,  -  человек  усмехнулся,  -  когда  у  вас  в
смотровой висит.
     Филипп Филиппович, не вставая, закинулся  к  кнопке  на  обоях  и  на
звонок явилась Зина.
     - Календарь из смотровой.
     Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп  Филиппович
спросил:
     - Где?
     - 4-го марта празднуется.
     - Покажите... гм... черт... В печку его, Зина, сейчас же.
     Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем,  а  человек  покачал
укоризненно головою.
     - Фамилию позвольте узнать?
     - Фамилию я согласен наследственную принять.
     - Как? Наследственную? Именно?
     - Шариков.

     В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в  кожаной
тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных  от  мороза
щеках  доктора  (он  только  что  вернулся)  было  столь  же   растерянное
выражение, как и у Филиппа Филипповича, сидящего рядом.
     - Как же писать? - Нетерпеливо спросил он.
     -  Что  же,  -  заговорил   Швондер,   -   дело   несложное.   Пишите
удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего
действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм... Зародившийся  в  вашей,
мол, квартире.
     Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович  дернул
усом.
     - Гм... Вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего  он
не зародился, а просто... Ну, одним словом...
     - Это - ваше дело,  -  со  спокойным  злорадством  вымолвил  Швондер,
зародился или нет... В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы  и
создали гражданина Шарикова.
     - И очень просто, - пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался
в галстук, отражавшийся в зеркальной бездне.
     - Я бы очень  просил  вас,  -  огрызнулся  Филипп  Филиппович,  -  не
вмешиваться в разговор. Вы напрасно говорите "и очень просто" - это  очень
не просто.
     - Как же мне не вмешиваться, - обидчиво забубнил Шариков.
     Швондер немедленно его поддержал.
     - Простите, профессор, гражданин Шариков  совершенно  прав.  Это  его
право - участвовать в обсуждении его  собственной  участи,  в  особенности
постольку, поскольку дело касается документов.  Документ  -  самая  важная
вещь на свете.
     В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп
Филиппович сказал в трубку: "да"... Покраснел и закричал:
     - Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? - и он с  силой
всадил трубку в рогульки.
     Голубая радость разлилась по лицу Швондера.
     Филипп Филиппович, багровея, прокричал:
     - Одним словом, кончим это.
     Он оторвал листок  от  блокнота  и  набросал  несколько  слов,  затем
раздраженно прочитал вслух:
     - "Сим удостоверяю"... Черт знает, что такое...  гм...  "Предъявитель
сего - человек,  полученный  при  лабораторном  опыте  путем  операции  на
головном мозгу, нуждается  в  документах"...  Черт!  Да  я  вообще  против
получения этих идиотских документов. Подпись - "профессор Преображенский".
     - Довольно странно, профессор, - обиделся Швондер, - как это  так  вы
документы называете идиотскими? Я не  могу  допустить  пребывания  в  доме
бездокументного жильца, да еще не взятого на  воинский  учет  милицией.  А
вдруг война с империалистическими хищниками?
     - Я воевать не пойду никуда! - вдруг хмуро тявкнул Шариков в шкаф.
     Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову:
     - Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно.  На
воинский учет необходимо взяться.
     - На учет возьмусь, а воевать - шиш с маслом, - неприязненно  ответил
Шариков, поправляя бант.
     Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский злобно и  тоскливо
переглянулся  с  Борменталем:  "Не  угодно  ли   -   мораль".   Борменталь
многозначительно кивнул головой.
     - Я тяжко раненный при операции, -  хмуро  подвыл  Шариков,  -  меня,
вишь, как отделали, - и он показал на голову. Поперек  лба  тянулся  очень
свежий операционный шрам.
     - Вы  анархист-индивидуалист?  -  спросил  Швондер,  высоко  поднимая
брови.
     - Мне белый билет полагается, - ответил Шариков на это.
     - Ну-с, хорошо-с, не важно пока, - ответил удивленный Швондер, - факт
в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию  и  нам  выдадут
документ.
     - Вот что, э... - внезапно перебил его  Филипп  Филиппович,  очевидно
терзаемый какой-то думой, - нет ли у  вас  в  доме  свободной  комнаты?  Я
согласен ее купить.
     Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера.
     - Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится.
     Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять как  оглашенный
загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не  спрашивая,  молча  сбросил
трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного,  повисла  на  голубом
шнуре. Все вздрогнули. "Изнервничался старик",  -  подумал  Борменталь,  а
Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел.
     Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом.
     Профессор остался наедине с  Борменталем.  Немного  помолчав,  Филипп
Филиппович мелко потряс головой и заговорил.
     - Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой  доктор,
я измучился за эти две недели больше, чем за последние 14 лет! Вот -  тип,
я вам доложу...
     В  отдалении  глухо  треснуло  стекло,  затем  вспорхнул  заглушенный
женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в  коридоре,
направляясь  к  смотровой,  там  чем-то  грохнуло  и  мгновенно  пролетело
обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи  Петровны.
Затем завыл Шариков.
     - Боже мой, еще что-то! -  закричал  Филипп  Филиппович,  бросаясь  к
дверям
     - Кот, - сообразил Борменталь и выскочил за ним вслед. Они  понеслись
по коридору в переднюю, ворвались в  нее,  оттуда  свернули  в  коридор  к
уборной и ванной. Из кухни выскочила Зина и вплотную наскочила на  Филиппа
Филипповича.
