СОРОЧИНСКАЯ ЯРМАРКА

   I

   Менi нудно в хатi жить.
   Ой, вези ж мене iз дому,
   Де багацько грому, грому,
   Де гопцюють все дiвки,
   Де гуляють парубки!
   Из старинной легенды

   Как упоителен, как роскошен летний день в Малороссии! Как  томительно
жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой  неизмери-
мый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется,  зас-
нул, весь потонувши в неге, обнимая  и  сжимая  прекрасную  в  воздушных
объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто  умерло;
вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные  песни
летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка  крик  чайки
или звонкий голос перепела отдается в степи. Лениво  и  бездумно,  будто
гуляющие без цели, стоят подоблачные дубы, и ослепительные удары солнеч-
ных лучей зажигают целые живописные массы листьев, накидывая  на  другие
темную, как ночь, тень, по которой только при сильном ветре прыщет золо-
то. Изумруды, топазы, яхонты эфирных  насекомых  сыплются  над  пестрыми
огородами, осеняемыми статными подсолнечниками. Серые стога сена и золо-
тые снопы хлеба станом располагаются в поле и кочуют по его неизмеримос-
ти. Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен,  слив,  яблонь,
груш; небо, его чистое зеркало - река в зеленых, гордо поднятых рамах...
как полно сладострастия и неги малороссийское лето!
   Такою роскошью блистал  один  из  дней  жаркого  августа  тысячу  во-
семьсот... восемьсот... Да, лет тридцать будет назад тому, когда дорога,
верст за десять до местечка Сорочинец, кипела  народом,  поспешавшим  со
всех окрестных и дальних хуторов на ярмарку. С утра еще тянулись нескон-
чаемою вереницею чумаки с солью и рыбою. Горы горшков, закутанных в  се-
но, медленно двигались, кажется, скучая своим  заключением  и  темнотою;
местами только какая-нибудь расписанная ярко миска или макитра хвастливо
выказывалась из высоко взгроможденного на возу плетня и привлекала  уми-
ленные взгляды поклонников роскоши. Много  прохожих  поглядывало  с  за-
вистью на высокого гончара, владельца сих драгоценностей,  который  мед-
ленными шагами шел за своим товаром, заботливо окутывая  глиняных  своих
щеголей и кокеток ненавистным для них сеном.
   Одиноко в стороне тащился на истомленных волах воз, наваленный мешка-
ми, пенькою, полотном и разною домашнею поклажею,  за  которым  брел,  в
чистой полотняной рубашке и запачканных полотняных шароварах, его  хозя-
ин. Ленивою рукой обтирал он катившийся градом пот со  смуглого  лица  и
даже капавший с длинных усов, напудренных тем  неумолимым  парикмахером,
который без зову является и к красавице и к уроду и насильно пудрит нес-
колько тысяч уже лет весь род человеческий. Рядом с ним шла  привязанная
к возу кобыла, смиренный вид которой обличал преклонные лета  ее.  Много
встречных, и особливо молодых парубков, брались за шапку, поравнявшись с
нашим мужиком. Однако ж не седые усы и не важная поступь его  заставляли
это делать; стоило только поднять глаза немного вверх, чтоб увидеть при-
чину такой почтительности: на возу сидела хорошенькая  дочка  с  круглым
личиком, с черными бровями, ровными дугами поднявшимися над светлыми ка-
рими глазами, с беспечно улыбавшимися розовыми губками, с повязанными на
голове красными и синими лентами, которые, вместе с  длинными  косами  и
пучком полевых цветов, богатою короною покоились  на  ее  очаровательной
головке. Все, казалось, занимало ее; все было ей чудно, ново... и  хоро-
шенькие глазки беспрестанно бегали с одного предмета на другой.  Как  не
рассеяться! в первый раз на ярмарке! Девушка в осьмнадцать лет в  первый
раз на ярмарке!.. Но ни один из прохожих и проезжих  не  знал,  чего  ей
стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это  сде-
лать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так
же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служе-
ние, теперь на продажу. Неугомонная супруга... но мы и позабыли,  что  и
она тут же сидела на высоте воза, в нарядной шерстяной зеленой кофте, по
которой, будто по горностаевому меху,  нашиты  были  хвостики,  красного
только цвета, в богатой плахте, пестревшей, как  шахматная  доска,  и  в
ситцевом цветном очипке,  придававшем  какую-то  особенную  важность  ее
красному, полному лицу, по которому проскальзывало что-то столь неприят-
ное, столь дикое,  что  каждый  тотчас  спешил  перенести  встревоженный
взгляд свой на веселенькое личико дочки.
   Глазам наших путешественников начал уже открываться Пс°л; издали  уже
веяло прохладою, которая казалась ощутительнее после томительного,  раз-
рушающего жара. Сквозь темно- и светло-зеленые листья небрежно раскидан-
ных по лугу осокоров, берез и тополей засверкали огненные, одетые  холо-
дом искры, и река-красавица блистательно обнажила серебряную грудь свою,
на которую роскошно падали зеленые кудри дерев. Своенравная, как  она  в
те упоительные часы, когда верное зеркало так завидно заключает  в  себе
ее полное гордости и ослепительного блеска чело, лилейные плечи  и  мра-
морную шею, осененную темною, упавшею с русой  головы  волною,  когда  с
презрением кидает одни украшения, чтобы заменить их другими, и  капризам
ее конца нет, - она почти каждый год переменяла свои окрестности,  выби-
рая себе новый путь и окружая себя новыми,  разнообразными  ландшафтами.
Ряды мельниц подымали на тяжелые колеса свои широкие волны и мощно кида-
ли их, разбивая в брызги, обсыпая пылью и обдавая шумом окрестность. Воз
с знакомыми нам пассажирами взъехал в это время на мост, и река во  всей
красоте и величии, как цельное стекло, раскинулась перед ними. Небо, зе-
леные и синие леса люди, возы с горшками, мельницы -  все  опрокинулось,
стояло и ходило вверх ногами, не падая в голубую прекрасную бездну. Кра-
савица наша задумалась, глядя на роскошь вида, и  позабыла  даже  лущить
свой подсолнечник, которым исправно занималась во все продолжение  пути,
как вдруг слова: "Ай да дивчина!" - поразили слух ее. Оглянувшисъ,  уви-
дела она толпу стоявших на мосту парубков, из которых один, одетый поще-
голеватее прочих, в белой свитке и в серой шапке  решетиловских  смушек,
подпершись в бока, молодецки поглядывал  на  проезжающих.  Красавица  не
могла не заметить его загоревшего, но исполненного приятности лица и ог-
ненных очей, казалось, стремившихся видеть ее насквозь, и потупила глаза
при мысли, что, может быть, ему принадлежало произнесенное слово.
   - Славная дивчина! - продолжал парубок в белой свитке, не сводя с нее
глаз. - Я бы отдал все свое хозяйство, чтобы поцеловать ее. А вот впере-
ди и дьявол сидит!
   Хохот поднялся со всех сторон; но разряженной  сожительнице  медленно
выступавшего супруга не слишком показалось  такое  приветствие:  красные
щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался  дождем
на голову разгульного парубка
   - Чтоб ты подавился, негодный бурлак! Чтоб твоего отца горшком в  го-
лову стукнуло! Чтоб он подскользнулся на льду, антихрист проклятый! Чтоб
ему на том свете черт бороду обжег!
   - Вишь, как ругается! - сказал парубок, вытаращив на нее  глаза,  как
будто озадаченный таким сильным залпом неожиданных приветствий, - и язык
у нее, у столетней ведьмы, не заболит выговорить эти слова.
   - Столетней! - подхватила пожилая красавица. - Нечестивец! поди умой-
ся наперед! Сорванец негодный! Я не видала твоей матери,  но  знаю,  что
дрянь! и отец дрянь! и тетка дрянь! Столетней! что у него молоко еще  на
губах...
   Тут воз начал спускаться с мосту, и последних слов уже невозможно бы-
ло расслушать; но парубок не хотел, кажется, кончить этим: не думая дол-
го, схватил он комок грязи и швырнул вслед за нею. Удар был удачнее, не-
жели можно было предполагать: весь новый ситцевый очипок  забрызган  был
грязью, и хохот разгульных повес удвоился с новою силой. Дородная  щего-
лиха вскипела гневом; но воз отъехал в  это  время  довольно  далеко,  и
месть ее обратилась на безвинную падчерицу и медленного сожителя,  кото-
рый, привыкнув издавна к подобным явлениям, сохранял упорное молчание  и
хладнокровно принимал мятежные речи разгневанной супруги. Однако ж, нес-
мотря на это, неутомимый язык ее трещал и болтался во рту  до  тех  пор,
пока не приехали они в пригородье к старому знакомому и куму, козаку Цы-
буле. Встреча с кумовьями, давно не видавшимися, выгнала на время из го-
ловы это неприятное происшествие, заставив наших путешественников  пого-
ворить об ярмарке и отдохнуть немного после дальнего пути.

   II

   Що, боже то мiй, господе! чого нема на той ярмарцi!
   Колеса, скло, дьоготь, тютюн, ремiнь, цибуля, крамарi
   всякi... так, що хоч би в кишенi було рублiв i з
   тридцять, то й тодi б не закупив усiеi ярмарки.
   Из малороссийской комедии

   Вам, верно, случалось слышать где-то  валящийся  отдаленный  водопад,
когда встревоженная окрестность полна гула и хаос чудных неясных  звуков
вихрем носится перед вами. Не правда ли, не те ли самые чувства мгновен-
но обхватят вас в вихре сельской ярмарки, когда весь народ срастается  в
одно огромное чудовище и шевелится всем своим туловищем на площади и  по
тесным улицам, кричит, гогочет, гремит? Шум,  брань,  мычание,  блеяние,
рев - все сливается в один нестройный говор. Волы, мешки, сено,  цыганы,
горшки, бабы, пряники, шапки - все ярко, пестро, нестройно; мечется  ку-
чами и снуется перед глазами. Разноголосные речи потопляют друг друга, и
ни одно слово не выхватится, не спасется от этого потопа; ни  один  крик
не выговорится ясно. Только хлопанье по рукам торгашей слышится со  всех
сторон ярмарки. Ломается воз, звенит железо, гремят сбрасываемые на зем-
лю доски, и закружившаяся голова недоумевает, куда обратиться.  Приезжий
мужик наш с чернобровою дочкой давно уже толкался в народе.  Подходил  к
одному возу, щупал другой, применивался к ценам; а между тем  мысли  его
ворочались безостановочно около десяти мешков пшеницы и  старой  кобылы,
привезенных им на продажу. По лицу его дочки заметно  было,  что  ей  не
слишком приятно тереться около возов с мукою и пшеницею. Ей бы  хотелось
туда, где  под  полотняными  ятками  нарядно  развешаны  красные  ленты,
серьги, оловянные, медные кресты и дукаты. Но и тут, однако ж, она нахо-
дила себе много предметов для наблюдения: ее смешило до  крайности,  как
цыган и мужик били один другого по рукам, вскрикивая сами от  боли;  как
пьяный жид давал бабе киселя; как поссорившиеся перекупки перекидывались
бранью и раками; как москаль, поглаживая одною рукою свою козлиную боро-
ду, другою... Но вот почувствовала она, кто-то дернул ее за шитый  рукав
сорочки. Оглянулась - и парубок в белой свитке, с яркими очами стоял пе-
ред нею. Жилки ее вздрогнули, и сердце забилось так, как еще никогда, ни
при какой радости, ни при каком горе: и чудно и любо  ей  показалось,  и
сама не могла растолковать, что делалось с нею.
   - Не бойся, серденько, не бойся!- говорил он ей вполголоса, взявши ее
руку, - я ничего не скажу тебе худого!
   "Может быть, это и правда, что ты ничего не скажешь худого, - подума-
ла про себя красавица, - только мне чудно... верно, это  лукавый!  Сама,
кажется, знаешь, что не годится так... а силы недостает  взять  от  него
руку".
   Мужик оглянулся и хотел что-то промолвить дочери, но в стороне послы-
шалось слово "пшеница". Это магическое слово заставило его в ту же мину-
ту присоединиться к двум громко разговаривавшим негоциантам, и приковав-
шегося к ним внимания уже ничто не в состоянии было  развлечь.  Вот  что
говорили негоцианты о пшенице.

   III

   Чи бачиш, вiи який парнище?
   На свiтi трохи естъ таких.
   Сивуху так, мов брагу, хлище!
   Котляревский, "Энеида"

   - Так ты думаешь, земляк, что плохо пойдет наша  пшеница?  -  говорил
человек, с вида похожий на заезжего  мещанина,  обитателя  какого-нибудь
местечка, в пестрядевых, запачканных дегтем и засаленных шароварах, дру-
гому, в синей, местами уже с заплатами, свитке и с  огромною  шишкою  на
лбу.
   - Да думать нечего тут; я готов вскинуть на себя петлю и болтаться на
этом дереве, как колбаса перед рождеством на хате, если мы продадим хоть
одну мерку.
   - Кого ты, земляк, морочишь? Привозу ведь, кроме нашего, нет вовсе, -
возразил человек в пестрядевых шароварах.
   "Да, говорите себе что хотите, - думал про себя отец нашей красавицы,
не пропускавший ни одного слова из разговора двух негоциантов, - а у ме-
ня десять мешков есть в запасе".
   - То-то и есть, что если где замешалась чертовщина, то ожидай столько
проку, сколько от голодного москаля, - значительно сказал человек с шиш-
кою на лбу.
   - Какая чертовщина? - подхватил человек в пестрядевых шароварах.
   - Слышал ли ты, что поговаривают в народе? - продолжал  с  шишкою  на
лбу, наводя на него искоса свои угрюмые очи.
   - Ну!
   - Ну, то-то ну! Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать  губ  после
панской сливянки, отвел для ярмарки проклятое место,  на  котором,  хоть
тресни, ни зерна не спустишь. Видишь ли ты тот старый, развалившийся са-
рай, что вон-вон стоит под горою? (Тут любопытный отец  нашей  красавицы
подвинулся еще ближе и весь превратился, казалось, во внимание.)  В  том
сарае то и дело что водятся чертовские шашни; и ни одна ярмарка на  этом
месте не проходила без беды. Вчера волостной писарь проходил поздно  ве-
чером, только глядь - в слуховое окно выставилось свиное рыло и хрюкнуло
так, что у него мороз подрал по коже; того и жди,  что  опять  покажется
красная свитка!
   - Что ж это за красная свитка?
   Тут у нашего внимательного слушателя волосы поднялись дыбом; со стра-
хом оборотился он назад и увидел, что дочка его и парубок спокойно стоя-
ли, обнявшись и напевая друг другу какие-то любовные сказки, позабыв про
все находящиеся на свете свитки. Это разогнало его страх и заставило об-
ратиться к прежней беспечности.
   - Эге-ге-ге, земляк! да ты мастер, как вижу, обниматься! А я на  чет-
вертый  только  день  после  свадьбы  выучился  обнимать  покойную  свою
Хвеську, да и то спасибо куму: бывши дружкою, уже надоумил.
   Парубок заметил тот же час, что отец его любезной не слишком далек, и
в мыслях принялся строить план, как бы склонить его в свою пользу.
   - Ты, верно, человек добрый, не знаешь меня, а я тебя тотчас узнал.
   - Может, и узнал.
   - Если хочешь, и имя, и прозвище, и всякую всячину расскажу: тебя зо-
вут Солопий Черевик.
   - Так, Солопий Черевик.
   - А вглядись-ко хорошенько: не узнаешь ли меня?
   - Нет, не познаю. Не во гнев будь сказано, на веку  столько  довелось
наглядеться рож всяких, что черт их и припомнит всех!
   - Жаль же, что ты не припомнишь Голопупенкова сына!
   - А ты будто Охримов сын?
   - А кто ж? Разве один только лысый дидько, если не он.
   Тут приятели побрались за шапки, и пошло лобызание; наш  Голопупенков
сын, однако ж, не теряя времени решился в ту же  минуту  осадить  нового
своего знакомого.
   - Ну, Солопий, вот, как видишь, я и дочка твоя  полюбили  друг  друга
так, что хоть бы и навеки жить вместе.
   - Что ж, Параска, - сказал Черевик, оборотившись и смеясь к своей до-
чери, - может, и в самом деле, чтобы уже, как говорят, вместе и  того...
чтобы и паслись на одной траве! Что?  по  рукам?  А  ну-ка,  новобранный
зять, давай магарычу!
   И все трое очутились в известной ярмарочной ресторации - под яткою  у
жидовки, усеянною многочисленной флотилией сулей, бутылей,  фляжек  всех
родов и возрастов.
   - Эх, хват! за это люблю! - говорил Черевик, немного подгулявши и ви-
дя, как нареченный зять его налил кружку величиною с полкварты и, нимало
не поморщившись, выпил до дна, хватив потом ее вдребезги. - Что скажешь,
Параска? Какого я жениха тебе достал! Смотри, смотри, как  он  молодецки
тянет пенную!..
   И, посмеиваясь и покачиваясь, побрел он с нею к своему  возу,  а  наш
парубок отправился по рядам с красными товарами,  в  которых  находились
купцы даже из Гадяча и Миргорода - двух  знаменитых  городов  Полтавской
губернии, - выглядывать получшую деревянную люльку в  медной  щегольской
оправе, цветистый по красному полю платок и шапку для свадебных подарков
тестю и всем, кому следует.

   IV

   Хоть чоловiкам не онее,
   Та коли жiнцi, бачиш, тее,
   Так треба угодити...
   Котляревский

   - Ну, жинка! а я нашел жениха дочке!
   - Вот как раз до того теперь, чтобы женихов отыскивать!  Дурень,  ду-
рень! тебе, верно, и на роду написано остаться таким! Где ж таки ты  ви-
дел, где ж таки ты слышал, чтобы добрый человек бегал теперь за  жениха-
ми? Ты подумал бы лучше, как пшеницу с рук сбыть; хорош  должен  быть  и
жених там! Думаю, оборваннейший из всех голодрабцев.
   - Э, как бы не так, посмотрела бы ты, что там за парубок! Одна свитка
больше стоит, чем твоя зеленая кофта и красные сапоги. А как сивуху важ-
но дует!.. Черт меня возьми вместе с тобою, если я видел на веку  своем,
чтобы парубок духом вытянул полкварты не поморщившись.
   - Ну, так: ему если пьяница да бродяга, так и  его  масти.  Бьюсь  об
заклад, если это не тот самый сорванец, который увязался за нами на мос-
ту. Жаль, что до сих пор он не попадется мне: я бы дала ему знать.
   - Что ж, Хивря, хоть бы и тот самый; чем же он сорванец?
   - Э! чем же он сорванец! Ах ты, безмозглая башка! слышишь! чем же  он
сорванец! Куда же ты запрятал дурацкие глаза свои,  когда  проезжали  мы
мельницы; ему хоть бы тут же, перед его запачканным  в  табачище  носом,
нанесли жинке его бесчестье, ему бы и нуждочки не было.
   - Все, однако же, я не вижу в нем ничего худого;  парень  хоть  куда!
Только разве что заклеил на миг образину твою навозом.
   - Эге! да ты, как я вижу, слова не даешь мне выговорить!  А  что  это
значит? Когда это бывало с тобою? Верно, успел уже хлебнуть, не продавши
ничего...
   Тут Черевик наш заметил и сам, что разговорился чересчур, и закрыл  в
одно мгновение голову свою руками, предполагая, без сомнения, что  разг-
неванная сожительница не замедлит вцепиться в его волосы  своими  супру-
жескими когтями.
   "Туда к черту! Вот тебе и свадьба! - думал он про себя, уклоняясь  от
сильно наступавшей супруги. - Придется отказать доброму человеку  ни  за
что ни про что, Господи боже мой, за что такая напасть на нас грешных! и
так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!"

