ИВАН ФЕДОРОВИЧ ШПОНЬКА И ЕГО ТЕТУШКА

   С этой историей случилась история: нам рассказывал ее приезжавший  из
Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня,  не-
возможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори,  все  одно.
То же самое, что в решето воду лей. Зная за собою  такой  грех,  нарочно
просил его списать ее в тетрадку. Ну, дай бог ему здоровья,  человек  он
был всегда добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький сто-
лик; вы, думаю, его хорошо знаете: он стоит  в  углу,  когда  войдешь  в
дверь... Да, я и позабыл, что вы у меня никогда не были. Старуха моя,  с
которой живу уже лет тридцать вместе, грамоте сроду не училась; нечего и
греха таить. Вот замечаю я, что она пирожки печет  на  какой-то  бумаге.
Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печет; лучших  пирож-
ков вы нигде не будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю:
писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику  -  тет-
радки и половины нет! Остальные листки все  растаскала  на  пироги.  Что
прикажешь делать? на старости лет не подраться же!
   Прошлый год случилось проезжать чрез Гадяч. Нарочно еще,  не  доезжая
города, завязал узелок, чтобы не забыть попросить об этом Степана Ивано-
вича. Этого мало: взял обещание с самого себя - как только чихну в горо-
де, то чтобы при этом вспомнить о нем. Все напрасно. Проехал чрез город,
и чихнул, и высморкался в платок, а все позабыл; да  уже  вспомнил,  как
верст за шесть отъехал от заставы. Нечего делать, пришлось печатать  без
конца. Впрочем, если кто желает непременно знать, о чем говорится  далее
в этой повести, то ему сто'ит только нарочно приехать в Гадяч  и  попро-
сить Степана Ивановича. Он с большим удовольствием расскажет  ее,  хоть,
пожалуй, снова от начала до конца.  Живет  он  недалеко  возле  каменной
церкви. Тут есть сейчас маленький переулок: как только поворотишь в  пе-
реулок, то будут вторые или третьи ворота. Да вот лучше:  когда  увидите
на дворе большой шест с перепелом и выйдет навстречу вам толстая баба  в
зеленой юбке (он, не мешает сказать, ведет жизнь холостую), то  это  его
двор. Впрочем, вы можете его встретить на базаре, где бывает  он  каждое
утро до девяти часов, выбирает рыбу и зелень для своего стола и разгова-
ривает с отцом Антипом или с жидом-откупщиком. Вы  его  тотчас  узнаете,
потому что ни у кого нет, кроме него, панталон из цветной выбойки и  ки-
тайчатого желтого сюртука. Вот еще вам примета: когда ходит он, то всег-
да размахивает руками. Еще покойный тамошний заседатель, Денис Петрович,
всегда, бывало, увидевши его издали,  говорил:  "Глядите,  глядите,  вон
идет ветряная мельница!"

   I
   Иван Федорович Шпонька

   Уже четыре года, как Иван Федорович Шпонька в отставке и живет в  ху-
торе своем Вытребеньках. Когда был он еще Ванюшею, то обучался в гадячс-
ком поветовом училище, и надобно  сказать,  что  был  преблагонравный  и
престарательный мальчик. Учитель российской грамматики, Никифор Тимофее-
вич Деепричастие, говаривал, что если бы все  у  него  были  так  стара-
тельны, как Шпонька, то он не носил бы с собою в класс кленовой линейки,
которою, как сам он признавался, уставал бить по рукам ленивцев и  шалу-
нов. Тетрадка у него всегда была чистенькая, кругом  облинеенная,  нигде
ни пятнышка. Сидел он всегда смирно, сложив руки и уставив глаза на учи-
теля, и никогда не привешивал сидевшему впереди его  товарищу  на  спину
бумажек, не резал скамьи и не играл до прихода учителя  в  тесной  бабы.