     - Сколько раз я приказывал - котов  чтобы  не  было,  -  в  бешенстве
закричал Филипп Филиппович. - Где он?! Иван Арнольдович,  успокойте,  ради
бога, пациентов в приемной!
     - В ванной, в ванной проклятый черт  сидит,  -  задыхаясь,  закричала
Зина.
     Филипп Филиппович навалился на дверь ванной, но та не поддавалась.
     - Открыть сию секунду!
     В ответ в запертой ванной  по  стенам  что-то  запрыгало,  обрушились
тазы, дикий голос Шарикова глухо проревел за дверью:
     - Убью на месте...
     Вода зашумела по трубам и полилась. Филипп Филиппович налег на  дверь
и стал ее рвать. Распаренная Дарья Петровна с искаженным  лицом  появилась
на пороге кухни. Затем высокое стекло, выходящее под самым потолком ванной
в кухню, треснуло червиной трещиной и из него вывалились два осколка, а за
ними выпал громаднейших размеров кот в тигровых кольцах и с голубым бантом
на шее, похожий на городового. Он упал прямо  на  стол  в  длинное  блюдо,
расколов его вдоль, с блюда на пол, затем  повернулся  на  трех  ногах,  а
правой взмахнул, как будто в танце, и тотчас просочился в  узкую  щель  на
черную лестницу. Щель расширилась, и кот сменился старушечьей  физиономией
в платке. Юбка старухи, усеянная белым горохом, оказалась в кухне. Старуха
указательным и большим пальцем обтерла запавший рот, припухшими и колючими
глазами окинула кухню и произнесла с любопытством:
     - О, господи Иисусе!
     Бледный Филипп Филиппович пересек кухню и спросил старуху грозно:
     - Что вам надо?
     -  Говорящую  собачку  любопытно  поглядеть,   -   ответила   старуха
заискивающе и перекрестилась.
     Филипп Филиппович еще более побледнел, к старухе подошел  вплотную  и
шепнул удушливо:
     - Сию секунду из кухни вон!
     Старуха попятилась к дверям и заговорила, обидевшись:
     - Что-то уж больно дерзко, господин профессор.
     - Вон, я говорю! - Повторил Филипп Филиппович и глаза  его  сделались
круглыми,  как  у  совы.  Он  собственноручно  трахнул  черной  дверью  за
старухой. - Дарья Петровна, я же просил вас.
     - Филипп Филиппович, - в отчаяньи  ответила  Дарья  Петровна,  сжимая
обнаженные руки в кулаки, - что же я поделаю?  Народ  целые  дни  ломится,
хоть все бросай.
     Вода в ванной ревела глухо и грозно, но голоса более не было  слышно.
Вошел доктор Борменталь.
     - Иван Арнольдович, убедительно прошу... Гм... Сколько там пациентов?
     - Одиннадцать, - ответил Борменталь.
     - Отпустите всех, сегодня принимать не буду.
     Филипп Филиппович постучал костяшкой пальца в дверь и крикнул:
     - Сию минуту извольте выйти! Зачем вы заперлись?
     - Гу-гу! - Жалобно и тускло ответил голос Шарикова.
     - Какого черта!.. Не слышу, закройте воду.
     - Гау! Гау!..
     - Да закройте воду! Что  он  сделал  -  не  понимаю...  -  приходя  в
исступление, вскричал Филипп Филиппович.
     Зина и Дарья Петровна, открыв дверь,  выглядывали  из  кухни.  Филипп
Филиппович еще раз прогрохотал кулаком в дверь.
     - Вот он! - Выкрикнула Дарья Петровна из кухни.
     Филипп  Филиппович  ринулся  туда.  В  разбитое  окно  под   потолком
показалась и высунулась в кухню физиономия  Полиграфа  Полиграфовича.  Она
была перекошена, глаза плаксивы, а вдоль носа тянулась, пламенея от свежей
крови, - царапина.
     - Вы с ума сошли?  -  спросил  Филипп  Филиппович.  -  Почему  вы  не
выходите?
     Шариков и сам в тоске и страхе оглянулся и ответил:
     - Защелкнулся я.
     - Откройте замок. Что ж, вы никогда замка не видели?
     - Да не открывается, окаянный! - испуганно ответил Полиграф.
     - Батюшки! Он предохранитель защелкнул! - вскричала Зина и всплеснула
руками.
     - Там пуговка есть такая! - выкрикивал  Филипп  Филиппович,  стараясь
перекричать воду, - нажмите ее книзу... Вниз нажимайте! Вниз!
     Шариков пропал и через минуту вновь появился в окошке.
     - Ни пса не видно, - в ужасе пролаял он в окно.
     - Да лампу зажгите. Он взбесился!
     - Котяра проклятый лампу раскокал, - ответил Шариков, - а я стал его,
подлеца, за ноги хватать, кран вывернул, а теперь найти не могу.
     Все трое всплеснули руками и в таком положении застыли.