   V

   Не хилися, явороньку,
   Ще ти зелененький;
   Не журися, козаченьку,
   Ще ти молоденький!
   Малоросс. песня

   Рассеянно глядел парубок в белой свитке, сидя у своего воза, на глухо
шумевший вокруг него народ. Усталое солнце  уходило  от  мира,  спокойно
пропылав свой полдень и утро; и угасающий день пленительно и ярко  румя-
нился. Ослепительно блистали верхи белых шатров и  яток,  осененные  ка-
ким-то едва приметным огненно-розовым светом. Стекла  наваленных  кучами
оконниц горели; зеленые фляжки и чарки на столах у шинкарок превратились
в огненные; горы дынь, арбузов и тыкв казались вылитыми из золота и тем-
ной меди. Говор приметно становился реже и глуше, и усталые языки  пере-
купок, мужиков и цыган ленивее и медленнее поворачивались. Где-где начи-
нал сверкать огонек, и благовонный пар от варившихся галушек  разносился
по утихавшим улицам.
   - О чем загорюнился, Грицько? - вскричал  высокий  загоревший  цыган,
ударив по плечу нашего парубка. - Что ж, отдавай волы за двадцать!
   - Тебе бы вс° волы да волы. Вашему племени  все  бы  корысть  только.
Поддеть да обмануть доброго человека.
   - Тьфу, дьявол! да тебя не на шутку забрало. Уж не с досады  ли,  что
сам навязал себе невесту?
   - Нет, это не по-моему: я держу свое слово; что раз  сделал,  тому  и
навеки быть. А вот у хрыча Черевика нет совести, видно, и на  полшеляга:
сказал, да и назад... Ну, его и винить нечего, он пень, да и полно.  Все
это штуки старой ведьмы, которую мы сегодня с хлопцами на мосту  ругнули
на все бока! Эх, если бы я был царем или паном великим, я бы первый  пе-
ревешал всех тех дурней, которые позволяют себя седлать бабам...
   - А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать  нам
Параску?
   В недоумении посмотрел на него Грицько. В смуглых чертах цыгана  было
что-то злобное, язвительное,  низкое  и  вместе  высокомерное:  человек,
взглянувший на него, уже готов был сознаться, что в этой чудной душе ки-
пят достоинства великие, но которым одна только награда есть на земле  -
виселица. Совершенно провалившийся между носом и острым подбородком рот,
вечно осененный язвительною улыбкой, небольшие,  но  живые,  как  огонь,
глаза и беспрестанно меняющиеся на лице молнии предприятий и  умыслов  -
все это как будто требовало особенного, такого  же  странного  для  себя
костюма, какой именно был тогда на нем.  Этот  темно-коричневый  кафтан,
прикосновение к которому, казалось, превратило бы его в  пыль;  длинные,
валившиеся по плечам охлопьями черные волосы; башмаки, надетые на  босые
загорелые ноги, - все это, казалось, приросло к нему  и  составляло  его
природу.
   - Не за двадцать, а за пятнадцать отдам, если не  солжешь  только!  -
отвечал парубок, не сводя с него испытующих очей.
   - За пятнадцать? ладно! Смотри же, не забывай: за пятнадцать! Вот те-
бе и синица в задаток!
   - Ну, а если солжешь?
   - Солгу - задаток твой!
   - Ладно! Ну, давай же по рукам!
   - Давай!

   VI

   От бiда, Роман iде, от тепер
   як раз насадить менi бебехiв,
   та й вам, пане Хомо, не без лиха
   буде.
   Из малоросс. комедии

   - Сюда, Афанасий Иванович! Вот тут плетень пониже,  поднимайте  ногу,
да не бойтесь: дурень мой отправился на всю ночь с кумом под возы,  чтоб
москали на случай не подцепили чего.
   Так грозная сожительница Черевика ласково ободряла трусливо  лепивше-
гося около забора поповича, который поднялся скоро на  плетень  и  долго
стоял в недоумении на нем, будто длинное страшное привидение,  измеривая
оком, куда бы лучше спрыгнуть, и, наконец, с шумом обрушился в бурьян.
   - Вот беда! Не ушиблись ли вы, не сломили ли еще, боже оборони,  шеи?
- лепетала заботливая Хивря.
   - Тс! ничего, ничего, любезнейшая Хавронья Никифоровна! -  болезненно
и шепотно произнес попович, подымаясь на ноги, - выключая только уязвле-
ния со стороны крапивы, сего змиеподобного злака, по выражению покойного
отца протопопа.
   - Пойдемте же теперь в хату; там никого нет. А  я  думала  было  уже,
Афанасий Иванович, что к вам болячка или соняшница пристала: нет,  да  и
нет. Каково же вы поживаете? Я слыхала, что пан-отцу перепало теперь не-
мало всякой всячины!
   - Сущая безделица, Хавронья Никифоровна;  батюшка  всего  получил  за
весь пост мешков пятнадцать ярового, проса мешка четыре, книшей с сотню,
а кур, если сосчитать, то не будет и пятидесяти штук,  яйца  же  большею
частию протухлые. Но воистину сладостные приношения,  сказать  примерно,
единственно от вас предстоит получить, Хавронья Никифоровна! - продолжал
попович, умильно поглядывая на нее и подсовываясь поближе.
   - Вот вам и приношения, Афанасий Иванович! - проговорила  она,  ставя
на стол миски и жеманно застегивая свою будто ненарочно  расстегнувшуюся
кофту, - варенички, галушечки пшеничные, пампушечки, товченички!
   - Бьюсь об заклад, если это сделано не  хитрейшими  руками  из  всего
Евина рода! - сказал попович, принимаясь за товченички и подвигая другою
рукою варенички. - Однако ж, Хавронья Никифоровна, сердце мое жаждет  от
вас кушанья послаще всех пампушечек и галушечек.
   - Вот я уже и не знаю, какого вам еще кушанья хочется, Афанасий  Ива-
нович! - отвечала дородная красавица, притворяясь непонимающею.
   - Разумеется, любви вашей, несравненная Хавронья Никифоровна! - шепо-
том произнес попович, держа в одной руке вареник, а другою обнимая широ-
кий стан ее.
   - Бог знает что вы выдумываете, Афанасий Иванович! -  сказала  Хивря,
стыдливо потупив глаза свои. - Чего доброго! вы,  пожалуй,  затеете  еще
целоваться!
   - Насчет этого я вам скажу хоть бы и про себя, - продолжал попович, -
в бытность мою, примерно сказать, еще в бурсе, вот как теперь помню...
   Тут послышался на дворе лай и стук в ворота. Хивря поспешно  выбежала
и возвратилась вся побледневшая.
   - Ну, Афанасий Иванович! мы попались с вами; народу стучится куча,  и
мне почудился кумов голос...
   Вареник остановился в горле поповича...  Глаза  его  выпялились,  как
будто какой-нибудь выходец с того света только что сделал ему перед  сим
визит свой.
   - Полезайте сюда!- кричала испуганная Хивря, указывая  на  положенные
под самым потолком на двух перекладинах доски, на которых была  завалена
разная домашняя рухлядь.
   Опасность придала духу нашему герою. Опамятовавшись немного,  вскочил
он на лежанку и полез оттуда осторожно на доски; а  Хивря  побежала  без
памяти к воротам, потому что стук повторялся в них с большею силою и не-
терпением.

   VII

   Та тут чудасiя, мосьпане!
   Из малоросс. комедии

   На ярмарке случилось странное происшествие: все  наполнилось  слухом,
что где-то между товаром показалась красная свитка. Старухе, продававшей
бублики, почудился сатана в образине свиньи, который беспрестанно накло-
нялся над возами, как будто искал чего. Это быстро  разнеслось  по  всем
углам уже утихнувшего табора; и все  считали  преступлением  не  верить,
несмотря на то что продавица бубликов, которой подвижная лавка была  ря-
дом с яткою шинкарки, раскланивалась весь день без надобности  и  писала
ногами совершенное подобие своего лакомого товара. K  этому  присоедини-
лись еще увеличенные вести о чуде, виденном волостным писарем  в  разва-
лившемся сарае, так что к ночи все теснее  жались  друг  к  другу;  спо-
койствие разрушилось, и страх мешал всякому сомкнуть глаза свои;  а  те,
которые были не совсем храброго десятка и запаслись ночлегами  в  избах,
убрались домой. К числу последних принадлежал и Черевик с кумом  и  доч-
кою, которые вместе с напросившимися к  ним  в  хату  гостьми  произвели
сильный стук, так перепугавший нашу Хиврю. Кума уже немного поразобрало.
Это можно было видеть из того, что он два раза проехал с своим возом  по
двору, покамест нашел хату. Гости тоже были в веселом расположении  духа
и без церемонии вошли прежде самого хозяина. Супруга нашего Черевика си-
дела как на иголках, когда принялись они шарить по всем углам хаты.
   - Что, кума, - вскричал вошедший кум, - тебя все еще трясет  лихорад-
ка?
   - Да, нездоровится, - отвечала Хивря, беспокойно поглядывая на накла-
денные под потолком доски.
   - А ну, жена, достань-ка там в возу баклажку! - говорил кум  приехав-
шей с ним жене, - мы черпнем ее с добрыми людьми; проклятые бабы понапу-
гали нас так, что и сказать стыдно. Ведь мы, ей-богу, братцы, по  пустя-
кам проехали сюда! - продолжал он, прихлебывая из глиняной кружки.  -  Я
тут же ставлю новую шапку, если бабам не вздумалось посмеяться над нами.
Да хоть бы и в самом деле сатана: что сатана? Плюйте ему на голову! Хоть
бы сию же минуту вздумалось ему стать вот здесь, например, передо  мною:
будь я собачий сын, если не поднес бы ему дулю под самый нос!
   - Отчего же ты вдруг побледнел весь? - закричал один из гостей,  пре-
вышавший всех головою и старавшийся всегда выказывать себя храбрецом.
   - Я?.. Господь с вами! приснилось?
   Гости усмехнулись. Довольная  улыбка  показалась  на  лице  речистого
храбреца.
   - Куда теперь ему бледнеть! - подхватил другой, - щеки у него расцве-
ли, как мак; теперь он не Цыбуля, а буряк -  или,  лучше,  сама  красная
свитка, которая так напугала людей.
   Баклажка прокатилась по столу и сделала гостей еще веселее  прежнего.
Тут Черевик наш, которого давно мучила красная свитка и не давала ни  на
минуту покою любопытному его духу, приступил к куму:
   - Скажи, будь ласков, кум! вот прошусь, да и не допрошусь истории про
эту проклятую свитку.
   - Э, кум! оно бы не годилось рассказывать на ночь, да разве  уже  для
того, чтобы угодить тебе и добрым людям (при сем обратился он к гостям),
которым, я примечаю, столько же, как и тебе, хочется узнать про эту  ди-
ковину. Ну, быть так. Слушайте ж!
   Тут он почесал плеча, утерся полою, положил обе руки на стол и начал:

   - Раз, за какую вину, ей-богу, уже и не знаю, только  выгнали  одного
черта из пекла.
   - Как же, кум? - прервал Черевик, - как же могло это  статься,  чтобы
черта выгнали из пекла?
   - Что ж делать, кум? выгнали, да и выгнали, как собаку мужик выгоняет
из хаты. Может быть, на него нашла блажь сделать какое-нибудь доброе де-
ло, ну и указали двери. Вот черту бедному так стало скучно,  так  скучно
по пекле, что хоть до петли. Что делать? Давай с горя пьянствовать.  Уг-
нездился в том самом сарае, который, ты видел, развалился  под  горою  и
мимо которого ни один добрый человек не пройдет теперь, не оградив напе-
ред себя крестом святым, и стал черт такой гуляка, какого не сыщешь меж-
ду парубками. С утра до вечера то и дело, что сидит в шинке!..
   Тут опять строгий Черевик прервал нашего рассказчика:
   - Бог знает, что говоришь ты, кум! Как  можно,  чтобы  черта  впустил
кто-нибудь в шинок? Ведь у него же есть, слава богу, и когти на лапах, и
рожки на голове.
   - Вот то-то и штука, что на нем была шапка и рукавицы. Кто  его  рас-
познает? Гулял, гулял - наконец пришлось до того, что  пропил  все,  что
имел с собою. Шинкарь долго верил, потом и перестал. Пришлось черту  за-
ложить красную свитку свою, чуть ли не в треть цены, жиду,  шинковавшему
тогда на Сорочинской ярмарке; заложил и говорит  ему:  "Смотри,  жид,  я
приду к тебе за свиткой ровно через год: береги ее!"  -  и  пропал,  как
будто в воду. Жид рассмотрел хорошенько свитку: сукно  такое,  что  и  в
Миргороде не достанешь! а красный цвет горит, как огонь, так что не наг-
ляделся бы! Вот жиду показалось скучно дожидаться  срока.  Почесал  себе
пейсики, да и содрал с какого-то приезжего пана мало не пять  червонцев.
О сроке жид и позабыл было совсем. Как вот раз,  под  вечерок,  приходит
какой-то человек: "Ну, жид, отдавай свитку мою!" Жид сначала было  и  не
познал, а после, как разглядел, так и прикинулся, будто в глаза  не  ви-
дал. "Какую свитку? у меня нет никакой свитки! я  знать  не  знаю  твоей
свитки!" Тот, глядь, и ушел; только к вечеру, когда  жид,  заперши  свою
конуру и пересчитавши по сундукам деньги. накинул на себя простыню и на-
чал по-жидовски молиться богу, - слышит шорох... глядь - во  всех  окнах
повыставлялись свиные рыла...
   Тут в самом деле послышался какой-то неясный звук, весьма похожий  на
хрюканье свиньи; все побледнели... Пот выступил на лице рассказчика.
   - Что? - произнес в испуге Черевик.
   - Ничего!.. - отвечал кум, трясясь всем телом.
   - Ась! - отозвался один из гостей.
   - Ты сказал?..
   - Нет!
   - Кто ж это хрюкнул?
   - Бог знает, чего мы переполошились! Никого нет!
   Все боязливо стали осматриваться вокруг и  начали  шарить  по  углам.
Хивря была ни жива ни мертва.
   - Эх вы, бабы! бабы! - произнесла она громко. - Вам ли  козаковать  и
быть мужьями! Вам бы веретено в  руки,  да  посадить  за  гребень!  Один
кто-нибудь, может, прости господи... Под кем-нибудь скамейка заскрыпела,
а все и метнулись как полоумные.
   Это привело в стыд наших храбрецов и  заставило  их  ободриться;  кум
хлебнул из кружки и начал рассказывать далее:
   - Жид обмер; однако ж свиньи, на ногах, длинных, как ходули, повлеза-
ли в окна и мигом оживили жида плетеными тройчатками, заставя  его  пля-
сать повыше вот этого сволока. Жид - в ноги, признался во всем... Только
свитки нельзя уже было воротить скоро. Пана обокрал на  дороге  какой-то
цыган и продал свитку перекупке; та привезла ее снова на Сорочинскую яр-
марку, но с тех пор уже никто ничего не стал покупать у  ней.  Перекупка
дивилась, дивилась и, наконец,  смекнула:  верно,  виною  всему  красная
свитка. Недаром, надевая ее, чувствовала, что ее все  давит  что-то.  Не
думая, не гадая долго, бросила в огонь - не горит бесовская одежда!  "Э,
да это чертов подарок!" Перекупка умудрилась и подсунула  в  воз  одному
мужику, вывезшему продавать масло. Дурень и  обрадовался;  только  масла
никто и спрашивать не хочет. "Эх, недобрые руки подкинули свитку!" Схва-
тил топор и изрубил ее в куски; глядь - и лезет один кусок к другому,  и
опять целая свитка. Перекрестившись, хватил топором в другой раз,  куски
разбросал по всему месту и уехал. Только с тех пор каждый год, и как раз
во время ярмарки, черт с свиною личиною ходит по всем площади, хрюкает и
подбирает куски своей свитки. Теперь, говорят, одного только левого  ру-
кава недостает ему. Люди с тех пор открещиваются от того  места,  и  вот
уже будет лет с десяток, как не было на нем ярмарки. Да нелегкая дернула
теперь заседателя от...
   Другая половина слова замерла на устах рассказчика...
   Окно брякнуло с шумом; стекла, звеня, вылетели вон, и страшная свиная
рожа выставилась, поводя очами, как будто спрашивая: "А что вы тут дела-
ете, добрые люди?"

   VIII

   ...Пiджав хвост, мов собака,
   Мов Каiн, эатрусивсь увесь;
   Iз носа потекла табака.
   Котляревский, Энеида

   Ужас оковал всех находившихся в хате. Кум с разинутым ртом превратил-
ся в камень; глаза его выпучились, как будто хотели выстрелить; разверс-
тые пальцы остались неподвижными на воздухе. Высокий храбрец в непобеди-
мом страхе подскочил под потолок и ударился головою об перекладину; дос-
ки посунулись, и попович с громом и треском полетел на землю.  "Ай!  ай!
ай!" - отчаянно закричал один, повалившись на лавку в ужасе и болтая  на
ней руками и ногами. "Спасайте!" - горланил другой, закрывшись  тулупом.
Кум, выведенный из своего окаменения вторичным испугом, пополз в судоро-
гах под подол своей супруги. Высокий храбрец полез в печь,  несмотря  на
узкое отверстие, и сам задвинул себя заслонкою. А Черевик, как будто об-
литый горячим кипятком, схвативши на голову горшок вместо шапки, бросил-
ся к дверям и как полоумный бежал по улицам, не видя  земли  под  собою;
одна усталость только заставила его  уменьшить  немного  скорость  бега.
Сердце его колотилось, как мельничная ступа, пот лил градом. В изнеможе-
нии готов уже был он упасть на землю, как  вдруг  послышалось  ему,  что
сзади кто-то гонится за ним... Дух у него  занялся...  "Черт!  черт!"  -
кричал он без памяти, утрояя силы, и чрез минуту без чувств повалился на
землю. "Черт! черт!" - кричало вслед за ним, и  он  слышал  только,  как
что-то с шумом ринулось на него. Тут память от него улетела, и  он,  как
страшный жилец тесного гроба, остался нем и недвижим посреди дороги.

   IX

   Ще спереду i так, i так;
   А ззаду, ей же ей, на черта!
   Из простонародной сказки

   - Слышишь, Влас, - говорил, приподнявшись ночью, один из толпы  спав-
шего на улице народа, - возле нас кто-то помянул черта!
   - Мне какое дело? - проворчал, потягиваясь, лежавший возле  него  цы-
ган, - хоть бы и всех своих родичей помянул.
   - Но ведь так закричал, как будто давят его!
   - Мало ли чего человек не соврет спросонья!
   - Воля твоя, хоть посмотреть нужно; а выруби-ка огня!
   Другой цыган, ворча про себя, поднялся на ноги, два раза осветил себя
искрами, будто молниями, раздул губами трут и, с каганцом в руках, обык-
новенною малороссийскою светильнею, состоящею из разбитого черепка,  на-
литого бараньим жиром, отправился, освещая дорогу.
   - Стой! здесь лежит что-то; свети сюда!
   Тут прислало к ним еще несколько человек.
   - Что лежит, Влас?
   - Так, как будто бы два человека: один наверху, другой нанизу;  кото-
рый из них черт, уже и не распознаю!
   - А кто наверху?
   - Баба!
   - Ну вот, это ж то и есть черт!
   Всеобщий хохот разбудил почти всю улицу.
   - Баба взлезла на человека; ну, верно, баба эта знает, как ездить!  -
говорил один из окружавшей толпы.
   - Смотрите, братцы! - говорил другой, поднимая черепок из горшка, ко-
торого одна только уцелевшая половина держалась на  голове  Черевика,  -
какую шапку надел на себя этот добрый молодец!
   Увеличившийся шум и хохот заставили очнуться наших мертвецов, Солопия
и его супругу, которые, полные прошедшего испуга, долго глядели в  ужасе
неподвижными глазами на смуглые лица цыган: озаряясь светом,  неверно  и
трепетно горевшим, они казались диким сонмищем гномов, окруженных  тяже-
лым подземным паром, в мраке непробудной ночи.