Когда кому нужда была в ножике очинить перо, то он немедленно  обращался
к Ивану Федоровичу, зная, что у него всегда водился ножик; и Иван  Федо-
рович, тогда еще просто Ванюша, вынимал его из небольшого  кожаного  че-
хольчика, привязанного к  петле  своего  серенького  сюртука,  и  просил
только не скоблить пера острием ножика, уверяя, что для этого есть тупая
сторона. Такое благонравие скоро привлекло на него внимание даже  самого
учителя латинского языка, которого один кашель в  сенях,  прежде  нежели
высовывалась в дверь его фризовая шинель и лицо, изукрашенное оспою, на-
водил страх на весь класс. Этот страшный учитель, у которого на  кафедре
всегда лежало два пучка розг и половина слушателей  стояла  на  коленях,
сделал Ивана Федоровича аудитором, несмотря на то что в классе было мно-
го с гораздо лучшими способностями.
   Тут не можно пропустить одного случая, сделавшего влияние на всю  его
жизнь. Один из вверенных ему учеников, чтобы  склонить  своего  аудитора
написать ему в списке scit3, тогда как он своего урока в  зуб  не  знал,
принес в класс завернутый в бумагу, облитый маслом блин. Иван Федорович,
хотя и держался справедливости, но на эту пору был голоден и не мог про-
тивиться обольщению: взял блин, поставил перед собою книгу и начал есть.
И так был занят этим, что даже не заметил, как в классе сделалась  вдруг
мертвая тишина. Тогда только с ужасом очнулся он, когда  страшная  рука,
протянувшись из фризовой шинели, ухватила его за ухо и вытащила на  сре-
дину класса. "Подай сюда блин! Подай, говорят тебе, негодяй!"  -  сказал
грозный учитель, схватил пальцами масляный блин и выбросил его за  окно,
строго запретив бегавшим по двору школьникам поднимать его. После  этого
тут же высек он пребольно Ивана Федоровича по рукам. И дело: руки  вино-
ваты, зачем брали, а не другая часть тела. Как бы то ни было,  только  с
этих пор робость, и без того неразлучная с ним, увеличилась  еще  более.
Может быть, это самое происшествие было причиною того, что  он  не  имел
никогда желания вступить в штатскую службу, видя на опыте, что не всегда
удается хоронить концы.
   3 знает (лат.)
   Было уже ему без малого пятнадцать лет, когда перешел  он  во  второй
класс, где вместо сокращенного катехизиса и  четырех  правил  арифметики
принялся он за пространный, за книгу о должностях человека и  за  дроби.
Но, увидевши, что чем дальше в лес, тем больше дров, и получивши  извес-
тие, что батюшка приказал долго жить, пробыл еще два года и, с  согласия
матушки, вступил потом в П*** пехотный полк.
   П*** пехотный полк был совсем не такого сорта, к  какому  принадлежат
многие пехотные полки; и, несмотря на то, что он большею частию стоял по
деревням, однако ж был на такой ноге, что не уступал иным и  кавалерийс-
ким. Большая часть офицеров пила выморозки и умела таскать жидов за пей-
сики не хуже гусаров; несколько человек даже танцевали мазурку,  и  пол-
ковник П*** полка никогда не упускал случая заметить об этом, разговари-
вая с кем-нибудь в обществе. "У меня-с, - говорил он обыкновенно, трепля
себя по брюху после каждого слова, -  многие  пляшут-с  мазурку;  весьма
многие-с; очень многие-с". Чтоб еще более показать читателям  образован-
ность П*** пехотного полка, мы  прибавим,  что  двое  из  офицеров  были
страшные игроки в банк и проигрывали мундир, фуражку, шинель,  темляк  и
даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать.