     Минут через пять Борменталь, Зина и Дарья Петровна сидели рядышком на
мокром ковре, свернутом  трубкою  у  подножия  двери,  и  задними  местами
прижимали его к щели под дверью, а швейцар Федор  с  зажженной  венчальной
свечой Дарьи Петровны по деревянной лестнице лез в слуховое окно. Его  зад
в крупной серой клетке мелькнул в воздухе и исчез в отверстии.
     - Ду... Гу-гу! - что-то кричал Шариков сквозь рев воды.
     Послышался голос Федора:
     - Филипп Филиппович, все  равно  надо  открывать,  пусть  разойдется,
отсосем из кухни.
     - Открывайте! - сердито крикнул Филипп Филиппович.
     Тройка поднялась с ковра, дверь  из  ванной  нажали  и  тотчас  волна
хлынула в коридорчик. В  нем  она  разделилась  на  три  потока:  прямо  в
противоположную уборную, направо - в кухню и налево в переднюю.  Шлепая  и
прыгая, Зина захлопнула в нее дверь. По  щиколотку  в  воде  вышел  Федор,
почему-то улыбаясь. Он был как в клеенке - весь мокрый.
     - Еле заткнул, напор большой, - пояснил он.
     - Где этот? - спросил Филипп Филиппович и с  проклятием  поднял  одну
ногу
     - Боится выходить, - глупо усмехаясь, объяснил Федор.
     - Бить будете, папаша? - донесся плаксивый голос Шарикова из ванной.
     - Болван! - коротко отозвался Филипп Филиппович.
     Зина и Дарья Петровна в подоткнутых до колен юбках, с голыми  ногами,
и Шариков с швейцаром,  босые,  с  закатанными  штанами  шваркали  мокрыми
тряпками по  полу  кухни  и  отжимали  их  в  грязные  ведра  и  раковину.
Заброшенная плита гудела. Вода уходила  через  дверь  на  гулкую  лестницу
прямо в пролет лестницы и падала в подвал.
     Борменталь, вытянувшись  на  цыпочках,  стоял  в  глубокой  луже,  на
паркете передней,  и  вел  переговоры  через  чуть  приоткрытую  дверь  на
цепочке.
     - Не будет сегодня приема, профессор нездоров. Будьте добры отойти от
двери, у нас труба лопнула...
     - А когда же прием? - добивался голос за дверью, - мне бы  только  на
минуточку...
     - Не могу, - Борменталь переступил с носков на каблуки,  -  профессор
лежит и труба лопнула. Завтра прошу. Зина! Милая! Отсюда вытирайте,  а  то
она на парадную лестницу выльется.
     - Тряпки не берут.
     - Сейчас кружками вычерпаем, - отозвался Федор, - сейчас.
     Звонки следовали один за другим и Борменталь  уже  подошвой  стоял  в
воде.
     - Когда же операция? - приставал голос и пытался просунуться в щель.
     - Труба лопнула...
     - Я бы в калошах прошел...
     Синеватые силуэты появились за дверью.
     - Нельзя, прошу завтра.
     - А я записан.
     - Завтра. Катастрофа с водопроводом.
     Федор у ног доктора ерзал в  озере,  скреб  кружкой,  а  исцарапанный
Шариков придумал новый способ. Он скатал громадную тряпку  в  трубку,  лег
животом в воду и погнал ее из передней обратно к уборной.
     - Что  ты,  леший,  по  всей  квартире  гоняешь?  -  сердилась  Дарья
Петровна, - выливай в раковину.
     - Да что в раковину, - ловя руками мутную воду,  отвечал  Шариков,  -
она на парадное вылезет.
     Из коридора со  скрежетом  выехала  скамеечка  и  на  ней  вытянулся,
балансируя, Филипп Филиппович в синих с полосками носках.
     - Иван Арнольдович, бросьте вы отвечать. Идите в спальню, я вам туфли
дам.
     - Ничего, Филипп Филиппович, какие пустяки.
     - В калоши станьте.
     - Да ничего. Все равно уже ноги мокрые.
     - Ах, боже мой! - расстраивался Филипп Филиппович.
     - До чего вредное животное! - отозвался вдруг  Шариков  и  выехал  на
корточках с суповой миской в руке.
     Борменталь захлопнул дверь, не выдержал и засмеялся.  Ноздри  Филиппа
Филипповича раздулись, очки вспыхнули.
     - Вы про кого говорите? - спросил он у Шарикова с высоты, - позвольте
узнать.
     - Про кота я говорю. Такая сволочь, - ответил Шариков, бегая глазами.
     - Знаете, Шариков, - переводя дух, отозвался Филипп Филиппович,  -  я
положительно не видал более наглого существа, чем вы.
     Борменталь хихикнул.
     - Вы, - продолжал Филипп Филиппович, - просто нахал.  Как  вы  смеете
это говорить? Вы все это учинили и еще  позволяете...  Да  нет!  Это  черт
знает что такое!
     - Шариков, скажите мне, пожалуйста, - заговорил Борменталь, - сколько
времени  вы  еще  будете  гоняться  за  котами?  Стыдитесь!  Ведь  это  же
безобразие! Дикарь!
     - Какой я дикарь? - хмуро отозвался Шариков, - ничего  я  не  дикарь.
Его терпеть в квартире невозможно. Только и ищет - как бы  что  своровать.
Фарш слопал у Дарьи. Я его поучить хотел.