   X

   Цур тобi, пек тобi, сатанинське
   навожденiе!
   Из малороссийской комедии

   Свежесть утра веяла над пробудившимися  Сорочинцами.  Клубы  дыму  со
всех труб понеслись навстречу показавшемуся  солнцу.  Ярмарка  зашумела.
Овцы заблеяли, лошади заржали; крик гусей и торговок  понесся  снова  по
всему табору - и страшные толки про красную свитку, наведшие  такую  ро-
бость на народ в таинственные часы сумерек, исчезли с появлением утра.
   Зевая и потягиваясь, дремал Черевик у кума, под крытым соломою  сара-
ем, между волов, мешков муки и пшеницы, и, кажется, вовсе не имел  жела-
ния расстаться с своими грезами, как вдруг услышал голос, так же  знако-
мый, как убежище лени - благословенная печь его хаты или  шинок  дальней
родственницы, находившийся не далее десяти шагов от его порога.
   - Вставай, вставай! - дребезжала на ухо нежная  супруга,  дергая  его
изо всей силы за руку.
   Черевик вместо ответа надул щеки и начал болтать руками, подражая ба-
рабанному бою.
   - Сумасшедший! - закричала она, уклоняясь от взмаха руки его, которою
он чуть было не задел ее по лицу.
   Черевик поднялся, протер немного глаза и посмотрел вокруг.
   - Враг меня возьми, если мне, голубко, не представилась твоя рожа ба-
рабаном, на котором меня заставили выбивать зорю, словно москаля, те са-
мые свиные рожи, от которых, как говорит кум...
   - Полно, полно тебе чепуху молоть! Ступай веди скорей кобылу на  про-
дажу. Смех, право, людям: приехали на ярмарку и хоть  бы  горсть  пеньки
продали...
   - Как же, жинка, - подхватил Солопий, - с нас  ведь  теперь  смеяться
будут.
   - Ступай! ступай! с тебя и без того смеются!
   - Ты видишь, что я еще не умывался, - продолжал Черевик, зевая и  по-
чесывая спину и стараясь, между прочим, выиграть время для своей лени.
   - Вот некстати пришла блажь быть чистоплотным! Когда это за тобою во-
дилось? Вот рушник, оботри свою маску...
   Тут схватила она что-то свернутое в комок - и с ужасом  отбросила  от
себя: это был красный обшлаг свитки!
   - Ступай делай свое дело, - повторила она, собравшись с духом, своему
супругу, видя, что у него страх отнял ноги и  зубы  колотились  один  об
другой.
   - Будет продажа теперь! - ворчал он сам себе, отвязывая кобылу и ведя
ее на площадь. - Недаром, когда я сбирался на эту проклятую ярмарку,  на
душе было так тяжело, как будто кто взвалил на тебя дохлую корову, и во-
лы два раза сами поворачивали домой. Да чуть ли еще, как вспомнил я  те-
перь, не в понедельник мы выехали. Ну, вот и  зло  все!..  Неугомонен  и
черт проклятый: носил бы уже свитку без одного рукава; так нет, нужно же
добрым людям не давать покою. Будь, примерно, я черт,  -  чего,  оборони
боже, - стал ли бы я таскаться ночью за проклятыми лоскутьями?
   Тут философствование нашего Черевика прервано было толстым  и  резким
голосом. Пред ним стоял высокий цыган.
   - Что продаешь, добрый человек?
   Продавец помолчал, посмотрел на него с ног до головы и сказал с  спо-
койным видом, не останавливаясь и не выпуская из рук узды:
   - Сам видишь, что продаю!
   - Ремешки? - спросил цыган, поглядывая на находившуюся  в  руках  его
узду.
   - Да, ремешки, если только кобыла похожа на ремешки.
   - Однако ж, черт возьми, земляк, ты, видно, ее соломою кормил!
   - Соломою?
   Тут Черевик хотел было потянуть узду, чтобы провести  свою  кобылу  и
обличить во лжи бесстыдного поносителя, но  рука  его  с  необыкновенною
легкостью ударилась в подбородок. Глянул - в ней перерезанная узда  и  к
узде привязанный - о, ужас! волосы его поднялись горою! - кусок красного
рукава свитки!.. Плюнув, крестясь и болтая руками, побежал он от  неожи-
данного подарка и, быстрее молодого парубка, пропал в толпе.

   XI

   За мое ж жито та мене й побито.
   Пословица

   - Лови! лови его! - кричало несколько хлопцев в тесном конце улицы, и
Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими руками.
   - Вязать его! это тот самый, который украл у доброго человека кобылу!

   - Господь с вами! за что вы меня вяжете?
   - Он же и спрашивает! А за что ты украл кобылу  у  приезжего  мужика,
Черевика?
   - С ума спятили вы, хлопцы! Где видано, чтобы человек сам у себя крал
что-нибудь?
   - Старые штуки! старые штуки! Зачем бежал ты во весь дух,  как  будто
бы сам сатана за тобою по пятам гнался?
   - Поневоле побежишь, когда сатанинская одежда...
   - Э, голубчик! обманывай других этим; будет еще тебе от заседателя за
то, чтобы не пугал чертовщиною людей.
   - Лови! лови его! - послышался крик на другом конце улицы. - Вот  он,
вот беглец!
   И глазам нашего Черевика представился кум, в самом жалком  положении,
с заложенными назад руками, ведомый несколькими хлопцами.
   - Чудеса завелись, - говорил один из них.  -  Послушали  бы  вы,  что
рассказывает этот мошенник, которому стоит только заглянуть в лицо, что-
бы увидеть вора; когда стали спрашивать, отчего бежал он как  полоумный,
- полез, говорит, в карман понюхать табаку и вместо тавлинки вытащил ку-
сок чертовой свитки, от которой вспыхнул красный огонь, а он  давай  бог
ноги!
   - Эге-ге-ге! да это из одного гнезда обе птицы! Вязать их обоих вмес-
те!

   XII

   "Чим, люди добрi, так оце я провинився?
   За що глузуете? - сказав наш неборак. -
   За що знущаетесь ви надо мною так?
   За що, за що?" - сказав, та й попустив патьоки,
   Патьоки гiрких слiз, узявшися за боки.
   Артемовский-Гулак, "Пан та собака"

   - Может, и в самом деле, кум, ты подцепил что-нибудь? - спросил Чере-
вик, лежа связанный, вместе с кумом, под соломенною яткой.
   - И ты туда же, кум! Чтобы мне отдохнули руки и ноги, если что-нибудь
когда-либо крал, выключая разве вареники с сметаною у матери,  да  и  то
еще когда мне было лет десять от роду.
   - За что же это, кум, на нас напасть такая? Тебе еще ничего; тебя ви-
нят, по крайней мере, за то, что у другого украл; но за  что  мне,  нес-
частливцу, недобрый поклеп такой: будто у  самого  себя  стянул  кобылу?
Видно, нам, кум, на роду уже написано не иметь счастья!
   - Горе нам, сиротам бедным!
   Тут оба кума принялись всхлипывать навзрыд.
   - Что с тобою, Солопий? - сказал вошедший в это время Грицько. -  Кто
это связал тебя?
   - А! Голопупенко, Голопупенко! - закричал, обрадовавшись, Солопий.  -
Вот, кум, это тот самый, о котором я говорил тебе.  Эх,  хват!  вот  бог
убей меня на этом месте, если не высуслил при мне кухоль мало не с  твою
голову, и хоть бы раз поморщился.
   - Что ж ты, кум, так не уважил такого славного парубка?
   - Вот, как видишь, - продолжал Черевик, оборотясь к Грицьку, -  нака-
зал бог, видно, за то, что провинился перед тобою. Прости, добрый  чело-
век! Ей-богу, рад бы был сделать все для тебя...  Но  что  прикажешь?  В
старухе дьявол сидит!
   - Я не злопамятен, Солопий. Если хочешь, я освобожу тебя!  -  Тут  он
мигнул хлопцам, и те же самые, которые сторожили его, кинулись  развязы-
вать. - За то и ты делай, как нужно: свадьбу! - да и попируем так, чтобы
целый год болели ноги от гопака.
   - Добре! от добре! - сказал Солопий, хлопнув руками. - Да мне так те-
перь сделалось весело, как будто мою старуху москали увезли. Да что  ду-
мать: годится или не годится так - сегодня свадьбу, да и концы в воду!
   - Смотри ж, Солопий, через час я буду к тебе; а теперь ступай  домой:
там ожидают тебя покупщики твоей кобылы и пшеницы!
   - Как! разве кобыла нашлась?
   - Нашлась!
   Черевик от радости стал неподвижен, глядя вслед уходившему Грицьку.
   - Что, Грицько, худо мы сделали свое дело?  -  сказал  высокий  цыган
спешившему парубку. - Волы ведь мои теперь?
   - Твои! твои!

   XIII

   Не бiйся, мотiнко, не бiйся,
   В червонi чобiтки обуйся.
   Топчи вороги
   Пiд ноги;
   Щоб твоi пiдкiвки
   Бряжчали!
   Щоб твоi вороги
   Мовчали!
   Свадебная песня

   Подперши локтем хорошенький подбородок свой, задумалась Параска,  од-
на, сидя в хате. Много грез обвивалось около русой головы. Иногда  вдруг
легкая усмешка трогала ее алые губки и какое-то радостное чувство  поды-
мало темные ее брови, а иногда снова облако задумчивости опускало их  на
карие светлые очи. "Ну что, если не сбудется то, что говорил он? -  шеп-
тала она с каким-то выражением сомнения. - Ну что, если меня не выдадут?
если... Нет, нет; этого не будет! Мачеха делает все, что ей ни вздумает-
ся; разве и я не могу делать того, что мне вздумается? Упрямства-то и  у
меня достанет. Какой же он хороший! как чудно горят его черные очи!  как
любо говорит он: Парасю, голубко! как пристала к нему белая свитка!  еще
бы пояс поярче!.. пускай уже, правда, я ему вытку, как перейдем  жить  в
новую хату. Не подумаю без радости, - продолжала она, вынимая из  пазухи
маленькое зеркало, обклеенное красною бумагою, купленное ею на  ярмарке,
и глядясь в него с тайным удовольствием, - как я встречусь тогда где-ни-
будь с нею, - я ей ни за что не поклонюсь, хоть она  себе  тресни.  Нет,
мачеха, полно колотить тебе свою падчерицу! Скорее песок взойдет на кам-
не и дуб погнется в воду, как верба, нежели я нагнусь перед тобою! Да  я
и позабыла... дай примерять очипок, хоть мачехин, как-то он мне  придет-
ся!" Тут встала она, держа в руках зеркальце, и, наклонясь к нему  голо-
вою, трепетно шла по хате, как будто бы опасаясь упасть, видя под  собою
вместо полу потолок с накладенными под ним досками, с которых низринулся
недавно попович, и полки, уставленные горшками. "Что я,  в  самом  деле,
будто дитя, - вскричала она, смеясь, - боюсь ступить  ногою".  И  начала
притопывать ногами, все, чем далее, смелее; наконец левая рука ее  опус-
тилась и уперлась в бок, и она пошла  танцевать,  побрякивая  подковами,
держа перед собою зеркало и напевая любимую свою песню:
   Зелененький барвiночку,
   Стелись низенько!
   А ти, милий, чорнобривий,
   Присунься близенько!
   Зелененький барвiночку,
   Стелись щи нижче!
   А те, милий, чорнобривий,
   Присунься ще ближче!
   Черевик заглянул в это время в дверь и, увидя дочь свою танцующею пе-
ред зеркалом, остановился. Долго глядел он, смеясь  невиданному  капризу
девушки, которая, задумавшись, не примечала, казалось, ничего; но  когда
же услышал знакомые звуки песни - жилки в нем зашевелились; гордо подбо-
ченившись, выступил он вперед и пустился вприсядку, позабыв про все дела
свои. Громкий хохот кума заставил обоих вздрогнуть.
   - Вот хорошо, батька с дочкой затеяли здесь сами свадьбу! Ступайте же
скорее: жених пришел!
   При последнем слове Параска вспыхнула ярче алой  ленты,  повязывавшей
ее голову, а беспечный отец ее вспомнил, зачем пришел он.
   - Ну, дочка! пойдем скорее! Хивря с радости, что я продал кобылу, по-
бежала, - говорил он, боязливо оглядываясь по сторонам, - побежала заку-
пать себе плахт и дерюг всяких, так нужно до приходу ее все кончить!
   Не успела Параска переступить за порог хаты, как  почувствовала  себя
на руках парубка в белой свитке, который с кучею народа  выжидал  ее  на
улице.
   - Боже, благослови! - сказал Черевик, складывая им руки. -  Пусть  их
живут, как венки вьют!
   Тут послышался шум в народе:
   - Я скорее тресну, чем допущу до этого! - кричала сожительница  Соло-
пия, которую, однако ж, с хохотом отталкивала толпа народа.
   - Не бесись, не бесись, жинка! - говорил хладнокровно Черевик,  видя,
что пара дюжих цыган овладела ее руками, - что сделано,  то  сделано;  я
переменять не люблю!
   - Нет! нет! этого-то не будет! - кричала Хивря, но  никто  не  слушал
ее; несколько пар обступило новую пару и составили около нее непроницае-
мую танцующую стену.
   Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как  от
одного удара смычком музыканта, в сермяжной свитке, с длинными закручен-
ными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в сог-
ласие. Люди, на угрюмых лицах которых, кажется,  век  не  проскальзывала
улыбка, притопывали ногами и вздрагивали плечами. Все неслось. Все  тан-
цевало. Но еще страннее, еще неразгаданнее чувство пробудилось бы в глу-
бине души при взгляде на старушек, на ветхих лицах которых веяло  равно-
душием могилы, толкавшихся между новым, смеющимся, живым человеком. Бес-
печные! даже без детской радости, без  искры  сочувствия,  которых  один
хмель только, как механик своего безжизненного автомата, заставляет  де-
лать что-то подобное человеческому, они тихо покачивали охмелевшими  го-
ловами, подплясывая за веселящимся народом, не обращая даже глаз на  мо-
лодую чету.
   Гром, хохот, песни слышались тише и тише. Смычок умирал, слабея и те-
ряя неясные звуки в  пустоте  воздуха.  Еще  слышалось  где-то  топанье,
что-то похожее на ропот отдаленного моря, и скоро все стало пусто и глу-
хо.
   Не так ли и радость, прекрасная и  непостоянная  гостья,  улетает  от
нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе
слышит уже он грусть и пустыню и димо внемлет ему. Не так ли резвые дру-
ги бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по све-
ту и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно  оставленно-
му! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.

МАЙСКАЯ НОЧЬ ИЛИ УТОПЛЕННИЦА

   Ворог його батька знае! почнуть що-небудь
   робить люди крещенi, то мурдуютця, мурдуютця,
   мов хорти за зайцем, а все щось не до шмигу;
   тiльки ж куди чорт уплетецця, то верть
   хвостиком - так де воно й вiзмецця, неначе з
   неба.

   I

   ГАННА

   Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то  время,  когда
утомленные дневными трудами и заботами парубки и девушки  шумно  собира-
лись в кружок, в блеске чистого вечера, выливать свое веселье  в  звуки,
всегда неразлучные с уныньем. И задумавшийся вечер  мечтательно  обнимал
синее небо, превращая все в неопределенность и даль. Уже  и  сумерки;  а
песни все не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от пе-
сельников молодой козак Левко, сын сельского головы. На  козаке  решети-
ловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подплясы-
вает. Вот он тихо остановился перед дверью хаты, уставленной  невысокими
вишневыми деревьями. Чья же это хата? Чья это дверь? Немного помолчавши,
заиграл он и запел:
   Сонце низенько, вечiр близенько,
   Вийди до мене, мое серденько!
   - Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица! - сказал  козак,
окончивши песню и приближаясь к окну. - Галю! Галю! ты спишь или не  хо-
чешь ко мне выйти? Ты боишься, верно, чтобы нас кто не  увидел,  или  не
хочешь, может быть, показать белое личико на  холод!  Не  бойся:  никого
нет. Вечер тепел. Но если бы и показался кто, я  прикрою  тебя  свиткою,
обмотаю своим поясом, закрою руками тебя - и никто нас не увидит. Но ес-
ли бы и повеяло холодом, я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелу-
ями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое,  рыбка  моя,
ожерелье! выгляни на миг.  Просунь  сквозь  окошечко  хоть  белую  ручку
свою... Нет, ты не спишь, гордая дивчина! - проговорил он громче и таким
голосом, какие выражает себя устыдившийся мгновенного унижения.  -  Тебе
любо издеваться надо мною, прощай!
   Тут он отворотился, засунул набекрень свою шапку и  гордо  отошел  от
окошка, тихо перебирая струны бандуры. Деревянная ручка у  двери  в  это
время завертелась: дверь распахнулась со скрытом, и девушка на поре сем-
надцатой весны, обвитая сумерками, робко оглядываясь и не выпуская дере-
вянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке горели  привет-
но, будто звездочки, ясные очи; блистало красное коралловое  монисто,  и
от орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска,  стыдливо  вспых-
нувшая на щепах ее.
   - Какой же ты нетерпеливый, - говорила она ему вполголоса.  -  Уже  и
рассердился! Зачем выбрал ты такое время: толпа народу шатается то и де-
ло по улицам... Я вся дрожу...
   - О, не дрожи, моя красная калиночка! Прижмись ко мне покрепче! - го-
ворил парубок, обнимая ее, отбросив бандуру, висевшую на длинном ремне у
него на шее, и садясь вместе с нею у дверей хаты. - Ты знаешь, что мне и
часу не видать тебя горько.
   - Знаешь ли, что я думаю? - прервала девушка, задумчиво уставив в не-
го свои очи. - Мне все что-то будто на ухо шепчет, что вперед нам не ви-
даться так часто. Недобрые у вас люди: девушки все глядят так  завистли-
во, а парубки... Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры стала су-
ровее приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было.
   Какое-то движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
   - Два месяца только в стороне родной, и уже соскучилась! Может,  и  я
надоел тебе?
   - О, ты мне не надоел, - молвила она, усмехнувшись. - Я  тебя  люблю,
чернобровый козак! За то люблю, что у тебя карие очи, и как поглядишь ты
ими - у меня как будто на душе усмехается: и весело  и  хорошо  ей;  что
приветливо моргаешь ты черным усом своим; что ты идешь по улице, поешь и
играешь на бандуре, и любо слушать тебя.
   - О моя Галя! - вскрикнул парубок, целуя и прижимая ее сильнее к гру-
ди своей.
   - Постой! полно, Левко. Скажи наперед, говорил ли ты с отцом своим?
   - Что? - сказал он, будто проснувшись. - Что я хочу  жениться,  а  ты
выйти за меня замуж - говорил.
   Но как-то унывно зазвучало в устах его это слово "говорил".
   - Что же?
   - Что станешь делать с ним? Притворился старый хрен, по своему  обык-
новению, глухим: ничего не слышит и еще бранит, что  шатаюсь  бог  знает
где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам. Но не тужи, моя  Галю!  Вот
тебе слово козацкое, что уломаю его.
   - Да тебе только стоит, Левко, слово сказать - и все будет по-твоему.
Я знаю это по себе: иной раз не послушала бы тебя, а скажешь слово  -  и
невольно делаю, что тебе хочется. Посмотри, посмотри! - продолжала  она,
положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где  необъятно  синело
теплое украинское небо, завешенное снизу кудрявыми ветвями стоявших  пе-
ред ними вишен. - Посмотри, вон-вон далеко  мелькнули  звездочки:  одна,
другая, третья, четвертая, пятая... Не правда ли, ведь это ангелы  божии
поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на  нас?  Да,
Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Что,  если  бы  у  людей  были
крылья, как у птиц, - туда бы полететь, высоко, высоко...  Ух,  страшно!
Ни один дуб у нас не достанет  до  неба.  А  говорят,  однако  же,  есть
где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в
самом небе, и бог сходит по нем на землю ночью перед светлым праздником.