   Обхождение с такими товарищами, однако же, ничуть не уменьшило робос-
ти Ивана Федоровича. И так как он не пил выморозок, предпочитая им рюмку
водки пред обедом и ужином, не танцевал мазурки и не играл в  банк,  то,
натурально, должен был всегда оставаться один. Таким образом, когда дру-
гие разъезжали на обывательских по мелким помещикам, он, сидя  на  своей
квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то
чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по  уг-
лам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постеле.  Зато
не было никого исправнее Ивана Федоровича в полку. И  взводом  своим  он
так командовал, что ротный командир всегда ставил его в образец. Зато  в
скором времени, спустя одиннадцать лет после получения прапорщичьего чи-
на, произведен он был в подпоручики.
   В продолжение этого времени он получил известие, что матушка  сконча-
лась; а тетушка, родная сестра матушки, которую он знал  только  потому,
что она привозила ему в детстве и посылала даже в Гадяч сушеные груши  и
деланные ею самою превкусные пряники (с матушкой она была в ссоре, и по-
тому Иван Федорович после не видал ее), - эта тетушка, по своему  добро-
душию, взялась управлять небольшим его имением, о чем  известила  его  в
свое время письмом. Иван Федорович, будучи совершенно уверен в  благора-
зумии тетушки, начал по-прежнему исполнять свою службу. Иной на его мес-
те, получивши такой чин, возгордился бы; но гордость совершенно была ему
неизвестна, и, сделавшись подпоручиком, он был тот же самый Иван Федоро-
вич, каким был некогда и в прапорщичьем чине. Пробыв четыре  года  после
этого замечательного для него события, он готовился выступить  вместе  с
полком из Могилевской губернии в Великороссию, как получил письмо такого
содержания:
   "Любезный племянник,
   Иван Федорович!
   Посылаю тебе белье: пять пар нитяных карпеток и четыре рубашки тонко-
го холста; да еще хочу поговорить с тобою о деле: так как ты уже  имеешь
чин немаловажный, что, думаю, тебе известно, и пришел в такие лета,  что
пора и хозяйством позаняться, то в воинской службе  тебе  незачем  более
служить. Я уже стара и не могу всего присмотреть в твоем хозяйстве; да и
действительно, многое притом имею тебе открыть лично. Приезжай,  Ванюша;
в ожидании подлинного удовольствия  тебя  видеть,  остаюсь  многолюбящая
твоя тетка.
   Василиса Цупчевська.
   Чудная в огороде у нас выросла репа: больше похожа на картофель,  чем
на репу".
   Через неделю после получения этого письма Иван Федорович написал  та-
кой ответ:
   "Милостивая государыня, тетушка
   Василиса Кашпоровна!
   Много благодарю вас за присылку белья. Особенно карпетки у меня очень
старые, что даже денщик штопал их четыре раза и очень оттого  стали  уз-
кие. Насчет вашего мнения о моей службе я совершенно согласен с  вами  и
третьего дня подал в отставку. А как только получу увольнение, то  найму
извозчика. Прежней вашей комиссии, насчет семян пшеницы, сибирской арна-
утки, не мог исполнить: во всей Могилевской губернии нет  такой.  Свиней
же здесь кормят большею частию брагой, подмешивая немного  выигравшегося
пива.
   С совершенным почтением, милостивая государыня тетушка, пребываю пле-
мянником
   Иваном Шпонькою".
   Наконец Иван Федорович получил отставку с чином  поручика,  нанял  за
сорок рублей жида от Могилева до Гадяча и сел в кибитку в то самое  вре-
мя, когда деревья оделись молодыми, еще редкими листьями, вся земля ярко
зазеленела свежею зеленью и по всему полю пахло весною.