     - Вас бы самого поучить! - ответил Филипп Филиппович, - вы  поглядите
на свою физиономию в зеркале.
     - Чуть глаза не лишил, - мрачно отозвался Шариков, трогая глаз мокрой
грязной рукой.
     Когда черный от влаги паркет несколько подсох, все зеркала  покрылись
банным налетом и  звонки  прекратились.  Филипп  Филиппович  в  сафьяновых
красных туфлях стоял в передней.
     - Вот вам, Федор.
     - Покорнейше благодарю.
     - Переоденьтесь сейчас же. Да, вот  что:  выпейте  у  Дарьи  Петровны
водки.
     - Покорнейше благодарю, - Федор помялся, потом  сказал.  -  Тут  еще,
Филипп Филиппович. Я извиняюсь, уж прямо и совестно. Только - за стекло  в
седьмой квартире... Гражданин Шариков камнями швырял...
     - В кота? - спросил Филипп Филиппович, хмурясь, как облако.
     - То-то, что в хозяина квартиры. Он уж в суд грозился подать.
     - Черт!
     - Кухарку Шариков ихнюю обнял, а тот его гнать стал. Ну, повздорили.
     - Ради бога, вы мне всегда сообщайте сразу  о  таких  вещах!  Сколько
нужно?
     - Полтора.
     Филипп Филиппович извлек три блестящих полтинника и вручил Федору.
     - Еще за такого мерзавца полтора целковых  платить,  -  послышался  в
дверях глухой голос, - да он сам...
     Филипп Филиппович обернулся, закусил губу и молча нажал на  Шарикова,
вытеснил его в приемную и  запер  его  на  ключ.  Шариков  изнутри  тотчас
загрохотал кулаками в дверь.
     - Не сметь! - явно больным голосом воскликнул Филипп Филиппович.
     - Ну, уж это  действительно,  -  многозначительно  заметил  Федор,  -
такого наглого я в жизнь свою не видал.
     Борменталь как из-под земли вырос.
     - Филипп Филиппович, прошу вас, не волнуйтесь.
     Энергичный эскулап отпер дверь в приемную и оттуда донесся его голос:
     - Вы что? В кабаке, что ли?
     - Это так... - добавил решительно Федор, - вот это так... Да  по  уху
бы еще...
     - Ну, что вы, Федор, - печально буркнул Филипп Филиппович.
     - Помилуйте, вас жалко, Филипп Филиппович.

8

     Неизвестно, на что решился Филипп  Филиппович.  Ничего  особенного  в
течение следующей недели он не предпринимал и, может быть, вследствие  его
бездействия, квартирная жизнь переполнилась событиями.
     Дней через шесть после истории с водой и котом из домкома к  Шарикову
явился молодой человек, оказавшийся  женщиной,  и  вручил  ему  документы,
которые Шариков немедленно заложил  в  карман  и  немедленно  после  этого
позвал доктора Борменталя.
     - Борменталь!
     - Нет, уж  вы  меня  по  имени  и  отчеству,  пожалуйста,  называйте!
Отозвался Борменталь, меняясь в лице.
     Нужно заметить, что в эти шесть  дней  хирург  ухитрился  восемь  раз
поссориться со своим воспитанником. И атмосфера в обуховских комнатах была
душная.
     - Ну и меня называйте по имени и отчеству! - совершенно  основательно
ответил Шариков.
     - Нет! - загремел в дверях Филипп Филиппович, -  по  такому  имени  и
отчеству в моей квартире я вас не разрешу называть. Если вам угодно, чтобы
вас перестали именовать фамильярно "Шариков",  и  я  и  доктор  Борменталь
будем называть вас "господин Шариков".
     - Я не господин, господа все в Париже! - отлаял Шариков.
     - Швондерова  работа!  -  кричал  Филипп  Филиппович,  -  ну,  ладно,
посчитаюсь я с этим негодяем.  Не  будет  никого,  кроме  господ,  в  моей
квартире, пока я в ней нахожусь! В противном случае или я  или  вы  уйдете
отсюда и, вернее всего, вы. Сегодня  я  помещу  в  газетах  объявление  и,
поверьте, я вам найду комнату.
     - Ну да, такой я дурак, чтобы я съехал отсюда, - очень четко  ответил
Шариков.
     - Как? - спросил Филипп Филиппович и до того изменился  в  лице,  что
Борменталь подлетел к нему и нежно и тревожно взял его за рукав.
     - Вы, знаете, не нахальничайте, мосье  Шариков!  -  Борменталь  очень
повысил голос. Шариков отступил, вытащил из кармана  три  бумаги:  зеленую
желтую и белую и, тыча в них пальцами, заговорил:
     -  Вот.  Член  жилищного  товарищества,  и  площадь  мне   полагается
определенно   в   квартире   номер   пять   у   ответственного    съемщика
Преображенского в  шестнадцать  квадратных  аршин,  -  Шариков  подумал  и
добавил слово, которое Борменталь машинально отметил в  мозгу,  как  новое
благоволите.
     Филипп Филиппович закусил губу и сквозь нее неосторожно вымолвил:
     - Клянусь, что я этого Швондера в конце концов застрелю.
     Шариков в высшей степени внимательно и остро принял  эти  слова,  что
было видно по его глазам.