   - Нет, Галю; у бога есть длинная лестница от неба до самой земли.  Ее
становят перед светлым воскресением святые архангелы; и как  только  бог
ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав  и  кучами
попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого  духа  не
бывает на земле.
   - Как тихо колышется вода, будто дитя в люльке! -  продолжала  Ганна,
указывая на пруд, угрюмо обставленный темным кленовым лесом и оплакивае-
мый вербами, потопившими в нем жалобные свои ветви. Как бессильный  ста-
рец, держал он в холодных объятиях своих далекое, темное  небо,  обсыпая
ледяными поцелуями огненные звезды, которые тускло реяли  среди  теплого
ночного воздуха, как бы предчувствуя скорое появление блистательного ца-
ря ночи. Возле леса, на горе, дремал с закрытыми ставнями  старый  дере-
вянный дом; мох и дикая трава покрывали его крышу; кудрявые яблони  раз-
рослись перед его окнами; лес, обнимая своею тенью, бросал на него дикую
мрачность; ореховая роща стлалась у подножия его и скатывалась к пруду.
   - Я помню будто сквозь сон, - сказала Ганна, не спуская глаз с  него,
- давно, давно, когда я еще была  маленькою  и  жила  у  матери,  что-то
страшное рассказывали про дом этот. Левко, ты,  верно,  знаешь,  расска-
жи!..
   - Бог с ним, моя красавица! Мало ли чего не расскажут  бабы  и  народ
глупый. Ты себя только потревожишь, станешь бояться, и не заснется  тебе
покойно.
   - Расскажи, расскажи, милый, чернобровый  парубок!  -  говорила  она,
прижимаясь лицом своим к щеке его и обнимая его. - Нет!  ты,  видно,  не
любишь меня, у тебя есть другая девушка. Я не буду бояться; и буду  спо-
койно спать ночь. Теперь-то не засну, если не расскажешь.  Я  стану  му-
читься да думать... Расскажи, Левко!..
   - Видно, правду говорят люди. что у девушек сидит черт, подстрекающий
их любопытство. Ну слушай. Давно, мое серденько, жил в этом доме сотник.
У сотника была дочка, ясная панночка, белая, как снег, как твое  личико.
Сотникова жена давно уже умерла; задумал сотник жениться на другой. "Бу-
дешь ли ты меня нежить по-старому, батьку, когда возьмешь другую  жену?"
- "Буду, моя дочка; еще крепче прежнего стану прижимать тебя  к  сердцу!
Буду, моя дочка; еще ярче стану дарить серьги и монисты!" Привез  сотник
молодую жену в новый дом свой. Хороша была молодая жена. Румяна  и  бела
собою была молодая жена; только так страшно взглянула на свою падчерицу,
что та вскрикнула, ее увидевши; и хоть бы слово во весь день сказала су-
ровая мачеха. Настала ночь: ушел сотник с молодою женой  в  свою  опочи-
вальню; заперлась и белая панночка в своей  светлице.  Горько  сделалось
ей; стала плакать. Глядит: страшная черная кошка крадется к ней;  шерсть
на ней горит, и железные когти стучат по полу. В испуге вскочила она  на
лавку, - кошка за нею. Перепрыгнула на лежанку, - кошка и туда, и  вдруг
бросилась к ней на шею и душит ее. С криком оторвавши от себя, кинула ее
на пол; опять крадется страшная кошка. Тоска ее взяла. На  стене  висела
отцовская сабля. Схватила ее и бряк по полу - лапа с  железными  когтями
отскочила, и кошка с визгом пропала в темном углу. Целый день не выходи-
ла из светлицы своей молодая жена; на третий день вышла  с  перевязанною
рукой. Угадала бедная панночка, что мачеха ее ведьма и что она ей  пере-
рубила руку. На четвертый день приказал сотник своей дочке носить  воду,
мести хату, как простой мужичке, и не показываться в панские покои.  Тя-
жело было бедняжке, да нечего делать: стала выполнять отцовскую волю. На
пятый день выгнал сотник свою дочку босую из дому и куска хлеба  не  лал
на дорогу. Тогда только зарыдала панночка, закрывши  руками  белое  лицо
свое: "Погубил ты, батьку, родную дочку свою!  Погубила  ведьма  грешную
душу твою! Прости тебя бог; а мне, несчастной, видно, не велит  он  жить
на белом свете!.." И вон, видишь ли ты... - Тут оборотился Левко к  Ган-
не, указывая пальцем на дом. - Гляди сюда: вон, подалее от  дома,  самый
высокий берег! С этого берега кинулась панночка в воду, и с той поры  не
стало ее на свете...
   - А ведьма? - боязливо прервала Ганна, устремив на него прослезившие-
ся очи.
   - Ведьма? Старухи выдумали, что с той поры все утопленницы выходили в
лунную ночь в панский сад греться на месяце; и сотникова дочка сделалась
над ними главною. В одну ночь увидела она мачеху свою возле пруда, напа-
ла на нее и с криком утащила в воду. Но ведьма и тут  нашлась:  обороти-
лась под водою в одну из утопленниц и через то ушла от плети из зеленого
тростника, которою хотели ее бить утопленницы. Верь бабам!  Рассказывают
еще, что панночка собирает всякую ночь утопленниц и  заглядывает  пооди-
ночке каждой в лицо, стараясь узнать, которая из них ведьма; но  до  сих
пор не узнала. И если попадется из людей кто, тотчас заставляет его уга-
дывать, не то грозит утопить в воде. Вот,  моя  Галю,  как  рассказывают
старые люди!.. Теперешний пан хочет строить на том месте винннцу и прис-
лал нарочно для того сюда винокура... Но я слышу говор. Это наши возвра-
щаются с песен. Прощай, Галю! Спи спокойно; да не думай об  этих  бабьих
выдумках!
   Сказавши это, он обнял ее крепче, поцеловал и ушел.
   - Прощай, Левко! - говорила Ганна, задумчиво  вперив  очи  на  темный
лес.
   Огромный огненный месяц величественно стал в это  время  вырезываться
из земли. Еще половина его была под землею, а уже  весь  мир  исполнился
какого-то торжественного света. Пруд тронулся искрами. Тень от  деревьев
ясно стала отделяться на темной зелени.
   - Прощай, Ганна! - раздались позади ее слова, сопровождаемые  поцелу-
ем.
   - Ты воротился! - сказала она, оглянувшись; но,  увидев  перед  собою
незнакомого парубка, отвернулась в сторону.
   - Прощай, Ганна! - раздалось снова, и снова поцеловал ее кто-то в ще-
ку.
   - Прощай, милая Ганна!
   - Еще и третий!
   - Прощай! прощай! прощай, Ганна! - И поцелуи засыпали ее со всех сто-
рон.
   - Да тут их целая ватага! - кричала Ганна, вырываясь из толпы  паруб-
ков, наперерыв спешивших обнимать ее. - Как им не  надоест  беспрестанно
целоваться! Скоро, ей-богу, нельзя будет показаться на улице!
   Вслед за сими словами дверь захлопнулась, и только слышно было, как с
визгом задвинулся железный засов.

   II

   ГОЛОВА

   Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмот-
ритесь в нее. С середины неба глядит  месяц.  Необъятный  небесный  свод
раздался, раздвинулся еще необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в  се-
ребряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и  дви-
жет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно,
вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную  тень  от  себя.
Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их  угрюмо  заключен  в  тем-
но-зеленые стены садов. Девственные чащи черемух и черешен пугливо  про-
тянули свои корни в ключевой холод и  изредка  лепечут  листьями,  будто
сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник - ночной ветер, подкравшись
мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху все дышит, все дивно,
все торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных ви-
дений стройно возникают в ее глубине. Божественная ночь!  Очаровательная
ночь! И вдруг все ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величествен-
ный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его  по-
середи неба... Как очарованное, дремлет на возвышении село.  Еще  белее,
еще лучше блестят при месяце толпы хат; еще  ослепительнее  вырезываются
из мрака низкие их стены. Песни умолкли. Все  тихо.  Благочестивые  люди
уже спят. Где-где только светятся узенькие  окна.  Перед  порогами  иных
только хат запоздалая семья совершает свой поздний ужин.
   - Да, гопак не так танцуется! То-то я гляжу, не клеится  все.  Что  ж
это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! - Так
разговаривал сам с собою подгулявший мужик средних лет, танцуя по улице.
- Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну:
гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
   - Вот одурел человек! добро бы еще хлопец какой, а то  старый  кабан,
детям на смех, танцует ночью по улице! -  вскричала  проходящая  пожилая
женщина, неся в руке солому. - Ступай в хату свою. Пора спать давно!
   - Я пойду! - сказал, остановившись, мужик. - Я пойду. Я  не  посмотрю
на какого-нибудь голову. Что он думает, дидько б утысся  его  батькови!,
что он голова, что он обливает людей на морозе холодною водою, так и нос
поднял! Ну, голова, голова. Я сам себе голова. Вот убей  меня  бог!  Бог
меня убей, я сам себе голова. Вот что, а не то что...  -  продолжал  он,
подходя к первой попавшейся хате, и остановился перед  окошком,  скользя
пальцами по стеклу и стараясь найти деревянную ручку. -  Баба,  отворяй!
Баба, живей, говорят тебе, отворяй! Козаку спать пора!
   - Куда ты, Каленик? Ты в чужую хату попал! - закричали, смеясь, поза-
ди его девушки, ворочавшиеся с веселых песней. - Показать тебе твою  ха-
ту?
   - Покажите, любезные молодушки!
   - Молодушки? слышите ли, - подхватила одна, - какой учтивый  Каленик!
За это ему нужно показать хату... но нет, наперед потанцуй!
   - Потанцевать?.. эх вы, замысловатые девушки! - протяжно произнес Ка-
леник, смеясь и грозя пальцем и оступаясь, потому что ноги его не  могли
держаться на одном месте. - А дадите перецеловать себя? Всех  перецелую,
всех!.. - И косвенными шагами пустился бежать за ними.
   Девушки подняли крик, перемешались; но после, ободрившись, перебежали
на другую сторону, увидя, что Каленик не слишком был скор на ноги.
   - Вон твоя хата! - закричали они ему, уходя и показывая на избу,  го-
раздо поболее прочих, принадлежавшую сельскому голове. Каленик  послушно
побрел в ту сторону, принимаясь снова бранить голову.
   Но кто же этот голова, возбудивший такие невыгодные о  себе  толки  и
речи? О, этот голова важное лицо на  селе.  Покамест  Каленик  достигнет
конца пути своего, мы, без сомнения, успеем кое-что сказать о  нем.  Все
село, завидевши его, берется за шапки; а девушки, самые молоденькие, от-
дают добридень. Кто бы из парубков не захотел быть головою! Голове  отк-
рыт свободный вход во все тавлинки; и  дюжий  мужик  почтительно  стоит,
снявши шапку, во все продолжение, когда голова запускает свои толстые  и
грубые пальцы в его лубочную табакерку. В мирской сходке,  или  громаде,
несмотря на то что власть его ограничена  несколькими  голосами,  голова
всегда берет верх и почти по своей воле высылает, кого ему угодно,  ров-
нять и гладить дорогу или копать рвы. Голова угрюм, суров с  виду  и  не
любит много говорить. Давно еще, очень давно, когда блаженной памяти ве-
ликая царица Екатерина ездила в Крым, был выбран он в провожатые;  целые
два дни находился он в этой должпости и даже удостоился сидеть на козлах
с царицыным кучером. И с той самом поры еще голова выучился  раздумно  и
важно потуплять голову, гладить длинные, закрутившиеся вниз усы и кидать
соколиный взгляд исподлобья. И с той поры голова, об чем бы ни заговори-
ли с ним, всегда умеет поворотить речь на то, как он вез царицу и  сидел
на козлах царской кареты. Голова любит иногда прикинуться глухим,  особ-
ливо если услышит то, чего не хотелось бы ему слышать. Голова терпеть не
может щегольства: носит всегда свитку черного домашнего сукна,  перепоя-
сывается шерстяным цветным поясом, и никто никогда не видал его в другом
костюме, выключая разве только времени проезда царицы в Крым,  когда  на
нем был синий козацкий жупан. Но это время вряд ли кто мог запомнить  из
целого села; а жупан держит он в сундуке под замком. Голова вдов;  но  у
него живет в доме свояченица, которая варит обедать и ужинать, моет лав-
ки, белит хату, прядет ему на рубашки и заведывает всем домом.  На  селе
поговаривают, будто она совсем ему не родственница; но  мы  уже  видели,
что у головы много недоброжелателей, которые рады распускать всякую кле-
вету. Впрочем, может быть, к этому подало повод  и  то,  что  свояченице
всегда не нравилось, если голова заходил в поле, усеянное жницами, или к
козаку, у которого была молодая дочка. Голова  крив;  но  зато  одинокий
глаз его злодей и далеко может увидеть хорошенькую поселянку. Не прежде,
однако ж, он наведет его на смазливое личико, пока не обсмотрится  хоро-
шенько, не глядит ли откуда свояченица. Но мы почти все уже  рассказали,
что нужно, о голове; а пьяный Каленик не добрался еще и до половины  до-
роги и долго еще угощал голову  всеми  отборными  словами,  какие  могли
только вспасть на лениво и несвязно поворачивавшийся язык его.

   III

   НЕОЖИДАННЫЙ СОПЕРНИК. ЗАГОВОР

   - Нет, хлопцы, нет, не хочу! Что за разгулье такое! Как вам не  надо-
ест повесничать? И без того уже прослыли мы бог  знает  какими  буянами.
Ложитесь лучше спать! - Так говорил Левко  разгульным  товарищам  своим,
подговаривавшим его на новые проказы. - Прощайте, братцы!  покойная  вам
ночь! - и быстрыми шагами шел от них по улице.
   "Спит ли моя ясноокая Ганна?" - думал он, подходя к знакомой нам хате
с вишневыми деревьями. Среди тишины послышался тихий говор. Левко  оста-
новился. Между деревьями забелела рубашка... "Что это значит?" - подумал
он и, подкравшись поближе, спрятался за дерево. При свете месяца блиста-
ло лицо стоявшей перед ним девушки... Это Ганна! Но кто же этот  высокий
человек, стоявший к нему спиною? Напрасно обсматривал он: тень покрывала
его с ног до головы. Спереди только он был освещен немного; но  малейший
шаг вперед Левка уже подвергал  его  неприятности  быть  открытым.  Тихо
прислонившись к дереву, решился он остаться на месте. Девушка ясно выго-
ворила его имя.
   - Левко? Левко еще молокосос! - говорил хрипло и  вполголоса  высокий
человек. - Если я встречу его когда-нибудь  у  тебя,  я  его  выдеру  за
чуб...
   - Хотелось бы мне знать, какая это шельма похваляется выдрать меня за
чуб! - тихо проговорил Левко и протянул шею, стараясь  не  проронить  ни
одного слова. Но незнакомец продолжал так тихо, что нельзя  было  ничего
расслушать.
   - Как тебе не стыдно! - сказала Ганна по окончании  его  речи.  -  Ты
лжешь; ты обманываешь меня; ты меня не любишь; я никогда не поверю, что-
бы ты меня любил!
   - Знаю, - продолжал высокий человек, -  Левко  много  наговорил  тебе
пустяков и вскружил твою голову (тут показалось парубку, что голос  нез-
накомца не совсем незнаком и как будто он когда-то его слышал). Но я дам
себя знать Левку! - продолжал все так же незнакомец. - Он думает, что  я
не вижу всех его шашней. Попробует он, собачий сын, каковы у меня  кула-
ки.
   При сем слове Левко не мог уже более удержать своего гнева. Подошедши
на три шага к нему, замахнулся он со всей силы, чтобы  дать  треуха,  от
которого незнакомец, несмотря на свою видимую крепость,  не  устоял  бы,
может быть, на месте; но в это время свет пал на лицо его, и  Левко  ос-
толбенел, увидевши, что перед ним стоял отец его. Невольное  покачивание
головою и легкий сквозь зубы свист одни только выразили его изумление. В
стороне послышался шорох; Ганна поспешно влетела в  хату,  захлопнув  за
собою дверь.
   - Прощай, Ганна! - закричал в это время один из парубков, подкравшись
и обнявши голову; и с ужасом отскочил назад, встретивши жесткие усы.
   - Прощай, красавица! - вскричал другой; но на сей раз полетел стремг-
лав от тяжелого толчка головы.
   - Прощай, прощай, Ганна! - закричало несколько парубков, повиснув ему
на шею.
   - Провалитесь, проклятые сорванцы! - кричал голова, отбиваясь и  при-
топывая на них ногами. - Что я вам за Ганна! Убирайтесь вслед за  отцами
на виселицу, чертовы дети! Поприставали, как мухи к меду! Дам я вам Ган-
ны!..
   - Голова! Голова! это голова! - закричали хлопцы и разбежались во все
стороны.
   - Ай да батько! - говорил Левко, очнувшись от своего изумления и гля-
дя вслед уходившему с ругательствами голове. - Вот какие за тобою водят-
ся проказы! славно! А я дивлюсь да передумываю, что б это  значило,  что
он все притворяется глухим, когда станешь говорить о  деле.  Постой  же,
старый хрен, ты у меня будешь знать, как шататься под окнами молодых де-
вушек, будешь знать, как отбивать чужих невест! Гей, хлопцы! сюда! сюда!
- кричал он, махая рукою к парубкам, которые снова собирались в кучу.  -
Ступайте сюда! Я увещевал вас идти спать, но  теперь  раздумал  и  готов
хоть целую ночь сам гулять с вами.
   - Вот это дело! - сказал плечистый и  дородный  парубок,  считавшийся
первым гулякой и повесой на селе. - Мне все кажется тошно, когда не уда-
ется погулять порядком и настроить штук. Все  как  будто  недостает  че-
го-то. Как будто потерял шапку  или  люльку;  словом,  не  козак,  да  и
только.
   - Согласны ли вы побесить хорошенько сегодня голову?
   - Голову?
   - Да, голову. Что он, в самом деле, задумал! Он  управляется  у  нас,
как будто гетьман какой. Мало того что помыкает, как  своими  холопьями,
еще и подъезжает к дивчатам нашим. Ведь, я думаю, на всем селе нет смаз-
ливой девки, за которою бы не волочился голова.
   - Это так, это так, - закричали в один голос все хлопцы.
   - Что ж мы, ребята, за холопья? Разве мы не такого роду,  как  и  он?
Мы, слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные  ко-
заки!
   - Покажем! - закричали парубки. - Да если голову, то и писаря не  ми-
нуть!
   - Не минем и писаря! А у меня, как нарочно, сложилась в  уме  славная
песня про голову. Пойдемте, я вас ее выучу, -  продолжал  Левко,  ударив
рукою по струнам бандуры. - Да слушайте: попереодевайтесь, кто во что ни
попало!
   - Гуляй, козацкая голова! - говорил дюжий повеса, ударив ногою в ногу
и хлопнув руками. - Что за роскошь! Что за воля! Как начнешь беситься  -
чудится, будто поминаешь давние годы. Любо, вольно на сердце; а душа как
будто в раю. Гей, хлопцы! Гей, гуляй!..
   И толпа шумно понеслась по улицам. И благочестивые старушки,  пробуж-
денные криков, подымали окошки и крестились сонными руками, говоря: "Ну,
теперь гуляют парубки!"

   IV

   ПАРУБКИ ГУЛЯЮТ

   Одна только хата светилась еще в конце улицы. Это жилище головы.  Го-
лова уже давно окончил свой ужин и, без сомнения, давно бы  уже  заснул;
но у него был в это время гость, винокур, присланный  строить  винокурню
помещиком, имевшим небольшой участок земли между вольными козаками.  Под
самым покутом, на почетном месте, сидел гость -  низенький,  толстенький
человечек с маленькими, вечно смеющимися глазками, в  которых,  кажется,
написано было то удовольствие, с каким курил он свою коротенькую люльку,
поминутно сплевывая и придавливая пальцем вылезавший из нее превращенный
в золу табак. Облака дыма быстро разрастались над ним, одевая его в  си-
зый туман. Казалось, будто широкая труба с какой-нибудь винокурни,  нас-
куча сидеть на своей крыше, задумала прогуляться и чинно уселась за сто-
лом в хате головы. Под носом торчали у него коротенькие и густые усы; но
они так неясно мелькали сквозь табачную атмосферу, что  казались  мышью,
которую винокур поймал и держал во рту своем, подрывая монополию  амбар-
ного кота. Голова, как хозяин, сидел в одной только рубашке и полотняных
шароварах. Орлиный глаз его, как вечереющее солнце, начинал  мало-помалу
жмуриться и меркнуть. На конце стола курил люльку один из  сельских  де-
сятских, составлявших команду головы, сидевший из почтения к  хозяину  в
свитке.
   - Скоро же вы думаете, - сказал голова,  оборотившись  к  винокуру  и
кладя крест на зевнувший рот свой, - поставить вашу винокурню?
   - Когда бог поможет, то сею осенью,  может,  и  закурим.  На  покров,
бьюсь об заклад, что пан голова будет писать ногами немецкие крендели по
дороге.
   По произнесении сих слов глазки винокура пропали; вместо их  протяну-
лись лучи до самых ушей; все туловище стало колебаться от смеха, и весе-
лые губы оставили на мгновение дымившуюся люльку.
   - Дай бог, - сказал голова, выразив на  лице  своем  что-то  подобное
улыбке. - Теперь еще, слава богу, винниц развелось немного. А вот в ста-
рое время, когда провожал я царицу по Переяславской дороге, еще покойный
Безбородько...
   - Ну, сват, вспомнил время! Тогда от Кременчуга  до  самых  Домен  не
насчитывали и двух винниц. А теперь...  Слышал  ли  ты,  что  повыдумали
проклятые немцы? Скоро, говорят, будут курить не дровами, как все  чест-
ные христиане, а каким-то чертовским паром. - Говоря эти слова,  винокур
в размышлении глядел на стол и на расставленные на нем руки свои. -  Как
это паром - ей-богу, не знаю!
   - Что за дурни, прости господи, эти немцы! - сказал голова.  -  Я  бы
батогом их, собачьих детей! Слышанное ли дело, чтобы  паром  можно  было
кипятить что! Поэтому ложку борщу нельзя поднести ко рту,  не  изжаривши
губ, вместо молодого поросенка...
   - И ты, сват, - отозвалась сидевшая на лежанке, поджавши под себя но-
ги, свояченица, - будешь все это время жить у нас без жены?
   - А для чего она мне? Другое дело, если бы что доброе было.
   - Будто не хороша? - спросил голова, устремив на него глаз свой.
   - Куды тебе хороша! Стара як бис. Харя вся в морщинах, будто выпорож-
ненный кошелек. - И низенькое строение  винокура  расшаталось  снова  от
громкого смеха.
   В это время что-то стало шарить за дверью; дверь растворилась, и  му-
жик, не снимая шапки, ступил за порог и стал, как будто в раздумье, пос-
реди хаты, разинувши рот и оглядывая потолок. Это был знакомец наш,  Ка-
леник.
   - Вот я и домой пришел! - говорил он, садясь на лавку у дверей  и  не
обращая никакого внимания на присутствующих. - Вишь, как растянул вражий
сын, сатана, дорогу! Идешь, идешь, и конца нет! Ноги как будто переломал
кто-нибудь. Достань-ка там, баба, тулуп, подостлать мне. На печь к  тебе
не приду, ей-богу, не приду: ноги болят! Достань его, там он лежит, близ
покута; гляди только, не опрокинь горшка с тертым табаком. Или  нет,  не
тронь, не тронь! Ты, может быть, пьяна сегодня... Пусть, уже я сам  дос-
тану.
   Каленик приподнялся немного, но неодолимая сила приковала его к  ска-
мейке.
   - За это люблю, - сказал голова, - пришел в чужую хату и распоряжает-
ся, как дома! Выпроводить его подобру-поздорову!..
   - Оставь, сват, отдохнуть! - сказал винокур, удерживая его за руку. -
Это полезный человек; побольше такого народу - и винница наша славно  бы
пошла...
   Однако ж не добродушие вынудило эти слова. Винокур верил всем  приме-
там, и тотчас прогнать человека, уже севшего на лавку,  значило  у  него
накликать беду.
   - Что-то как старость придет!.. - ворчал Каленик, ложась на лавку.  -
Добро бы, еще сказать, пьян; так нет же, не пьян. Ей-богу, не пьян!  Что
мне лгать! Я готов объявить это хоть самому голове. Что мне голова? Чтоб
он издохнул, собачий сын! Я плюю на него! Чтоб его,  одноглазого  черта,
возом переехало! Что он обливает людей на морозе...
   - Эге! влезла свинья в хату, да и лапы сует на стол, - сказал голова,
гневно подымаясь с своего места; но в это время увесистый  камень,  раз-
бивши окно вдребезги, полетел ему под ноги. Голова остановился.  -  Если
бы я знал, - говорил он, подымая камень, - какой это висельник  швырнул,
я бы выучил его, как кидаться! Экие проказы! - продолжал он,  рассматри-
вая его на руке пылающим взглядом. - Чтобы он подавился этим камнем...
   - Стой, стой! Боже тебя сохрани, сват! - подхватил, побледневши,  ви-
нокур. - Боже сохрани тебя, и на том и на этом свете, поблагословить ко-
го-нибудь такою побранкою!
   - Вот нашелся заступник! Пусть он пропадет!..
   - И не думай, сват! Ты не знаешь, верно, что случилось с покойною те-
щею моей?
   - С тещей?
   - Да, с тещей. Вечером, немного, может, раньше  теперешнего,  уселись
вечерять: покойная теща, покойный тесть, да наймыт, да наймычка, да  де-
тей штук с пятеро. Теща отсыпала немного галушек из  большого  казана  в
миску, чтобы не так были горячи. После работ все проголодались и не  хо-
тели ждать, пока простынут. Вздевши на длинные деревянные спички  галуш-
ки, начали есть. Вдруг откуда ни возьмись человек, - какого он роду, бог
его знает, - просит и его допустить к трапезе. Как не накормить голодно-
го человека! Дали и ему спичку. Только гость упрятывает галушки, как ко-
рова сено. Покамест те съели по одной и опустили спички за другими,  дно
было гладко, как панский помост. Теща насыпала еще; думает, гость наелся
и будет убирать меньше. Ничего не бывало. Еще  лучше  стал  уплетать!  и
другую выпорожнил! "А чтоб ты подавился этими галушками!" - подумала го-
лодная теща; как вдруг тот поперхнулся и упал. Кинулись к нему -  и  дух
вон. Удавился.
   - Так ему, обжоре проклятому, и нужно! - сказал голова.
   - Так бы, да не так вышло: с того времени покою не  было  теще.  Чуть
только ночь, мертвец и тащится. Сядет верхом на трубу, проклятый, и  га-
лушку держит в зубах. Днем все покойно, и слуху нет про него;  а  только
станет примеркать - погляди на крышу, уже и оседлал, собачий сын, трубу.

   - И галушка в зубах?
   - И галушка в зубах.
   - Чудно, сват! Я слыхал что-то похожее еще за покойницу царицу...
   Тут голова остановился. Под окном послышался шум и топанье танцующих.
Сперва тихо звукнули струны бандуры, к ним присоединился  голос.  Струны
загремели сильнее; несколько голосов стали подтягивать, и песня зашумела
вихрем:
   Хлопцы, слыхали ли вы?
   Наши ль головы не крепки!
   У кривого головы
   В голове расселись крепки.
   Набей, бондарь, голову
   Ты стальными обручами!
   Вспрысни, бондарь, голову
   Батогами, батогами!
   Голова наш сед и крив
   Стар, как бес, а что за дурень!
   Прихотлив и похотлив:
   жмется к девкам... Дурень, дурень!
   И тебе лезть к парубкам!
   Тебя б нужно в домовину!
   По усам до по шеям!
   За чуприну! за чуприну!
   - Славная песня, сват! - сказал винокур, наклоня немного набок голову
и оборотившись к голове, остолбеневшему от удивления при виде такой дер-
зости. - Славная! Скверно только, что голову поминают не совсем  благоп-
ристойными словами... - И опять положил руки на стол с какие-то  сладким
умилением в глазах, приготовляясь слушать еще, потому что под окном гре-
мел хохот и крики: "Снова! снова!" Однако ж проницательный  глаз  увидел
бы тотчас, что не изумление удерживало долго голову на одном месте.  Так
только старый, опытный кот допускает иногда неопытной мыши бегать  около
своего хвоста; а между тем быстро созидает план, как перерезать ей  путь
в свою нору. Еще одинокий глаз головы был устремлен на окно, а уже рука,
давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и  вдруг  на
улице поднялся крик... Винокур, к числу многих достоинств своих  присое-
динявший и любопытство, быстро набивши табаком свою люльку,  выбежал  на
улицу; но шалуны уже разбежались.
   "Нет, ты не ускользнешь от меня!" - кричал голова, таща за руку чело-
века в вывороченном  шерстью  вверх  овчинном  черном  тулупе.  Винокур,
пользуясь временем, подбежал, чтобы посмотреть в лицо  этому  нарушителю
спокойствия, но с робостию попятился назад, увидевши  длинную  бороду  и
страшно размалеванную рожу. "Нет, ты не ускользнешь от меня!"  -  кричал
голова, продолжая тащить своего пленника прямо в сени, который, не  ока-
зывая никакого сопротивления, спокойно следовал за ним, как будто в свою
хату.
   - Карпо, отворяй комору! - сказал голова десятскому. - Мы его в  тем-
ную комору! А там разбудим писаря,  соберем  десятских,  переловим  всех
этих буянов и сегодня же и резолюцию всем им учиним.
   Десятский забренчал небольшим висячим замком в сенях и отворил  комо-
ру. В это самое время пленник, пользуясь темнотою сеней, вдруг  вырвался
с необыкновенною силою из рук его.
   - Куда? - закричал голова, ухватив его еще крепче за ворот.
   - Пусти, это я! - слышался тоненький голос.
   - Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только ба-
бою, меня не проведешь! - и толкнул его в темную комору так, что  бедный
пленник застонал, упавши на пол, а сам в сопровождении десятского отпра-
вился в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
   В размышлении шли они все трое, потупив головы, и вдруг, на  повороте
в темный переулок, разом вскрикнули от сильного удара по лбам,  и  такой
же крик отгрянул в ответ им. Голова, прищуривши глаз свой, с  изумлением
увидел писаря с двумя десятскими.
   - А я к тебе иду, пан писарь.
   - А я к твоей милости, пан голова.
   - Чудеса завелися, пан писарь.
   - Чудные дела, пан голова.
   - А что?
   - Хлопцы бесятся! бесчинствуют целыми кучами по улицам. Твою  милость
величают такими словами... словом, сказать стыдно; пьяный москаль  побо-
ится вымолвить их нечестивым своим языком. (Все это худощавый писарь,  в
пестрядевых шароварах и жилете цвету винных дрожжей, сопровождал  протя-
гиванием шеи вперед и приведением ее тот же час  в  прежнее  состояние.)
Вздремнул было немного, подняли  с  постели  проклятые  сорванцы  своими
срамными песнями и стуком! Хотел было хорошенько приструнить их, да, по-
камест надел шаровары и жилет, все разбежались  куда  ни  попало.  Самый
главный, однако ж, не увернулся от нас. Распевает он теперь в той  хате,
где держат колодников. Душа горела у меня узнать эту птицу, да рожа  за-
мазана сажею, как у черта, что кует гвозди для грешников.
   - А как он одет, пан писарь?
   - В черном вывороченном тулупе, собачий сын, пан голова.
   - А не лжешь ли ты, пан писарь? Что, если этот сорванец сидит  теперь
у меня в комоде?
   - Нет, пан голова. Ты сам, не во гнев будь сказано, погрешил немного.

   - Давайте огня! мы посмотрим его!
   Огонь принесли, дверь отперли, и голова ахнул  от  удивления,  увидев
перед собою свояченицу.
   - Скажи, пожалуйста, - с такими словами она приступила к нему,  -  ты
не свихнул еще с последнего ума? Была ли в одноглазой башке  твоей  хоть
капля мозгу, когда толкнул ты меня в темную комору? счастье, что не уда-
рилась головою об железный крюк. Разве я не кричала  тебе,  что  это  я?
Схватил, проклятый медведь, своими железными лапами, да и толкает!  Чтоб
тебя на том свете толкали черти!..
   Последние слова вынесла она за дверь на улицу, куда  отправилась  для
какие-нибудь своих причин.
   - Да, я вижу, что это ты! - сказал голова, очнувшись. - Что  скажешь,
пан писарь, не шельма этот проклятый сорвиголова?
   - Шельма, пан голова.
   - Не пора ли нам всех этих повес прошколить хорошенько и заставить их
заниматься делом?
   - Давно пора, давно пора, пан голова.
   - Они, дурни, забрали себе... Кой черт? мне почудился крик свояченицы
на улице; они, дурни, забрали себе в голову, что я им ровня. Они думают,
что я какой-нибудь их брат, простой козак! - Небольшой последовавший  за
сим кашель и устремление глаза исподлобья  вокруг  давало  догадываться,
что голова готовится говорить о чем-то важном. - В тысячу... этих  прок-
лятых названий годов, хоть убей, не выговорю; ну, году,  комиссару  тог-
дашнему Ледачему дан был приказ выбрать из козаков  такого,  который  бы
был посмышленее всех. О! - это  "о!"  голова  произнес,  поднявши  палец
вверх, - посмышленее всех! в проводники к царице. Я тогда...
   - Что и говорить! Это всякий уже знает, пан голова. Все знают, как ты
выслужил царскую ласку. Признайся теперь, моя правда вышла: хватил  нем-
ного на душу греха, сказавши, что поймал этого сорванца  в  вывороченном
тулупе?
   - А что до этого дьявола в вывороченном тулупе, то его, в пример дру-
гим, заковать в кандалы и наказать примерно.  Пусть  знают,  что  значит
власть! От кого же и голова поставлен, как не от царя? Потом доберемся и
до других хлопцев: я не забыл, как проклятые сорванцы вогнали  в  огород
стадо свиней, переевших мою капусту и огурцы; я не  забыл,  как  чертовы
дети отказались вымолотить мое жито; я не забыл... Но провались они, мне
нужно непременно узнать, какая это шельма в вывороченном тулупе.
   - Это проворная, видно, птица! - сказал винокур, которого щеки в про-
должение всего этого разговора беспрерывно заряжались дымом, как осадная
пушка, и губы, оставив коротенькую люльку, выбросили целый облачный фон-
тан. - Эдакого человека не худо, на всякий случай, и  при  виннице  дер-
жать; а еще лучше повесить на верхушке дуба вместо паникадила.
   Такая острота показалась не совсем глупою винокуру, и он тот  же  час
решился, не дожидаясь одобрения других, наградить себя хриплым смехом.
   В это время стали приближаться они к небольшой, почти повалившейся на
землю хате; любопытство наших путников  увеличилось.  Все  столпились  у
дверей. Писарь вынул ключ, загремел им около замка; но этот ключ был  от
сундука его. Нетерпение увеличилось. Засунув руку, начал он шарить и сы-
пать побранки, не отыскивая его. "Здесь!" - сказал он  наконец,  нагнув-
шись и вынимая его из глубины обширного кармана, которым  снабжены  были
его пестрядевые шаровары. При этом слове сердца наших героев,  казалось,
слились в одно, и это огромное сердце забилось так сильно, что  неровный
стук его не был заглушен даже брякнувшим замком. Двери отворились,  и...
Голова стал бледен как полотно; винокур  почувствовал  холод,  и  волосы
его, казалось, хотели улететь на небо; ужас изобразился в  лице  писаря;
десятские приросли к земле и не в состоянии были сомкнуть дружно разину-
тых ртов своих: перед ними стояла свояченица.
   Изумленная не менее их, она, однако ж,  немного  очнулась  и  сделала
движение, чтобы подойти к ним.
   - Стой! - закричал диким голосом голова и захлопнул за нею  дверь.  -
Господа! это сатана! - продолжал он. - Огня! живее огня! Не пожалею  ка-
зенной хаты! Зажигай ее, зажигай, чтобы и костей чертовых не осталось на
земле.
   Свояченица в ужасе кричала, слыша за дверью грозное определение.
   - Что вы, братцы! - говорил винокур. - Слава богу, волосы у вас  чуть
не в снегу, а до сих пор ума не нажили: от простого огня ведьма не заго-
рится! Только огонь из люльки может зажечь оборотня. Постойте, я  сейчас
все улажу!
   Сказавши это, высыпал он горячую золу из трубки в пук соломы и  начал
раздувать ее. Отчаяние придало в это время духу бедной свояченице, гром-

ко стала она умолять и разуверять их.
   - Постойте, братцы! Зачем напрасно греха набираться; может быть,  это
и не сатана, - сказал писарь. - Если оно, то есть то самое, которое  си-
дит там, согласится положить на себя крестное знамение,  то  это  верный
знак, что не черт.
   Предложение одобрено.
   - Чур меня, сатана! - продолжал писарь, приложась губами к скважине в
дверях. - Если не пошевелишься с места, мы отворим дверь.
   Дверь отворили.
   - Перекрестись! - сказал голова, оглядываясь назад, как будто выбирая
безопасное место в случае ретирады.
   Свояченица перекрестилась.
   - Кой черт! Точно, это свояченица!
   - Какая нечистая сила затащила тебя, кума, в эту конуру?
   И свояченица, всхлипывая, рассказала, как схватили ее хлопцы в охапку
на улице и, несмотря на сопротивление, опустили в широкое  окно  хаты  и
заколотили ставнем. Писарь взглянул: петли у широкого ставня оторваны, и
он приколочен только сверху деревянным брусом.
   - Добро ты, одноглазый сатана! - вскричала она, приступив  к  голове,
который попятился назад и все еще продолжал ее мерять своим глазом. -  Я
знаю твой умысел: ты хотел, ты рад был случаю спечь меня, чтобы  свобод-
нее было волочиться за дивчатами, чтобы некому было видеть, как дурачит-
ся седой дед. Ты думаешь, я не знаю, о чем говорил ты сего вечера с Ган-
ною? О! я знаю все. Меня трудно провесть и не твоей бестолковой башке. Я
долго терплю, но после не прогневайся...
   Сказавши это, она показала кулак и быстро ушла, оставив в  остолбене-
нии голову. "Нет, тут не на шутку сатана вмешался", - думал  он,  сильно
почесывая свою макушку.
   - Поймали! - вскрикнули вошедшие в это время десятские.
   - Кого поймали? - спросил голова.
   - Дьявола в вывороченном тулупе.
   - Подавайте его! - закричал  голова,  схватив  за  руки  приведенного
пленника. - Вы с ума сошли: да это пьяный Каленик!
   - Что за пропасть! в руках наших был, пан голова! - отвечали  десятс-
кие. - В переулке окружили проклятые хлопцы, стали  танцевать,  дергать,
высовывать языки, вырывать из рук... черт с вами!.. И как мы  попали  на
эту ворону вместо его, бог один знает!
   - Властью моей и всех мирян дается повеление, - сказал голова, -  из-
ловить сей же миг сего разбойника: а оным образом и всех,  кого  найдете
на улице, и привесть на расправу но мне!.
   - Помилуй, пан голова! - закричали некоторые, кланяясь в ноги. - Уви-
дел бы ты, какие хари: убей бог нас, и родились и крестились - не видали
таких мерзких рож. Долго ли до греха, пан голова, перепугают доброго че-
ловека так, что после ни одна баба не возьмется вылить переполоху.
   - Дам я вам переполоху! Что вы? не хотите слушаться? Вы, верно,  дер-
жите их руку! Вы бунтовщики? Что это?.. Да, что это?.. Вы заводите  раз-
бои!.. Вы... Я донесу комиссару! Сей же час! слышите, сей же час.  Беги-
те, летите птицею! Чтоб я вас... Чтоб вы мне...
   Все разбежались.