     -  Филипп   Филиппович,   vorsichtig...   -   предостерегающе   начал
Борменталь.
     - Ну, уж знаете...  Если  уж  такую  подлость!..  -  вскричал  Филипп
Филиппович по-русски. - Имейте в виду, Шариков... Господин, что я, если вы
позволите себе еще одну наглую выходку, я лишу вас обеда и вообще  питания
в моем доме. 16 Аршин - это прелестно, но ведь я вас не обязан кормить  по
этой лягушечьей бумаге!
     Тут Шариков испугался и приоткрыл рот.
     - Я без пропитания оставаться не могу, - забормотал он, -  где  же  я
буду харчеваться?
     - Тогда ведите себя прилично! - в один голос заявили оба эскулапа.
     Шариков значительно притих и в тот день не  причинил  никакого  вреда
никому,  за  исключением  самого  себя:   пользуясь   небольшой   отлучкой
Борменталя, он завладел его бритвой и распорол себе скулы так, что  Филипп
Филиппович и доктор  Борменталь  накладывали  ему  на  порез  швы,  отчего
Шариков долго выл, заливаясь слезами.
     Следующую ночь в кабинете профессора в зеленом полумраке сидели  двое
- сам Филипп Филиппович и верный, привязанный к нему  Борменталь.  В  доме
уже спали. Филипп Филиппович  был  в  своем  лазоревом  халате  и  красных
туфлях, а Борменталь в рубашке и синих подтяжках. Между врачами на круглом
столе рядом с пухлым альбомом стояла бутылка коньяку, блюдечко с лимоном и
сигарный ящик. Ученые, накурив полную комнату, с жаром обсуждали последние
события: этим вечером Шариков присвоил в кабинете Филиппа Филипповича  два
червонца, лежавшие под пресс-папье, пропал из квартиры, вернулся поздно  и
совершенно пьяный. Этого мало. С ним  явились  две  неизвестных  личности,
шумевших на парадной лестнице и изъявивших желание  ночевать  в  гостях  у
Шарикова. Удалились  означенные  личности  лишь  после  того,  как  Федор,
присутствовавший при этой сцене в осеннем пальто, накинутом  сверх  белья,
позвонил по телефону в 45 отделение милиции.  Личности  мгновенно  отбыли,
лишь только Федор повесил трубку. Неизвестно куда  после  ухода  личностей
задевалась малахитовая пепельница с  подзеркальника  в  передней  бобровая
шапка Филиппа Филипповича и его же трость, на каковой трости золотой вязью
было написано: "Дорогому  и  уважаемому  Филиппу  Филипповичу  благодарные
ординаторы в день ...ъ", дальше шла римская цифра X.
     - Кто они такие? -  наступал  Филипп  Филиппович,  сжимая  кулаки  на
Шарикова.
     Тот, шатаясь и прилипая к шубам, бормотал насчет того,  что  личности
ему неизвестны, что они не сукины сыны какие-нибудь, а - хорошие.
     - Изумительнее всего, что ведь  они  же  оба  пьяные...  Как  же  они
ухитрились? - поражался Филипп Филиппович, глядя на то место в стойке, где
некогда помещалась память юбилея.
     - Специалисты, - пояснил Федор, удаляясь спать с рублем в кармане.
     От двух червонцев Шариков категорически отперся и при этом  выговорил
что-то неявственное насчет того, что вот, мол, он не один в квартире.
     - Ага,  быть  может,  это  доктор  Борменталь  свистнул  червонцы?  -
осведомился Филипп Филиппович тихим, но страшным по оттенку голосом.
     Шариков качнулся, открыл совершенно  посоловевшие  глаза  и  высказал
предположение:
     - А может быть, Зинка взяла...
     - Что такое?.. - закричала Зина, появившись в дверях как  привидение,
прикрывая на груди расстегнутую кофточку ладонью, - да как он...
     Шея Филиппа Филипповича налилась красным цветом.
     - Спокойно, Зинуша, - молвил он, простирая к ней руку, - не волнуйся,
мы все это устроим.
     Зина немедленно заревела, распустив губы, и ладонь запрыгала у нее на
ключице.
     - Зина, как вам не стыдно? Кто же может подумать? Фу, какой  срам!  -
заговорил Борменталь растерянно.
     -  Ну,  Зина,  ты  -  дура,  прости  господи,  -  начал  было  Филипп
Филиппович.
     Но тут Зинин плач прекратился сам собой и все умолкли. Шарикову стало
нехорошо. Стукнувшись головой об стену он издал звук - не то  "и",  не  то
"е" - вроде "эээ"! Лицо его побледнело и судорожно задвигалась челюсть.
     - Ведро ему, негодяю, из смотровой дать!
     И все забегали, ухаживая за заболевшим Шариковым. Когда его  отводили
спать, он, пошатываясь в  руках  Борменталя,  очень  нежно  и  мелодически
ругался скверными словами, выговаривая их с трудом.
     Вся  эта  история  произошла  около  часу,  а  теперь  было  часа   3
пополуночи, но  двое  в  кабинете  бодрствовали,  взвинченные  коньяком  с
лимоном. Накурили  они  до  того,  что  дым  двигался  густыми  медленными
плоскостями, даже не колыхаясь.