   V

   УТОПЛЕННИЦА

   Не беспокоясь ни о чем, не заботясь о разосланных  погонях,  виновник
всей этой кутерьмы медленно подходил к старому дому и пруду.  Не  нужно,
думаю, сказывать, что это был Левко. Черный тулуп  его  был  расстегнут.
Шапку держал он в руке. Пот валил с него градом. Величественно и  мрачно
чернел кленовый лес, стоявший лицом к  месяцу.  Неподвижный  пруд  подул
свежестью на усталого пешехода и заставил его отдохнуть на  берегу.  Все
было тихо; в глубокой чаще леса слышались только раскаты соловья. Непре-
одолимый сон быстро стал смыкать ему зеницы; усталые члены  готовы  бьши
забыться и онеметь; голова клонилась... "Нет, эдак я засну еще здесь!" -
говорил он, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся: ночь казалась
перед ним еще блистательнее. Какое-то странное, упоительное сияние  при-
мешалось к блеску месяца. Никогда еще не случалось ему видеть подобного.
Серебряный туман пал на окрестность. Запах от цветущих яблонь  и  ночных
цветов лился по всей земле. С изумлением глядел он  в  неподвижные  воды
пруда: старинный господский дом, опрокинувшись вниз,  виден  был  в  нем
чист и в каком-то ясном величии. Вместо мрачных ставней глядели  веселые
стеклянные окна и двери. Сквозь чистые стекла мелькала позолота.  И  вот
почудилось, будто окно отворилось. Притаивши дух, не дрогнув и не  спус-
кая глаз с пруда, он, казалось, переселился в глубину его и видит: напе-
ред белый локоть выставился в окно, потом выглянула приветливая  головка
с блестящими очами, тихо светившими сквозь темно-русые  волны  волос,  и
оперлась на локоть. И видит: она качает слегка головою, она  машет,  она
усмехается... Сердце его разом забилось... Вода задрожала, и окно закры-
лось снова. Тихо отошел он от пруда и взглянул на  дом:  мрачные  ставни
были открыты; стекла сияли при месяце. "Вот как мало нужно полагаться на
людские толки, - подумал он про себя. - Дом  новехонький;  краски  живы,
как будто сегодня он выкрашен. Тут живет кто-нибудь", - и молча  подошел
он ближе, но все было в нем тихо. Сильно и звучно перекликались  блиста-
тельные песни соловьев, и когда они, казалось, умирали в томлении и  не-
ге, слышался шелест и трещание кузнечиков или  гудение  болотной  птицы,
ударявшей скользким носом своим в широкое водное зеркало. Какую-то слад-
кую тишину и раздолье ощутил Левко в своем сердце. Настроив бандуру, за-
играл он и запел:

   Ой та, мiсяцю, мiй мiсяченьку!
   I ти, зоре ясна!
   Ой, свiтiть там по подвi'рi,
   Де дiвчина красна.

   Окно тихо отворилось, и та же самая головка, которой отражение  видел
он в пруде, выглянула, внимательно прислушиваясь к песне. Длинные ресни-
цы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как  полотно,  как
блеск месяца; но как  чудна,  как  прекрасна!  Она  засмеялась...  Левко
вздрогнул.
   - Спой мне, молодой козак, какую-нибудь песню! -  тихо  молвила  она,
наклонив свою голову набок и опустив совсем густые ресницы.
   - Какую же тебе песню спеть, моя ясная панночка?
   Слезы тихо покатились по бледному лицу ее.
   - Парубок, - говорила она, и что-то неизъяснимо  трогательное  слыша-
лось в ее речи. - Парубок, найди мне мою мачеху! Я ничего не пожалею для
тебя. Я награжу тебя. Я тебя богато и роскошно награжу! У меня есть  за-
рукавья, шитые шелком, кораллы, ожерелья. Я подарю тебе пояс,  унизанный
жемчугом. У меня золото есть...  Парубок,  найди  мне  мою  мачеху!  Она
страшная ведьма: мне не было от нее покою на белом свете. Она мучила ме-
ня, заставляла работать, как простую мужичку. Посмотри на лицо: она  вы-
вела румянец своими нечистыми чарами с щек моих. Погляди  на  белую  шею
мою: они не смываются! они не смываются! они ни за что не  смоются,  эти
синие пятна от железных когтей ее. Погляди на белые ноги мои: они  много
ходили; не по коврам только, по песку горячему, по земле сырой, по колю-
чему терновнику они ходили; а на очи мои, посмотри на очи: они не глядят
от слез... Найди ее, парубок, найди мне мою мачеху!..
   Голос ее, который вдруг было возвысился, остановился. Ручьи слез  по-
катились по бледному лицу. Какое-то тяжелое,  полное  жалости  и  грусти
чувство сперлось в груди парубка.
   - Я готов на все для тебя, моя панночка! - сказал он в сердечном вол-
нении, - но как мне, где ее найти?
   - Посмотри, посмотри! - быстро говорила она, - она здесь! она на  бе-
регу играет в хороводе между моими девушками и греется на месяце. Но она
лукава и хитра. Она приняла на себя вид утопленницы; но  я  знаю,  но  я
слышу, что она здесь. Мне тяжело, мне душно от ней. Я не могу  чрез  нее
плавать легко и вольно, как рыба. Я тону и падаю на дно, как ключ. Отыщи
ее, парубок!
   Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие,
как будто тени, девушки в белых, как луг, убранный ландышами,  рубашках;
золотые ожерелья, монисты, дукаты блистали на их шеях; но они были блед-
ны; тело их было как будто сваяно из прозрачных облак и будто  светилось
насквозь при серебряном месяце. Хоровод, играя, придвинулся к нему  бли-
же. Послышались голоса.
   - Давайте в во'рона, давайте играть в ворона! - зашумели  все,  будто
приречный тростник, тронутый в тихий час сумерек воздушными устами  вет-
ра.
   - Кому же быть вороном?
   Кинули жребий - и одна девушка вышла из толпы. Левко принялся разгля-
дывать ее. Лицо, платье - все на ней такое же, как и на других.  Заметно
только было, что она неохотно играла эту роль. Толпа вытянулась  верени-
цею и быстро перебегала от нападений хищного врага.
   - Нет, я не хочу быть вороном! - сказала девушка, изнемогая от  уста-
лости. - Мне жалко отнимать цыпленков у бедной матери!
   "Ты не ведьма!" - подумал Левко.
   - Кто же будет вороном?
   Девушки снова собрались кинуть жребий.
   - Я буду вороном! - вызвалась одна из средины.
   Левко стал пристально вглядываться в лицо ей. Скоро и  смело  гналась
она за вереницею и кидалась во все стороны, чтобы изловить свою  жертву.
Тут Левко стал замечать, что тело ее не так  светилось,  как  у  прочих:
внутри его виделось что-то черное. Вдруг раздался крик:  ворон  бросился
на одну из вереницы, схватил ее, и Левку почудилось, будто у ней  выпус-
тились когти и на лице ее сверкнула злобная радость.
   - Ведьма! - сказал он, вдруг указав на нее пальцем и  оборотившись  к
дому.
   Панночка засмеялась, и девушки с криком увели за собою представлявшую
ворона.
   - Чем наградить тебя, парубок? Я знаю, тебе не золото нужно:  ты  лю-
бишь Ганну; но суровый отец мешает тебе жениться на ней.  Он  теперь  не
помешает; возьми, отдай ему эту записку...
   Белая ручка протянулась, лицо ее как-то чудно  засветилось  и  засия-
ло... С непостижимым трепетом и томительным биением  сердца  схватил  он
записку и... проснулся.

   VI

   ПРОБУЖДЕНИЕ

   - Неужели это я спал? - сказал про себя Левко, вставая  с  небольшого
пригорка. - Так живо, как будто наяву!.. Чудно, чудно!.. - повторил  он,
оглядываясь.
   Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тиши-
на; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом  с  закрытыми
ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились лю-
ди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время
сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши в ней записку.  "Эх,  если
бы я знал грамоте!" - подумал он, оборачивая ее перед собою на все  сто-
роны. В это мгновение послышался позади его шум.
   - Не бойтесь, прямо хватайте его! Чего струсили? нас десяток. Я держу
заклад, что это человек, а не черт! - так кричал голова  своим  сопутни-
кам, и Левко почувствовал себя схваченным несколькими руками, из которых
иные дрожали от страха. - Скидывай-ка, приятель, свою  страшную  личину!
Полно тебе дурачить людей! - проговорил голова, ухватив его за ворот,  и
оторопел, выпучив на него глаз свой. - Левко, сын! - вскричал он, отсту-
пая от удивления и опуская руки. - Это ты, собачий сын! вишь,  бесовское
рождение! Я думаю, какая это шельма, какой это вывороченный дьявол стро-
ит штуки! А это, выходит, все ты, невареный кисель твоему батьке в  гор-
ло, изволишь заводить по улице  разбои,  сочиняешь  песни!..  Эге-ге-ге,
Левко! А что это? Видно, чешется у тебя спина! Вязать его!
   - Постой, батько! велено тебе отдать эту записочку, - проговорил Лев-
ко.
   - Не до записок теперь, голубчик! Вязать его!
   - Постой, пан голова! - сказал писарь, развернув записку, -  комисса-
рова рука!
   - Комиссара?
   - Комиссара? - повторили машинально десятские.
   "Комиссара? чудно! еще непонятнее!" - подумал про себя Левко.
   - Читай, читай! - сказал голова, - что там пишет комиссар?
   - Послушаем, что пишет комиссар! - произнес винокур,  держа  в  зубах
людьку и высекая огонь.
   Писарь откашлялся и начал читать:
   - "Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас,  что  ты,  старый
дурак, вместо того чтобы собрать прежние недоимки и вести на селе  поря-
док, одурел и строишь пакости..."
   - Вот, ей-богу! - прервал голова, - ничего не слышу!
   Писарь начал снова:
   - "Приказ голове, Евтуху Макогоненку. Дошло до нас,  что  ты,  старый
ду..."
   - Стой, стой! не нужно! - закричал голова, - я хоть и не слышал,  од-
нако ж знаю, что главного тут дела еще нет. Читай далее!
   - "А вследствие того, приказываю тебе сей же час женить твоего  сына,
Левка Макогоненка, на козачке из вашего же села, Ганне Петрыченковой,  а
также починить мосты на столбовой дороге и не давать обывательских лоша-
дей без моего ведома судовым паничам, хотя бы они ехали прямо из  казен-
ной палаты. Если же, по приезде моем, найду оное приказание мое не  при-
веденным в исполнение, то тебя одного потребую к ответу. Комиссар,  отс-
тавной поручик Козьма Деркач-Дришпановский".
   - Вот что! - сказал голова, разинувши рот. - Слышите ли  вы,  слышите
ли: за все с головы спросят, и  потому  слушаться!  беспрекословно  слу-
шаться! не то, прошу извинить... А тебя, -  продолжал  он,  оборотясь  к
Левку, - вследствие приказания комиссара, - хотя чудно мне, как это дош-
ло до него, - я женю; только наперед попробуешь ты нагайки! Знаешь - ту,
что висит у меня на стене возле покута? Я поновлю ее  завтра...  Где  ты
взял эту записку?
   Левко, несмотря на изумление, происшедшее от такого нежданного оборо-
та его дела, имел благоразумие приготовить в уме своем  другой  ответ  и
утаить настоящую истину, каким образом досталась записка.
   - Я отлучался, - сказал он, - вчера ввечеру еще в  город  и  встретил
комиссара, вылезавшего из брички. Узнавши, что я из нашего села, дал  он
мне эту записку и велел на словах тебе сказать, батько,  что  заедет  на
возвратном пути к нам пообедать.
   - Он это говорил?
   - Говорил.
   - Слышите ли? - говорил голова с важною осанкою, оборотившись к своим
сопутникам, - комиссар сам своею особою приедет к нашему брату, то  есть
ко мне, на обед! О! - Тут голова поднял палец вверх и  голову  привел  в
такое положение, как будто бы она прислушивалась к чему-нибудь. - Комис-
сар, слышите ли, комиссар приедет ко мне обедать! Как думаешь,  пан  пи-
сарь, и ты, сват, это не совсем пустая честь! Не правда ли?
   - Еще, сколько могу припомнить, - подхватил писарь, - ни один  голова
не угощал комиссара обедом.
   - Не всякий голова голове чета! - произнес с самодовольным видом  го-
лова. Рот его покривился, и что-то вроде тяжелого, хриплого смеха, похо-
жего более на гудение отдаленного грома, зазвучало в его  устах.  -  Как
думаешь, пан писарь, нужно бы для именитого гостя дать приказ,  чтобы  с
каждой хаты принесли хоть по цыпленку, ну, полотна, еще кое-чего... А?
   - Нужно бы, нужно, пан голова!
   - А когда же свадьбу, батько? - спросил Левко.
   - Свадьбу? Дал бы я тебе свадьбу!.. Ну,  да  для  именитого  гостя...
завтра вас поп и обвенчает. Черт с вами! Пусть комиссар увидит, что зна-
чит исправность! Ну, ребята, теперь спать! Ступайте по  домам!..  Сегод-
няшний случай припомнил мне то время, когда я... - При сих словах голова
пустил обыкновенный свой важный и значительный взгляд исподлобья.
   - Ну, теперь пойдет голова рассказывать, как  вез  царицу!  -  сказал
Левко и быстрыми шагами и радостно спешил к  знакомой  хате,  окруженной
низенькими вишнями. "Дай тебе бог небесное царство, добрая и  прекрасная
панночка, - думал он про себя. - Пусть тебе на том свете вечно усмехает-
ся между ангелами святыми! Никому не расскажу про  диво,  случившееся  в
эту ночь; тебе одной только, Галю, передам его. Ты одна только  поверишь
мне и вместе со мною помолишься за упокой души несчастной утопленницы!"
   Тут он приблизился к хате; окно было отперто; лучи  месяца  проходили
чрез него и падали на спящую перед ним Ганну; голова ее оперлась на  ру-
ку; щеки тихо горели; губы шевелились, неясно произнося его  имя.  "Спи,
моя красавица! Приснись тебе все, что есть лучшего на свете; но и то  не
будет лучше нашего пробуждения!" Перекрестив ее, закрыл он окошко и  ти-
хонько удалился. И чрез несколько минут все уже  уснуло  на  селе;  один
только месяц так же блистательно и чудно плыл в необъятных пустынях рос-
кошного украинского неба. Так же торжественно дышало в вышине,  и  ночь,
божественная ночь, величественно догорала. Так же прекрасна была земля в
дивном серебряном блеске; но уже никто не упивался ими: все  погрузилось
в сон. Изредка только перерывалось молчание  лаем  собак,  и  долго  еще
пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

   ПРЕДИСЛОВИЕ

Вот вам и другая книжка, а лучше сказать, последняя! Не хотелось, крепко не
хотелось выдавать и этой. Право, пора знать честь. Я вам скажу, что на
хуторе уже начинают смеяться надо мною: "Вот, говорят, одурел старый дед:
на старости лет тешится ребяческими игрушками!" И точно, давно пора на
покой. Вы, любезные читатели, верно, думаете, что я прикидываюсь только
стариком. Куда тут прикидываться, когда во рту совсем зубов нет! Теперь
если что мягкое попадется, то буду как-нибудь жевать, а твердое - то ни за
что не откушу. Так вот вам опять книжка! Не бранитесь только! Нехорошо
браниться на прощанье, особенно с тем, с кем, бог знает, скоро ли
увидитесь. В этой книжке услышите рассказчиков все почти для вас
незнакомых, выключая только разве Фомы Григорьевича. А того горохового
панича, что рассказывал таким вычурным языком, которого много остряков и из
московского народу не могло понять, уже давно нет. После того, как
рассорился со всеми, он и не заглядывал к нам. Да, я вам не рассказывал
этого случая? Послушайте, тут прекомедия была! Прошлый год, так как-то
около лета, да чуть ли не на самый день моего патрона, приехали ко мне в
гости (нужно вам сказать, любезные читатели, что земляки мои, дай бог им
здоровья, не забывают старика. Уже есть пятидесятый год, как я зачал
помнить свои именины. Который же точно мне год, этого ни я, ни старуха моя
вам не скажем. Должно быть, близ семидесяти. Диканьский-то поп, отец
Харлампий, знал, когда я родился; да жаль, что уже пятьдесят лет, как его
нет на свете). Вот приехали ко мне гости: Захар Кирилович Чухопупенко,
Степан Иванович Курочка, Тарас Иванович Смачненький, заседатель Харлампий
Кирилович Хлоста; приехал еще... вот позабыл, право, имя и фамилию...
Осип... Осип... Боже мой, его знает весь Миргород! он еще когда говорит, то
всегда щелкнет наперед пальцем и подопрется в боки... Ну, бог с ним! в
другое время вспомню. Приехал и знакомый вам панич из Полтавы. Фомы
Григорьевича я не считаю: то уже свой человек. Разговорились все (опять
нужно вам заметить, что у нас никогда о пустяках не бывает разговора. Я
всегда люблю приличные разговоры: чтобы, как говорят, вместе и услаждение и
назидательность была), разговорились об том, как нужно солить яблоки.
Старуха моя начала было говорить, что нужно наперед хорошенько вымыть
яблоки, потом намочить в квасу, а потом уже... " Ничего из этого не будет!
- подхватил полтавец, заложивши руку в гороховый кафтан свой и прошедши
важным шагом по комнате, - ничего не будет! Прежде всего нужно пересыпать
канупером, а потом уже..." Ну, я на вас ссылаюсь, любезные читатели,
скажите по совести, слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы яблоки пересыпали
канупером? Правда, кладут смородинный лист, нечу'й-ветер, трилистник; но
чтобы клали канупер... нет, я не слыхивал об этом. Уже, кажется, лучше моей
старухи никто не знает про эти дела. Ну, говорите же вы! Нарочно, как
доброго человека, отвел я его потихоньку в сторону: "Слушай, Макар
Назарович, эй, не смеши народ! Ты человек немаловажный: сам, как говоришь,
обедал раз с губернатором за одним столом. Ну, скажешь что-нибудь подобное
там, ведь тебя же осмеют все!" Что ж бы, вы думали, он сказал на это?
Ничего! плюнул на пол, взял шапку и вышел. Хоть бы простился с кем, хоть бы
кивнул кому головою; только слышали мы, как подъехала к воротам тележка с
звонком; сел и уехал. И лучше! Не нужно нам таких гостей! Я вам скажу,
любезные читатели, что хуже нет ничего на свете, как эта знать. Что его
дядя был когда-то комиссаром, так и нос несет вверх. Да будто комиссар
такой уже чин, что выше нет его на свете? Слава богу, есть и больше
комиссара. Нет, не люблю я этой знати. Вот вам в пример Фома Григорьевич;
кажется, и не знатный человек, а посмотреть на него: в лице какая-то
важность сияет, даже когда станет нюхать обыкновенный табак, и тогда
чувствуешь невольное почтение. В церкви когда запоет на крылосе - умиление
неизобразимое! растаял бы, казалось, весь!.. А тот... ну, бог с ним! он
думает, что без его сказок и обойтиться нельзя. Вот все же таки набралась
книжка.
   Я, помнится, обещал вам, что в этой книжке будет и моя сказка. И точ-
но, хотел было это сделать, но увидел, что для  сказки  моей  нужно,  по
крайней мере, три таких книжки. Думал было особо напечатать ее, но пере-
думал. Ведь я знаю вас: станете смеяться над  стариком.  Нет,  не  хочу!
Прощайте! Долго, а может быть, совсем, не увидимся. Да что? ведь вам все
равно, хоть бы и не было совсем меня на свете. Пройдет год, другой  -  и
из вас никто после не вспомнит и не пожалеет о  старом  пасичнике  Рудом
Паньке.
   В этой книжке есть много слов, не всякому понятных. Здесь  они  почти
все означены:
   Башта'н, место, засеянное арбузами и дынями.
   Бу'блик, круглый крендель, баранчик.
   Варену'ха, вареная водка с пряностями.
   Видло'га, откидная шапка из сукна, пришитая к кобеняку.
   Выкрута'сы, трудные па.
   Галу'шки, клецки.
   Гама'н, род бумажника, где держат огниво, кремень, губку, табак,
   а иногда и деньги.
   Голодная кутья, сочельник.
   Го'рлица, танец.
   Греча'ник, хлеб из гречневой муки.
   Ди'вчина, девушка.
   Дивча'та, девушки.
   Дука'т, род медали, носимой на шее женщинами.
   Жи'нка, жена.
   Запа'ска, род шерстяного передника у женщин.
   Каву'н, арбуз.
   Кагане'ц, светильня, состоящая из разбитого черепка, наполненного
   салом.
   Кану'пер, трава.
   Каца'п, русский человек с бородою.
   Книш, спеченный из пшеничной муки хлеб, обыкновенно едомый
   горячим с маслом
   Кобеня'к, род суконного плаща с пришитою назади видлогою.
   Кожу'х, тулуп.
   Комо'ра, амбар.
   Кора'блик, старинный головной убор.
   Корж, сухая лепешка из пшеничной муки, часто с салом.
   Куре'нь, соломенный шалаш.
   Ку'хва, род кадки; похожая на опрокинутую дном кверху бочку.
   Ку'холь, глиняная кружка.
   Лева'да, усадьба.
   Лю'лька, трубка.
   Нами'тка, белое покрывало из жидкого полотна, носимое на голове
   женщинами, с откинутыми назад концами.
   Нечу'й-ветер, трава.
   Паляни'ца, небольшой хлеб, несколько плоский.
   Па'рубок, парень.
   Пейсики, жидовские локоны.
   Пе'кло, ад.
   Переполо'х, испуг. Выливать переполох - лечить испуг.
   Петровы батоги', трава.
   Пла'хта, нижняя одежда женщин из шерстяной клетчатой материи.
   Пи'вкопы, двадцать пять копеек.
   Пи'щик, пищалка, дудка, небольшая свирель.
   По'кут, место под образами.
   Полутабе'нек, старинная шелковая материя.
   Сви'тка, род полукафтанья.
   Скры'ня, большой сундук.
   Сма'лец, бараний жир.
   Сопи'лка, свирель.
   Су'кня, старинная одежда женщин из сукна.
   Сырове'ц, хлебный квас.
   Тесная баба, игра, в которую играют школьники в классе: жмутся тесно
   на скамье, покамест одна половина не вытеснит другую.
   Хло'пец, мальчик.
   Ху'стка, платок носовой.
   Цибу'ля, лук.
   Череви'ки, башмаки.
   Чумаки', малороссияне, едущие за солью и рыбою, обыкновенно в
   Крым.
   Швец, сапожник.
   Ши'беник, висельник.