     Доктор Борменталь, бледный,  с  очень  решительными  глазами,  поднял
рюмку с стрекозиной талией.
     - Филипп Филиппович, - прочувственно воскликнул он, -  я  никогда  не
забуду, как я полуголодным студентом явился к вам, и вы приютили меня  при
кафедре. Поверьте, Филипп Филиппович, вы  для  меня  гораздо  больше,  чем
профессор, учитель...  Мое  безмерное  уважение  к  вам...  Позвольте  вас
поцеловать, дорогой Филипп Филиппович.
     - Да, голубчик, мой... -  Растерянно  промычал  Филипп  Филиппович  и
поднялся навстречу. Борменталь его обнял и поцеловал  в  пушистые,  сильно
прокуренные усы.
     - Ей-богу, Филипп Фили...
     - Так растрогали, так растрогали... Спасибо  вам,  -  говорил  Филипп
Филиппович, - голубчик, я иногда на вас  ору  на  операциях.  Уж  простите
стариковскую вспыльчивость. В сущности ведь я так одинок... "От Севильи до
Гренады..."
     - Филипп Филиппович,  не  стыдно  ли  вам?..  -  искренно  воскликнул
пламенны Борменталь, - если вы не хотите меня  обижать,  не  говорите  мне
больше таким образом...
     - Ну, спасибо вам... "К берегам священным Нила..." Спасибо... И я вас
полюбил как способного врача.
     -  Филипп  Филиппович,  я  вам  говорю!..   -   страстно   воскликнул
Борменталь, сорвался с места, плотнее прикрыл дверь, ведущую в коридор  и,
вернувшись, продолжал шепотом, - ведь это - единственный исход. Я не  смею
вам, конечно, давать советы, но, Филипп Филиппович, посмотрите на себя, вы
совершенно замучились, ведь так нельзя же больше работать!
     - Абсолютно невозможно, - вздохнув, подтвердил Филипп Филиппович.
     - Ну, вот, это же немыслимо, - шептал Борменталь, - в прошлый раз  вы
говорили, что боитесь за меня, если бы вы знали, дорогой профессор, как вы
меня этим тронули. Но ведь я же не мальчик и сам соображаю, насколько  это
может получиться ужасная шутка. Но по моему глубокому  убеждению,  другого
выхода нет.
     Филипп Филиппович встал, замахал на него руками и воскликнул:
     - И не соблазняйте, даже  и  не  говорите,  -  профессор  заходил  по
комнате, закачав дымные  волны,  -  и  слушать  не  буду.  Понимаете,  что
получиться, если нас накроют. Нам ведь с вами  на  "принимая  во  внимание
происхождение" - отъехать не придется, невзирая на нашу первую  судимость.
Ведь у нас нет подходящего происхождения, мой дорогой?
     - Какой там черт! Отец был судебным следователем в Вильно, - горестно
ответил Борменталь, допивая коньяк.
     - Ну вот-с, не  угодно  ли.  Ведь  это  же  дурная  наследственность.
Пакостнее и представить себе ничего нельзя. Впрочем, виноват, у  меня  еще
хуже. Отец - кафедральный протоиерей. Мерси. "От Севильи до  Гренады...  В
тихом сумраке ночей..." Вот, черт ее возьми.
     - Филипп  Филиппович,  вы  -  величина  мирового  значения,  и  из-за
какого-то извините за выражение, сукиного сына... Да разве они  могут  вас
тронуть, помилуйте!
     - Тем более, не пойду на это, - задумчиво возразил Филипп Филиппович,
останавливаясь и озираясь на стеклянный шкаф.
     - Да почему?
     - Потому что вы-то ведь не величина мирового значения.
     - Где уж...
     - Ну  вот-с.  А  бросать  коллегу  в  случае  катастрофы,  самому  же
выскочить на мировом значении, простите... Я - московский  студент,  а  не
Шариков.
     Филипп  Филиппович  горделиво  поднял  плечи  и  сделался  похож   на
французского древнего короля.
     - Филипп  Филиппович,  эх...  -  горестно  воскликнул  Борменталь,  -
значит, что же? Теперь вы будете ждать, пока  удастся  из  этого  хулигана
сделать человека?
     Филипп Филиппович жестом руки  остановил  его,  налил  себе  коньяку,
хлебнул, пососал лимон и заговорил:
     - Иван Арнольдович, как по-вашему, я понимаю что-либо  в  анатомии  и
физиологии, ну скажем, человеческого мозгового аппарата? Как ваше мнение?
     - Филипп Филиппович, что вы спрашиваете! - с большим чувством ответил
Борменталь и развел руками.
     - Ну, хорошо. Без ложной скромности. Я тоже полагаю, что в этом я  не
самый последний человек в Москве.
     - А я полагаю, что вы - первый не только в Москве, а и в Лондоне и  в
Оксфорде! - яростно перебил Борменталь.