меня ни за что не променяет; он шалит, прикидывается. Не  пройдет  минут
десять, как он, верно, придет поглядеть на меня. Я в самом деле  сурова.
Нужно ему дать, как будто нехотя, поцеловать себя. То-то он обрадуется!"
И ветреная красавица уже шутила со своими подругами.
   - Постойте, - сказала одна из них, - кузнец позабыл мешки свои; смот-
рите, какие страшные мешки! Он не по-нашему наколядовал: я  думаю,  сюда
по целой четверти барана кидали; а колбасам и хлебам, верно, счету  нет!
Роскошь! целые праздники можно объедаться.
   - Это кузнецовы мешки? - подхватила Оксана. - Утащим скорее их ко мне
в хату и разглядим хорошенько, что он сюда наклал.
   Все со смехом одобрили такое предложение.
   - Но мы не поднимем их! - закричала вся толпа вдруг, силясь  сдвинуть
мешки.
   - Постойте, - сказала Оксана, - побежим скорее за санками  и  отвезем
на санках!
   И толпа побежала за санками.
   Пленникам сильно прискучило сидеть в мешках, несмотря на то что  дьяк
проткнул для себя пальцем порядочную дыру. Если бы еще не  было  народу,
то, может быть, он нашел бы средство вылезть; но вылезть  из  мешка  при
всех, показать себя на смех... это удерживало его, и он  решился  ждать,
слегка только покряхтывая под невежливыми сапогами Чуба. Чуб сам не  ме-
нее желал свободы, чувствуя, что под ним лежит что-то такое, на  котором
сидеть страх было неловко. Но как скоро услышал решение своей дочери, то
успокоился и не хотел уже вылезть, рассуждая, что  к  хате  своей  нужно
пройти, по крайней мере, шагов с сотню, а может быть, и другую.  Вылезши
же, нужно оправиться, застегнуть кожух, подвязать пояс - сколько работы!
да и капелюхи остались у Солохи. Пусть же лучше девчата довезут на  сан-
ках. Но случилось совсем не так, как ожидал Чуб. В то время, когда  див-
чата побежали за санками, худощавый кум выходил из шинка расстроенный  и
не в духе. Шинкарка никаким образом не решалась ему верить  в  долг;  он
хотел было дожидаться, авось-либо придет какой-нибудь набожный  дворянин
и попотчует его; но, как нарочно, все дворяне  оставались  дома  и,  как
честные христиане, ели кутью посреди своих домашних. Размышляя о развра-
щении нравов и о деревянном сердце жидовки, продающей вино,  кум  набрел
на мешки и остановился в изумлении.
   - Вишь, какие мешки кто-то бросил на дороге! - сказал он,  осматрива-
ясь по сторонам, - должно быть, тут и свинина есть. Полезло  же  кому-то
счастие наколядовать столько всякой всячины! Экие страшные мешки!  Поло-
жим, что они набиты гречаниками да коржами, и то добре. Хотя бы были тут
одни паляницы, и то в шмак: жидовка за каждую паляницу дает осьмуху вод-
ки. Утащить скорее, чтобы кто ни увидел. - Тут взвалил он себе на  плеча
мешок с Чубом и дьяком, но почувствовал, что он слишком  тяжел.  -  Нет,
одному будет тяжело несть, - проговорил он, - а вот, как  нарочно,  идет
ткач Шапуваленко. Здравствуй, Остап!
   - Здравствуй, - сказал, остановившись, ткач.
   - Куда идешь?
   - А так, иду, куда ноги идут.
   - Помоги, человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и  кинул
посереди дороги. Добром разделимся пополам.
   - Мешки? а с чем мешки, с книшами или паляницами ?
   - Да, думаю, всего есть.
   Тут выдернули они наскоро из плетня палки, положили на  них  мешок  и
понесли на плечах.
   - Куда ж мы понесем его? в шинок? - спросил дорогою ткач.
   - Оно бы и я так думал, чтобы в шинок; но ведь проклятая  жидовка  не
поверит, подумает еще, что где-нибудь украли; к тому же я только что  из
шинка. - Мы отнесем его в мою хату. Нам никто не помешает: жинки нет до-
ма.
   - Да точно ли нет дома? - спросил осторожный ткач.
   - Слава богу, мы не совсем еще без ума, - сказал кум, -  черт  ли  бы
принес меня туда, где она. Она, думаю, протаскается с бабами до света.
   - Кто там? - закричала кумова жена, услышав шум в сенях,  произведен-
ный приходом двух приятелей с мешком, и отворяя дверь.
   Кум остолбенел.
   - Вот тебе на! - произнес ткач, опустя руки.
   Кумова жена была такого рода сокровище, каких немало на белом  свете.
Так же как и ее муж, она почти никогда не сидела дома и почти весь  день
пресмыкалась у кумушек и зажиточных старух, хвалила и ела с большим  ап-
петитом и дралась только по утрам с своим мужем, потому что в это только
время и видела его иногда. Хата их была вдвое старее шаровар  волостного
писаря, крыша в некоторых местах была без соломы. Плетня видны были одни
остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда не брал палки  для
собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет лю-
бую из его плетня. Печь не топилась дня по три. Все, что ни  напрашивала
нежная супруга у добрых людей, прятала как можно подалее от своего  мужа
и часто самоуправно отнимала у него добычу, если он не успевал  ее  про-
пить в шинке. Кум, несмотря на всегдашнее хладнокровие, не  любил  усту-
пать ей и оттого почти всегда уходил из дому с фонарями под обоими  гла-
зами, а дорогая половина, охая, плелась рассказывать  старушкам  о  бес-
чинстве своего мужа и о претерпенных ею от него побоях.
   Теперь можно себе представить, как были озадачены ткач  и  кум  таким
неожиданным явлением. Опустивши мешок, они заступили его собою и закрыли
полами; но уже было поздно: кумова жена хотя и дурно видела старыми гла-
зами, однако ж мешок заметила.
   - Вот это хорошо! - сказала она с таким видом, в котором заметна была
радость ястреба. - Это хорошо, что наколядовали столько! Вот так  всегда
делают добрые люди; только нет, я думаю, где-нибудь подцепили.  Покажите
мне сейчас, слышите, покажите сей же час мешок ваш!
   - Лысый черт тебе покажет, а не мы, - сказал, приосанясь, кум.
   - Тебе какое дело? - сказал ткач, - мы наколядовали, а не ты.
   - Нет, ты мне покажешь, негодный пьяница! -  вскричала  жена,  ударив
высокого кума кулаком в подбородок и продираясь к мешку.
   Но ткач и кум мужественно отстояли мешок и  заставили  ее  попятиться
назад. Не успели они оправиться, как супруга выбежала в сени уже  с  ко-
чергою в руках. Проворно хватила кочергою мужа по рукам, ткача по  спине
и уже стояла возле мешка.
   - Что мы допустили ее? - сказал ткач, очнувшись.
   - Э, что мы допустили! а отчего ты допустил?  -  сказал  хладнокровно
кум.
   - У вас кочерга, видно, железная! - сказал после небольшого  молчания
ткач, почесывая спину. - Моя жинка купила прошлый год на ярмарке  кочер-
гу, дала пивкопы, - та ничего... не больно.
   Между тем торжествующая супруга, поставив на пол  каганец,  развязала
мешок и заглянула в него. Но, верно, старые глаза ее, которые так хорошо
увидели мешок, на этот раз обманулись.
   - Э, да тут лежит целый кабан! - вскрикнула она, всплеснув от радости
в ладоши.
   - Кабан! слышишь, целый кабан! - толкал ткач кума. - А все  ты  вино-
ват!
   - Что ж делать! - произнес, пожимая плечами, кум.
   - Как что? чего мы стоим? отнимем мешок! ну, приступай!
   - Пошла прочь! пошла! это наш кабан! - кричал, выступая, ткач.
   - Ступай, ступай, чертова баба! это не твое добро! - говорил, прибли-
жаясь, кум.
   Супруга принялась снова за кочергу, но Чуб в это время вылез из мешка
и стал посреди сеней, потягиваясь, как человек, только что пробудившийся
от долгого сна.
   Кумова жена вскрикнула, ударивши об полы руками, и все невольно рази-
нули рты.
   - Что ж она, дура, говорит: кабан! Это не кабан! - сказал кум, выпуча
глаза.
   - Вишь, какого человека кинуло в мешок! - сказал ткач, пятясь от  ис-
пугу. - Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без  нечистой
силы. Ведь он не пролезет в окошко!
   - Это кум! - вскрикнул, вглядевшись, кум.
   - А ты думал кто? - сказал Чуб, усмехаясь. - Что, славную  я  выкинул
над вами штуку? А вы небось хотели меня съесть вместо свинины?  Постойте
же, я вас порадую: в мешке лежит еще что-то, - если не кабан, то, навер-
но, поросенок или иная живность. Подо мною беспрестанно  что-то  шевели-
лось.
   Ткач и кум кинулись к мешку, хозяйка дома уцепилась с противной  сто-
роны, и драка возобновилась бы снова, если бы дьяк, увидевши теперь, что
ему некуда скрыться, не выкарабкался из мешка.
   Кумова жена, остолбенев, выпустила из рук ногу, за которую начала бы-
ло тянуть дьяка из мешка.
   - Вот и другой еще!- вскрикнул со страхом ткач, - черт знает как ста-
ло на свете... голова идет кругом... не колбас и не паляниц, а людей ки-
дают в мешки!
   - Это дьяк! - произнес изумившийся более всех Чуб. - Вот тебе на!  ай
да Солоха! посадить в мешок... То-то, я гляжу, у нее  полная  хата  меш-
ков... Теперь я все знаю: у нее в каждом мешке сидело по два человека. А
я думал, что она только мне одному... Вот тебе и Солоха!
   Девушки немного удивились, не найдя одного мешка. "Нечего делать, бу-
дет с нас и этого", - лепетала Оксана. Все принялись за мешок и взвалили
его на санки.
   Голова решился молчать, рассуждая: если он закричит, чтобы его выпус-
тили и развязали мешок, - глупые дивчата  разбегутся,  подумают,  что  в
мешке сидит дьявол, и он останется на улице, может быть, до завтра.
   Девушки между тем, дружно взявшись за руки, полетели, как  вихорь,  с
санками по скрыпучему снегу. Множество, шаля, садилось на санки;  другие
взбирались на самого голову. Голова решился сносить все. Наконец проеха-
ли, отворили настежь двери в сенях и хате и с хохотом втащили мешок.
   - Посмотрим, что-то лежит тут, - закричали все,  бросившись  развязы-
вать.
   Тут икотка, которая не переставала мучить голову во все время сидения
его в мешке, так усилилась, что он начал икать и кашлять во все горло.
   - Ах, тут сидит кто-то! - закричали все и в испуге бросились  вон  из
дверей.
   - Что за черт! куда вы мечетесь  как  угорелые?  -  сказал,  входя  в
дверь, Чуб.
   - Ах, батько! - произнесла Оксана, - в мешке сидит кто-то!
   - В мешке? где вы взяли этот мешок?
   - Кузнец бросил его посередь дороги, - сказали все вдруг.
   "Ну, так, не говорил ли я?.." - подумал про себя Чуб.
   - Чего ж вы испугались? посмотрим. А ну-ка, чоловиче, прошу не погне-
виться, что не называем по имени и отчеству, вылезай из мешка!
   Голова вылез.
   - Ах! - вскрикнули девушки.
   - И голова влез туда же, - говорил про себя Чуб в  недоумении,  меряя
его с головы до ног, - вишь как!.. !.. - более он ничего не мог сказать.

   Голова сам был не меньше смущен и не знал, что начать.
   - Должно быть, на дворе холодно? - сказал он, обращаясь к Чубу.
   - Морозец есть, - отвечал Чуб. - А позволь спросить тебя, чем ты сма-
зываешь свои сапоги, смальцем или дегтем?
   Он хотел не то сказать, он хотел спросить: "Как ты, голова,  залез  в
этот мешок?" - но сам не понимал, как выговорил совершенно другое.
   - Дегтем лучше! - сказал голова. - Ну, прощай, Чуб! -  И,  нахлобучив
капелюхи, вышел из хаты.
   - Для чего спросил я сдуру, чем он мажет сапоги! - произнес Чуб, пог-
лядывая на двери, в которые вышел голова. - Ай да Солоха! эдакого  чело-
века засадить в мешок!.. Вишь, чертова баба! А я дурак... да где же  тот
проклятый мешок?
   - Я кинула его в угол, там больше ничего нет, - сказала Оксана.
   - Знаю я эти штуки, ничего нет! подайте его сюда: там еще один сидит!
Встряхните его хорошенько... Что, нет?.. Вишь, проклятая баба! А  погля-
деть на нее - как святая, как будто и скоромного никогда не брала в рот.