     - Ну, ладно,  пусть  будет  так.  Ну  так  вот-с,  будущий  профессор
Борменталь: это никому не удастся. Конечно. Можете и не спрашивать. Так  и
сошлитесь на меня, скажите, Преображенский сказал. Finitа, Клим!  -  вдруг
торжественно воскликнул Филипп Филиппович и шкаф  ответил  ему  звоном,  -
Клим, - повторил он. - Вот что, Борменталь, вы первый ученик моей школы и,
кроме того, мой друг, как я убедился  сегодня.  Так  вот  вам  как  другу,
сообщу по секрету, - конечно, я знаю, вы не станете срамить меня -  старый
осел Преображенский нарвался на этой операции как  третьекурсник.  Правда,
открытие получилось,  вы  сами  знаете  -  какое,  тут  Филипп  Филиппович
горестно указал обеими руками  на  оконную  штору,  очевидно,  намекая  на
Москву, - но только имейте в  виду,  Иван  Арнольдович,  что  единственным
результатом этого открытия будет то, что все мы теперь будем  иметь  этого
Шарикова вот где, -  здесь,  Преображенский  похлопал  себя  по  крутой  и
склонной  к  параличу  шее,  будьте  спокойны!  Если  бы   кто-нибудь,   -
сладострастно  продолжал  Филипп  Филиппович,  -  разложил  меня  здесь  и
выпорол, - я бы, клянусь, заплатил  бы  червонцев  пять!  "От  Севильи  до
Гренады..." Черт  меня  возьми...  Ведь  я  пять  лет  сидел,  выковыривал
придатки  из  мозгов...  Вы  знаете,  какую  я  работу  проделал   -   уму
непостижимо. И вот теперь, спрашивается - зачем? Чтобы в  один  прекрасный
день милейшего пса превратить в такую мразь, что волосы дыбом встают.
     - Исключительное что-то.
     - Совершенно с вами согласен.  Вот,  доктор,  что  получается,  когда
исследователь вместо того, чтобы идти параллельно  и  ощупью  с  природой,
форсирует вопрос и приподнимает завесу: на, получай Шарикова и ешь  его  с
кашей.
     - Филипп Филиппович, а если бы мозг Спинозы?
     - Да! - рявкнул Филипп Филиппович.  -  Да!  Если  только  злосчастная
собака не помрет у меня  под  ножом,  а  вы  видели  -  какого  сорта  эта
операция. Одним словом, я - Филипп Преображенский, ничего труднее не делал
в своей жизни. Можно привить гипофиз Спинозы или еще какого-нибудь  такого
лешего и соорудить из собаки  чрезвычайно  высокостоящего.  Но  на  какого
дьявола?  -  спрашивается.  Объясните   мне,   пожалуйста,   зачем   нужно
искусственно фабриковать Спиноз, когда любая баба может его  родить  когда
угодно.  Ведь  родила  же  в  Холмогорах  мадам  Ломоносова  этого  своего
знаменитого. Доктор, человечество само заботится об этом и в  эволюционном
порядке  каждый  год  упорно,  выделяя  из  массы  всякой  мрази,  создает
десятками выдающихся гениев, украшающих земной шар.  Теперь  вам  понятно,
доктор, почему я опорочил ваш вывод в  истории  Шариковской  болезни.  Мое
открытие, черти б его съели, с  которым  вы  носитесь,  стоит  ровно  один
ломаный грош... Да, не спорьте, Иван Арнольдович, я ведь уж  понял.  Я  же
никогда не говорю на  ветер,  вы  это  отлично  знаете.  Теоретически  это
интересно. Ну, ладно! Физиологи будут в восторге. Москва беснуется...  Ну,
а практически что? Кто теперь перед вами? - Преображенский указал  пальцем
в сторону смотровой, где почивал Шариков, - исключительный прохвост.
     - Но кто он - Клим,  Клим,  -  крикнул  профессор,  -  Клим  Чугунков
(Борменталь открыл рот) -  вот  что-с:  две  судимости,  алкоголизм,  "все
поделить", шапка и два червонца пропали (тут  Филипп  Филиппович  вспомнил
юбилейную палку и побагровел) - хам и свинья... Ну,  эту  палку  я  найду.
Одним словом, гипофиз - закрытая камера, определяющая человеческое  данное
лицо. Данное! "От Севильи до Гренады..." - свирепо вращая глазами,  кричал
Филипп Филиппович, - а не общечеловеческое. Это - в миниатюре - сам  мозг.
И мне он совершенно не нужен, ну его ко всем свиньям. Я заботился совсем о
другом, об евгенике, об улучшении человеческой породы. И вот на омоложении
нарвался. Неужели вы думаете, что из-за денег  произвожу  их?  Ведь  я  же
все-таки ученый.
     - Вы великий ученый, вот что! -  молвил  Борменталь,  глотая  коньяк.
Глаза его налились кровью.
     - Я хотел проделать маленький опыт, после того,  как  два  года  тому
назад впервые получил из гипофиза вытяжку полового гормона. И вместо этого
что же получилось? Боже ты мой! Этих гормонов  в  гипофизе,  о  господи...
Доктор, передо мной - тупая безнадежность, я клянусь, потерялся.
     Борменталь вдруг засучил рукава и произнес, кося глазами к носу:
     - Тогда вот что, дорогой учитель, если вы не желаете, я сам  на  свой
риск накормлю его мышьяком. Черт с ним,  что  папа  судебный  следователь.
Ведь в конце концов - это ваше собственное экспериментальное существо.
     Филипп Филиппович потух, обмяк, завалился в кресло и сказал:
     - Нет, я не позволю вам этого, милый мальчик. Мне 60 лет, я вам  могу
давать советы. На преступление не идите никогда, против  кого  бы  оно  ни
было направлено. Доживите до старости с чистыми руками.
     - Помилуйте, Филипп Филиппович, да  ежели  его  еще  обработает  этот
Швондер, что ж из него получится?!  Боже  мой,  я  только  теперь  начинаю
понимать, что может выйти из этого Шарикова!
     - Ага! Теперь поняли? А я понял через десять дней после операции.  Ну
так вот, Швондер и есть самый главный дурак. Он не понимает,  что  Шариков
для него более грозная опасность, чем для меня.  Ну,  сейчас  он  всячески
старается натравить его на меня, не соображая, что если кто-нибудь в  свою
очередь натравит Шарикова на самого Швондера, то от него останутся  только
рожки да ножки.
     - Еще бы! Одни коты чего стоят! Человек с собачьим сердцем.
     - О нет, нет, - протяжно ответил Филипп  Филиппович,  -  вы,  доктор,
делаете крупнейшую ошибку, ради бога не  клевещите  на  пса.  Коты  -  это
временно... Это вопрос дисциплины и  двух-трех  недель.  Уверяю  вас.  Еще
какой-нибудь месяц, и он перестанет на них кидаться.
     - А почему не теперь?
     -  Иван  Арнольдович,  это  элементарно...  Что  вы  на  самом   деле
спрашиваете да ведь гипофиз не повиснет же в  воздухе.  Ведь  он  все-таки
привит на собачий мозг, дайте же ему прижиться. Сейчас  Шариков  проявляет
уже только остатки собачьего, и поймите, что коты - это лучшее  из  всего,
что он делает. Сообразите, что весь ужас в том, что у него уж не  собачье,
а именно человеческое сердце. И самое паршивое из всех, которые существуют
в природе!
     До последней степени взвинченный Борменталь сжал сильные худые руки в
кулаки, повел плечами, твердо молвил:
     - Кончено. Я его убью!
     - Запрещаю это! - категорически ответил Филипп Филиппович.
     - Да помилуйт...
     Филипп Филиппович вдруг насторожился, поднял палец.
     - Погодите-ка... Мне шаги послышались.
     Оба прислушались, но в коридоре было тихо.
     -  Показалось,  -  молвил  Филипп  Филиппович  и  с  жаром  заговорил
по-немецки в его словах несколько раз звучало русское слово "уголовщина".
     - Минуточку, - вдруг насторожился Борменталь и шагнул к  двери.  Шаги
слышались явственно и приблизились к кабинету. Кроме  того,  бубнил  голос
Борменталь распахнул двери и отпрянул в изумлении.  Совершенно  пораженный
Филипп Филиппович застыл в кресле.
     В освещенном  четырехугольнике  коридора  предстала  в  одной  ночной
сорочке Дарья Петровна с боевым и пылающим лицом.  И  врача  и  профессора
ослепило обилие мощного и, как  от  страху  показалось  обоим,  совершенно
голого тела.  В  могучих  руках  Дарья  Петровна  волокла  что-то,  и  это
"что-то", упираясь, садилось на зад и небольшие его  ноги,  крытые  черным
пухом, заплетались по паркету.  "Что-то",  конечно,  оказалось  Шариковым,
совершенно потерянным,  все  еще  пьяненьким,  разлохмаченным  и  в  одной
рубашке.
     Дарья Петровна, грандиозная и нагая, тряхнула Шарикова, как  мешок  с
картофелем, и произнесла такие слова:
     - Полюбуйтесь,  господин  профессор,  на  нашего  визитера  Телеграфа
Телеграфовича. Я замужем была, а Зина - невинная девушка.  Хорошо,  что  я
проснулась.
     Окончив эту речь, Дарья Петровна впала в состояние стыда, вскрикнула,
закрыла грудь руками и унеслась.
     - Дарья Петровна, извините ради бога, - опомнившись, крикнул ей вслед
красный Филипп Филиппович.
     Борменталь повыше засучил  рукава  рубашки  и  двинулся  к  Шарикову.
Филипп Филиппович заглянул ему в глаза и ужаснулся.
     - Что вы, доктор! Я запрещаю...
     Борменталь правой рукой взял Шарикова за шиворот и тряхнул  его  так,
что полотно на сорочке спереди треснуло.
     Филипп Филиппович бросился наперерез и стал выдирать щуплого Шарикова
из цепких хирургических рук.
     - Вы не имеете права биться! - полузадушенный кричал Шариков,  садясь
наземь и трезвея.
     - Доктор! - вопил Филипп Филиппович.
     Борменталь несколько пришел в себя и выпустил  Шарикова,  после  чего
тот сейчас же захныкал.
     - Ну, ладно, - прошипел Борменталь, - подождем до утра. Я ему  устрою
бенефис, когда он протрезвится.
     Тут он ухватил Шарикова под мышки и поволок его в приемную спать.
     При этом Шариков сделал попытку брыкаться, но ноги его не слушались.
     Филипп Филиппович растопырил ноги, отчего лазоревые  полы  разошлись,
возвел руки и глаза к потолочной лампе в коридоре и молвил:
     - Ну-ну...