   Но оставим Чуба изливать на досуге свою досаду и возвратимся к кузне-
цу, потому что уже на дворе, верно, есть час девятый.
   Сначала страшно показалось Вакуле, когда поднялся он от земли на  та-
кую высоту, что ничего уже не мог видеть внизу, и пролетел как муха  под
самым месяцем так, что если бы не наклонился немного, то зацепил бы  его
шапкою. Однако ж мало спустя он ободрился и  уже  стал  подшучивать  над
чертом. Его забавляло до крайности, как черт чихал и  кашлял,  когда  он
снимал с шеи кипарисный крестик и подносил к нему. Нарочно  поднимал  он
руку почесать голову, а черт, думая, что его собираются крестить,  летел
еще быстрее. Все было светло в вышине. Воздух в легком серебряном тумане
был прозрачен. Все было видно, и даже можно было  заметить,  как  вихрем
пронесся мимо их, сидя в горшке, колдун; как звезды, собравшись в  кучу,
играли в жмурки; как клубился в стороне облаком  целый  рой  духов;  как
плясавший при месяце черт снял шапку, увидавши кузнеца,  скачущего  вер-
хом; как летела возвращавшаяся назад метла, на  которой,  видно,  только
что съездила куда нужно ведьма... много еще дряни  встречали  они.  Все,
видя кузнеца, на минуту останавливалось поглядеть на него и потом  снова
неслось далее и продолжало свое; кузнец все летел; и вдруг заблестел пе-
ред ним Петербург весь в огне. (Тогда была по какому-то случаю иллюмина-
ция.) Черт, перелетев через шлагбаум, оборотился в коня, и кузнец увидел
себя на лихом бегуне середи улицы.
   Боже мой! стук, гром, блеск; по обеим сторонам громоздятся  четырехэ-
тажные стены; стук копыт коня, звук колеса отзывались громом  и  отдава-
лись с четырех сторон; домы росли и будто подымались из земли на  каждом
шагу; мосты дрожали; кареты летали; извозчики, форейторы  кричали;  снег
свистел под тысячью летящих со всех сторон саней; пешеходы жались и тес-
нились под домами, унизанными плошками, и огромные тени их  мелькали  по
стенам, досягая головою труб и крыш. С изумлением оглядывался кузнец  на
все стороны. Ему казалось, что все домы устремили на него  свои  бесчис-
ленные огненные очи и глядели. Господ в крытых сукном  шубах  он  увидел
так много, что не знал, кому шапку снимать. "Боже ты  мой,  сколько  тут
панства! - подумал кузнец. - Я думаю, каждый, кто ни пройдет по улице  в
шубе, то и заседатель, то и заседатель! а те, что катаются в таких  чуд-
ных бричках со стеклами, те когда не городничие, то, верно, комиссары, а
может, еще и больше". Его слова прерваны были вопросом черта: "Прямо  ли
ехать к царице?" "Нет, страшно, - подумал кузнец. - Тут где-то, не знаю,
пристали запорожцы, которые проезжали осенью чрез Диканьку. Они ехали из
Сечи с бумагами к царице; все бы таки посоветоваться с ними".
   - Эй, сатана, полезай ко мне в карман да веди к запорожцам!
   Черт в одну минуту похудел и сделался таким маленьким, что без  труда
влез к нему в карман. А Вакула не успел оглянуться, как  очутился  перед
большим домом, вошел, сам не зная как, на лестницу, отворил дверь и  по-
дался немного назад от блеска, увидевши  убранную  комнату;  но  немного
ободрился, узнавши тех самых запорожцев,  которые  проезжали  через  Ди-
каньку, сидевших на шелковых диванах, поджав под себя намазанные  дегтем
сапоги, и куривших самый крепкий табак, называемый обыкновенно  корешка-
ми.
   - Здравствуйте, панове! помогай бог вам! вот где увиделись! -  сказал
кузнец, подошевши близко и отвесивши поклон до земли.
   - Что там за человек? - спросил сидевший перед самым кузнецом  друго-
го, сидевшего подалее.
   - А вы не познали? - сказал кузнец, - это я,  Вакула,  кузнец!  Когда
проезжали осенью через Диканьку, то прогостили,  дай  боже  вам  всякого
здоровья и долголетия, без малого два дни. И новую шину  тогда  поставил
на переднее колесо вашей кибитки!
   - А! - сказал тот же запорожец, - это тот самый кузнец, который малю-
ет важно. Здорово, земляк, зачем тебя бог принес?
   - А так, захотелось поглядеть, говорят...
   - Что же земляк, - сказал, приосанясь, запорожец  и  желая  показать,
что он может говорить и по-русски, - што балшой город?
   Кузнец и себе не хотел осрамиться и показаться новичком,  притом  же,
как имели случай видеть выше сего, он знал и сам грамотный язык.
   - Губерния знатная! - отвечал он равнодушно. - Нечего  сказать:  домы
балшущие, картины висят скрозь важные. Многие домы исписаны  буквами  из
сусального золота до чрезвычайности. Нечего сказать, чудная пропорция!
   Запорожцы, услышавши кузнеца,  так  свободно  изъясняющегося,  вывели
заключение очень для него выгодное.
   - После потолкуем с тобою, земляк, побольше; теперь же мы едем сейчас
к царице.
   - К царице? А будьте ласковы, панове, возьмите и меня с собою!
   - Тебя? - произнес запорожец с таким видом, с  каким  говорит  дядька
четырехлетнему своему воспитаннику, просящему посадить его на настоящую,
на большую лошадь. - Что ты будешь там делать? Нет, не можно. - При этом
на лице его выразилась значительная мина. - Мы, брат,  будем  с  царицей
толковать про свое.
   - Возьмите! - настаивал кузнец. - Проси! - шепнул он тихо черту, уда-
рив кулаком по карману.
   Не успел он этого сказать, как другой запорожец проговорил:
   - Возьмем его, в самом деле, братцы!
   - Пожалуй, возьмем! - произнесли другие.
   - Надевай же платье такое, как и мы.
   Кузнец схватился натянуть на себя зеленый жупан, как вдруг дверь  от-
ворилась и вошедший с позументами человек сказал, что пора ехать.
   Чудно' снова показалось кузнецу, когда он понесся в огромной  карете,
качаясь на рессорах, когда с обеих сторон мимо его бежали назад  четыре-
хэтажные домы и мостовая, гремя, казалось, сама катилась под ноги  лоша-
дям.
   "Боже ты мой, какой свет! - думал про себя кузнец. - У  нас  днем  не
бывает так светло".
   Кареты остановились перед дворцом. Запорожцы вышли, вступили в  вели-
колепные сени и начали подыматься на блистательно освещенную лестницу.
   - Что за лестница! - шептал про себя кузнец, - жаль  ногами  топтать.
Экие украшения! Вот, говорят, лгут сказки! кой черт лгут! боже  ты  мой,
что за перила! какая работа! тут одного железа рублей на пятьдесят  пош-
ло!
   Уже взобравшись на лестницу, запорожцы прошли первую залу. Робко сле-
довал за ними кузнец, опасаясь на каждом шагу поскользнуться на паркете.
Прошли три залы, кузнец все еще не переставал  удивляться.  Вступивши  в
четвертую, он невольно подошел к висевшей на  стене  картине.  Это  была
пречистая дева с младенцем на руках. "Что за картина! что за чудная  жи-
вопись! - рассуждал он, - вот, кажется, говорит! кажется, живая! а  дитя
святое! и ручки прижало! и усмехается, бедное! а краски!  боже  ты  мой,
какие краски! тут вохры, я думаю, и на копейку не пошло, все ярь да  ба-
кан; а голубая так и горит! важная работа! должно  быть,  грунт  наведен
был блейвасом. Сколь, однако ж, ни удивительны  сии  малевания,  но  эта
медная ручка, - продолжал он, подходя к  двери  и  щупая  замок,  -  еще
большего достойна удивления. Эк какая чистая выделка! это вс°, я  думаю,
немецкие кузнецы, за самые дорогие цены делали..."
   Может быть, долго еще бы рассуждал кузнец, если бы лакей  с  галунами
не толкнул его под руку и не напомнил, чтобы он не отставал  от  других.
Запорожцы прошли еще две залы и остановились. Тут велено им  было  дожи-
даться. В зале толпилось несколько генералов в шитых  золотом  мундирах.
Запорожцы поклонились на все стороны и стали в кучу.
   Минуту спустя вошел в сопровождении целой свиты величественного  рос-
та, довольно плотный человек в гетьманском мундире, в  желтых  сапожках.
Волосы на нем были растрепаны, один глаз немного крив, на лице изобража-
лась какая-то надменная величавость, во всех движениях видна  была  при-
вычка повелевать. Все генералы, которые расхаживали довольно  спесиво  в
золотых мундирах, засуетились, и с низкими поклонами,  казалось,  ловили
его каждое слово и даже малейшее движение, чтобы сейчас лететь выполнять
его. Но гетьман не обратил даже и внимания, едва кивнул головою и  подо-
шел к запорожцам.
   Запорожцы отвесили все поклон в ноги.
   - Все ли вы здесь? - спросил он протяжно, произнося слова  немного  в
нос.
   - Та, вси, батько! - отвечали запорожцы, кланяясь снова.
   - Не забудете говорить так, как я вас учил?
   - Нет батько, не позабудем.
   - Это царь? - спросил кузнец одного из запорожцев.
   - Куда тебе царь! это сам Потемкин, - отвечал тот.
   В другой комнате послышались голоса, и кузнец не знал, куда деть свои
глаза от множества вошедших дам в атласных платьях с длинными хвостами и
придворных в шитых золотом кафтанах и с пучками назади. Он только  видел
один блеск и больше ничего. Запорожцы вдруг все пали на землю и закрича-
ли в один голос:
   - Помилуй, мамо! помилуй!
   Кузнец, не видя ничего, растянулся и сам со всем усердием на полу.
   - Встаньте, - прозвучал над ними повелительный и вместе приятный  го-
лос. Некоторые из придворных засуетились и толкали запорожцев.
   - Не встанем, мамо! не встанем! умрем, а на встанем! - кричали  запо-
рожцы.
   Потемкин кусал себе губы, наконец подошел сам и  повелительно  шепнул
одному из запорожцев. Запорожцы поднялись.
   Тут осмелился и кузнец поднять голову и увидел стоявшую  перед  собою
небольшого роста женщину, несколько даже дородную, напудренную, с  голу-
быми глазами, и вместе с тем величественно  улыбающимся  видом,  который
так умел покорять себе все и мог только принадлежать  одной  царствующей
женщине.
   - Светлейший обещал меня познакомить сегодня с моим народом, которого
я до сих пор еще не видала, - говорила дама с голубыми глазами, рассмат-
ривая с любопытством запорожцев. - Хорошо ли вас здесь содержат ? - про-
должала она, подходя ближе.
   - Та спасиби, мамо! Провиянт дают хороший, хотя бараны здешние совсем
не то, что у нас на Запорожье, - почему ж не жить как-нибудь?..
   Потемкин поморщился, видя, что запорожцы говорят  совершенно  не  то,
чему он их учил...
   Один из запорожцев, приосанясь, выступил вперед:
   - Помилуй, мамо! зачем губишь верный  народ?  чем  прогневили?  Разве
держали мы руку поганого татарина; разве соглашались в чем-либо с турчи-
ном; разве изменили тебе делом или  помышлением?  За  что  ж  немилость?
Прежде слыхали мы, что приказываешь везде строить крепости от нас; после
слушали, что хочешь поворотить в карабинеры; теперь слышим новые  напас-
ти. Чем виновато запорожское войско? тем ли, что перевело твою армию че-
рез Перекоп и помогло твоим енералам порубать крымцев?..
   Потемкин молчал и небрежно чистил небольшою щеточкою свои бриллианты,
которыми были унизаны его руки.
   - Чего же хотите вы? - заботливо спросила Екатерина.
   Запорожцы значительно взглянули друг на друга.
   "Теперь пора! Царица спрашивает, чего хотите!" - сказал сам себе куз-
нец и вдруг повалился на землю.
   - Ваше царское величество, не прикажите казнить, прикажите  миловать!
Из чего, не во гнев будь сказано вашей царской милости, сделаны черевич-
ки, что на ногах ваших? Я думаю, ни один швец ни в одном государстве  на
свете не сумеет так сделать. Боже ты мой, что, если бы моя жинка  надела
такие черевики!
   Государыня засмеялась. Придворные засмеялись тоже. Потемкин и хмурил-
ся и улыбался вместе. Запорожцы начали толкать под руку кузнеца,  думая,
не с ума ли он сошел.
   - Встань! - сказала ласково государыня. - Если так тебе хочется иметь
такие башмаки, то это нетрудно сделать. Принесите ему сей же час башмаки
самые дорогие, с золотом! Право, мне очень нравится это простодушие! Вот
вам, - продолжала государыня, устремив глаза  на  стоявшего  подалее  от
других средних лет человека с полным, но несколько бледным лицом,  кото-
рого скромный кафтан с большими  перламутровыми  пуговицами,  показывал,
что он не принадлежал к числу придворных, - предмет, достойный  остроум-
ного пера вашего!
   - Вы, ваше императорское величество, слишком милостивы.  Сюда  нужно,
по крайней мере, Лафонтена! - отвечал, поклонясь, человек с  перламутро-
выми пуговицами.
   - По чести скажу вам: я до сих пор без памяти от вашего  "Бригадира".
Вы удивительно хорошо читаете! Однако ж, - продолжала государыня,  обра-
щаясь снова к запорожцам, - я слышала, что на Сечи у вас никогда не  же-
нятся.
   - Як же, мамо! ведь человеку, сама знаешь, без жинки нельзя  жить,  -
отвечал тот самый запорожец, который разговаривал с кузнецом,  и  кузнец
удивился, слыша, что этот запорожец, зная так хорошо грамотный язык, го-
ворит с царицею, как будто нарочно, самым грубым, обыкновенно называемым
мужицким наречием. "Хитрый народ! - подумал он сам себе, - верно,  неда-
ром он это делает".
   - Мы не чернецы, - продолжал запорожец, - а люди грешные. Падки,  как
и все честное христианство, до скоромного. Есть у нас не мало таких, ко-
торые имеют жен, только не живут с ними на Сечи. Есть такие,  что  имеют
жен в Польше; есть такие, что имеют жен в Украйне; есть такие, что имеют
жен и в Турещине.
   В это время кузнецу принесли башмаки.
   - Боже ты мой, что за украшение! -  вскрикнул  он  радостно,  ухватив
башмаки. - Ваше царское величество! Что ж, когда башмаки такие на  ногах
и в них, чаятельно, ваше благородие, ходите и на лед ковзаться, какие  ж
должны быть самые ножки? думаю, по малой мере из чистого сахара.
   Государыня, которая точно имела самые стройные и прелестные ножки, не
могла не улыбнуться, слыша такой комплимент из уст простодушного  кузне-
ца, который в своем запорожском платье мог почесться красавцем, несмотря
на смуглое лицо.
   Обрадованный таким благосклонным вниманием,  кузнец  уже  хотел  было
расспросить хорошенько царицу о всем: правда  ли,  что  цари  едят  один
только мед да сало, и тому подобное;  но,  почувствовав,  что  запорожцы
толкают его под бока, решился замолчать; и когда государыня, обратившись
к старикам, начала расспрашивать, как у них живут на Сечи, какие  обычаи
водятся, - он, отошедши назад, нагнулся к карману, сказал тихо:  "Выноси
меня отсюда скорее!" - и вдруг очутился за шлагбаумом.
   - Утонул! ей-богу, утонул! вот чтобы я не сошла с этого  места,  если
не утонул! - лепетала толстая ткачиха, стоя в куче диканьских баб  посе-
реди улицы.
   - Что ж, разве я лгунья какая? разве я у кого-нибудь  корову  украла?
разве я сглазила кого, что ко мне не имеют веры? - кричала баба в козац-
кой свитке, с фиолетовым носом, размахивая руками. - Вот чтобы мне  воды
не захотелось пить, если старая Переперчиха не видела собственными  гла-
зами, как повесился кузнец!
   - Кузнец повесился? вот тебе на! - сказал голова, выходивший от Чуба,
остановился и протеснился ближе к разговаривавшим.
   - Скажи лучше, чтоб тебе водки не захотелось пить, старая пьяница!  -
отвечала ткачиха, - нужно быть такой сумасшедшей, как  ты,  чтобы  пове-
ситься! Он утонул! утонул в пролубе! Это я так знаю, как то, что ты была
сейчас у шинкарки.
   - Срамница! вишь, чем стала попрекать! - гневно возразила баба с фио-
летовым носом. - Молчала бы, негодница! Разве я не знаю, что к тебе дьяк
ходит каждый вечер?
   Ткачиха вспыхнула.
   - Что дьяк? к кому дьяк? что ты врешь?
   - Дьяк? - пропела, теснясь к спорившим, дьячиха, в тулупе из заячьего
меха, крытом синею китайкой. - Я дам знать  дьяка!  Кто  это  говорит  -
дьяк?
   - А вот к кому ходит дьяк! - сказала баба с фиолетовым носом,  указы-
вая на ткачиху.
   - Так это ты, сука, - сказала дьячиха, подступая к ткачихе, - так это
ты, ведьма, напускаешь ему туман и поишь нечистым зельем, чтобы ходил  к
тебе?
   - Отвяжись от меня, сатана! - говорила, пятясь, ткачиха.
   - Вишь, проклятая ведьма, чтоб ты не дождала детей своих видеть,  не-
годная! Тьфу!.. - Тут дьячиха плюнула прямо в глаза ткачихе.
   Ткачиха хотела и себе сделать то же, но вместо того плюнула в  небри-
тую бороду голове, который, чтобы лучше все слышать, подобрался к  самим
спорившим.
   - А, скверная баба! - закричал голова, обтирая полою лицо и  поднявши
кнут. Это движение заставило всех разойтиться с ругательствами в  разные
стороны. - Экая мерзость! - повторял он,  продолжая  обтираться.  -  Так
кузнец утонул! Боже ты мой, а какой важный  живописец  был!  какие  ножи
крепкие, серпы, плуги умел выковывать! Что за сила была! Да, - продолжал
он, задумавшись, - таких людей мало у нас на селе. То-то я, еще  сидя  в
проклятом мешке, замечал, что бедняжка был крепко не в духе. Вот тебе  и
кузнец! был, а теперь и нет! А я собирался было подковать свою рябую ко-
былу!..
   И, будучи полон таких христианских мыслей, голова тихо побрел в  свою
хату.
   Оксана смутилась, когда до нее дошли такие  вести.  Она  мало  верила
глазам Переперчихи и толкам баб; она знала, что кузнец довольно набожен,
чтобы решиться погубить свою душу. Но что, если он в самом деле  ушел  с
намерением никогда не возвращаться в село? А вряд ли и  в  другом  месте
где найдется такой молодец, как кузнец! Он же так  любил  ее!  Он  долее
всех выносил ее капризы! Красавица всю ночь под своим одеялом  поворачи-
валась с правого бока на левый, с левого на правый - и не могла заснуть.
То, разметавшись в обворожительной наготе, которую ночной  мрак  скрывал
даже от нее самой, она почти вслух бранила себя; то,  приутихнув,  реша-
лась ни о чем не думать - и все думала. И вся горела; и к утру влюбилась
по уши в кузнеца.
   Чуб не изъявил ни радости, ни печали об участи Вакулы. Его мысли  за-
няты были одним: он никак не мог позабыть вероломства Солохи и сонный не
переставал бранить ее.
   Настало утро. Вся церковь еще до света  была  полна  народа.  Пожилые
женщины в белых намитках, в белых суконных свитках набожно крестились  у
самого входа церковного. Дворянки в зеленых и желтых кофтах, а иные даже
в синих кунтушах с золотыми назади усами, стояли впереди их. Дивчата,  у
которых на головах намотана была целая лавка  лент,  а  на  шее  монист,
крестов и дукатов, старались пробраться еще ближе к иконостасу. Но  впе-
реди всех были дворяне и простые мужики с усами, с  чубами,  с  толстыми
шеями и только что выбритыми подбородками, все большею частию в  кобеня-
ках, из-под которых выказывалась белая, а у иных и синяя свитка. На всех
лицах, куда ни взглянь, виден был праздник. Голова облизывался,  вообра-
жая, как он разговеется колбасою; дивчата помышляли о том, как они будут
ковзаться с хлопцами на льду; старухи усерднее, нежели когда-либо,  шеп-
тали молитвы. По всей церкви слышно было, как козак Свербыгуз клал  пок-
лоны. Одна только Оксана стояла как будто не своя: молилась и  не  моли-
лась. На сердце у нее столпилось столько разных чувств, одно другого до-
саднее, одно другого печальнее, что лицо ее выражало одно только сильное
смущение; слезы дрожали на глазах. Дивчата не могли понять этому причины
и не подозревали, чтобы виною был кузнец. Однако ж не одна  Оксана  была
занята кузнецом. Все миряне заметили, что праздник - как будто не празд-
ник; что как будто все чего-то недостает. Как на беду, дьяк после  путе-
шествия в мешке охрип и дребезжал едва слышным голосом; правда, приезжий
певчий славно брал баса, но куда бы лучше, если бы и кузнец был, который
всегда, бывало, как только пели "Отче наш" или "Иже  херувимы",  всходил
на крылос и выводил оттуда тем же самым напевом, каким поют и в Полтаве.
К тому же он один исправлял должность церковного титара. Уже отошла  за-
утреня; после заутрени отошла обедня... куда же это, в самом деле,  зап-
ропастился кузнец?
   Еще быстрее в остальное время ночи несся черт с кузнецом назад. И ми-
гом очутился Вакула около своей хаты. В это время пропел петух. "Куда? -
закричал он, ухватя за хвост хотевшего убежать черта,  -  постой,  прия-
тель, еще не все: я еще не поблагодарил тебя". Тут, схвативши  хворости-
ну, отвесил он ему три удара, и бедный черт припустил бежать, как мужик,
которого только что выпарил заседатель. Итак,  вместо  того  чтобы  про-
весть, соблазнить и одурачить других, враг человеческого  рода  был  сам
одурачен. После сего Вакула вошел в сени, зарылся в сено  и  проспал  до
обеда. Проснувшись, он испугался, когда увидел, что солнце  уже  высоко:
"Я проспал заутреню и обедню!" Тут  благочестивый  кузнец  погрузился  в
уныние, рассуждая, что это, верно, бог нарочно, в наказание  за  грешное
его намерение погубить свою душу, наслал сон, который не  дал  даже  ему
побывать в такой торжественный праздник в церкви. Но, однако ж, успокоив
себя тем, что в следующую неделю исповедается в этом попу и с  сегодняш-
него же дня начнет бить по пятидесяти поклонов через весь год,  заглянул
он в хату; но в ней не было никого. Видно, Солоха еще  не  возвращалась.
Бережно вынул он из пазухи башмаки и снова  изумился  дорогой  работе  и
чудному происшествию минувшей ночи; умылся, оделся как можно лучше,  на-
дел то самое платье, которое достал от запорожцев, вынул из сундука  но-
вую шапку из решетиловских смушек с синим верхом, который не надевал еще
ни разу с того времени, как купил ее еще в  бытность  в  Полтаве;  вынул
также новый всех цветов пояс; положил все это вместе с нагайкою в платок
и отправился прямо к Чубу.
   Чуб выпучил глаза, когда вошел к нему кузнец, и  не  знал,  чему  ди-
виться: тому ли, что кузнец воскрес, тому ли, что  кузнец  смел  к  нему
прийти, или тому, что он нарядился таким щеголем и  запорожцем.  Но  еще
больше изумился он, когда Вакула развязал платок и положил перед ним но-
вехонькую шапку и пояс, какого не видано было на селе, а  сам  повалился
ему в ноги и проговорил умоляющим голосом:
   - Помилуй, батько! не гневись! вот тебе и нагайка: бей, сколько  душа
пожелает, отдаюсь сам; во всем каюсь; бей, да не гневись  только!  Ты  ж
когда-то братался с покойным батьком, вместе хлеб-соль ели и магарыч пи-
ли.
   Чуб не без тайного удовольствия видел, как кузнец, который никому  на
селе в ус не дул, сгибал в руке пятаки и подковы, как  гречневые  блины,
тот самый кузнец лежал у ног его.. Чтоб еще больше не уронить себя,  Чуб
взял нагайку и ударил его три раза по спине.
   - Ну, будет с тебя, вставай! старых людей всегда слушай! Забудем все,
что было меж нами! Ну, теперь говори, чего тебе хочется?
   - Отдай, батько, за меня Оксану!
   - Чуб немного подумал, поглядел на шапку и пояс: шапка  была  чудная,
пояс также не уступал ей; вспомнил о вероломной Солохе  и  сказал  реши-
тельно:
   - Добре! присылай сватов!
   - Ай! - вскрикнула Оксана, переступив через порог и увидев кузнеца, и
вперила с изумлением и радостью в него очи.
   - Погляди, какие я тебе принес черевики! - сказал Вакула, - те самые,
которые носит царица.
   - Нет! нет! мне не нужно черевиков! - говорила она, махая руками и не
сводя с него очей, - я и без черевиков... - Далее она  не  договорила  и
покраснела.
   Кузнец подошел ближе, взял ее за руку; красавица и очи потупила.  Еще
никогда не была она так чудно хороша. Восхищенный кузнец тихо  поцеловал
ее, и лицо ее пуще загорелось, и она стала еще лучше.
   Проезжал через Диканьку блаженной памяти архиерей, хвалил  место,  на
котором стоит село, и, проезжая по улице, остановился перед новою хатою.

   - А чья это такая размалеванная хата? - спросил преосвященный у  сто-
явшей близ дверей красивой женщины с дитятей на руках.
   - Кузнеца Вакулы, - сказала ему, кланяясь,  Оксана,  потому  что  это
именно была она.
   - Славно! славная работа! - сказал преосвященный, разглядывая двери и
окна. А окна все были обведены кругом красною краскою; на дверях же вез-
де были козаки на лошадях, с трубками в зубах.
   Но еще больше похвалил преосвященный Вакулу, когда узнал, что он  вы-
держал церковное покаяние и выкрасил даром  весь  левый  крылос  зеленою
краскою с красными цветами. Это, однако ж, не все: на стене  сбоку,  как
войдешь в церковь, намалевал Вакула черта в аду, такого гадкого, что все
плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось  у  них
на руках дитя подносили его к картине и говорили: "Он бачь, яка кака на-
малевана!" - и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось  к
груди своей матери.