   I
   Дорога

   В дороге ничего не случилось  слишком  замечательного.  Ехали  с  не-
большим две недели. Может быть, еще и этого скорее приехал бы Иван Федо-
рович, но набожный жид шабашовал по субботам и, накрывшись  своею  попо-
ной, молился весь день. Впрочем, Иван Федорович, как уже имел  я  случай
заметить прежде, был такой человек, который не допускал к себе скуки.  В
то время развязывал он чемодан, вынимал белье,  рассматривал  его  хоро-
шенько: так ли вымыто, так ли сложено, снимал осторожно пушок  с  нового
мундира, сшитого уже без погончиков, и снова все это укладывал наилучшим
образом. Книг он, вообще сказать, не любил  читать;  а  если  заглядывал
иногда в гадательную книгу, так это потому, что любил встречать там зна-
комое, читанное уже несколько раз.  Так  городской  житель  отправляется
каждый день в клуб, не для того, чтобы услышать там что-нибудь новое, но
чтобы встретить тех приятелей, с которыми он уже с  незапамятных  времен
привык болтать в клубе. Так чиновник с большим наслаждением  читает  ад-
рес-календарь по нескольку раз в день, не для каких-нибудь дипломатичес-
ких затей, но его тешит до крайности печатная  роспись  имен.  "А!  Иван
Гаврилович такой-то! - повторяет он глухо про себя. - А! вот и я! гм!.."
И на следующий раз снова перечитывает его с теми же восклицаниями.
   После двухнедельной езды Иван Федорович достигнул деревушки, находив-
шейся в ста верстах от Гадяча. Это было в пятницу. Солнце давно уже заш-
ло, когда он въехал с кибиткою и с жидом на постоялый двор.
   Этот постоялый двор ничем не отличался от других, выстроенных по  не-
большим деревушкам. В них обыкновенно с большим усердием  потчуют  путе-
шественника сеном и овсом, как будто бы он был почтовая лошадь. Но  если
бы он захотел позавтракать, как обыкновенно завтракают порядочные  люди,
то сохранил бы в ненарушимости свой аппетит до другого случая. Иван  Фе-
дорович, зная все это, заблаговременно запасся двумя вязками бубликов  и
колбасою и, спросивши рюмку водки, в которой не бывает недостатка  ни  в
одном постоялом дворе, начал свой ужин, усевшись на лавке перед  дубовым
столом, неподвижно вкопанным в глиняный пол.
   В продолжение этого времени послышался стук брички. Ворота  заскрыпе-
ли; но бричка долго не въезжала на двор. Громкий голос бранился со  ста-
рухою, содержавшею трактир. "Я взъеду, - услышал Иван  Федорович,  -  но
если хоть один клоп укусит  меня  в  твоей  хате,  то  прибью,  ей-богу,
прибью, старая колдунья! и за сено ничего не дам!"
   Минуту спустя дверь отворилась, и вошел,  или,  лучше  сказать,  влез
толстый человек в зеленом сюртуке. Голова его  неподвижно  покоилась  на
короткой шее, казавшейся еще толще от двухэтажного подбородка. Казалось,
и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда го-
ловы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу.
   - Желаю здравствовать, милостивый государь! - проговорил он, увидевши
Ивана Федоровича.
   Иван Федорович безмолвно поклонился.
   - А позвольте спросить, с кем имею честь говорить? - продолжал  толс-
тый приезжий.
   При таком допросе Иван Федорович невольно поднялся  с  места  и  стал
ввытяжку, что обыкновенно он делывал, когда спрашивал его о чем  полков-
ник.
   - Отставной поручик, Иван Федоров Шпонька, - отвечал он.
   - А смею ли спросить, в какие места изволите ехать?
   - В собственный хутор-с, Вытребеньки.
   - Вытребеньки! - воскликнул строгий допросчик. - Позвольте,  милости-
вый государь, позвольте! - говорил он, подступая к нему и размахивая ру-
ками, как будто бы кто-нибудь его не допускал или он  продирался  сквозь
толпу, и, приблизившись, принял Ивана Федоровича в объятия  и  облобызал
сначала в правую, потом в левую и потом снова в правую щеку. Ивану Федо-
ровичу очень понравилось это лобызание,  потому  что  губы  его  приняли
большие щеки незнакомца за мягкие подушки.
   - Позвольте, милостивый государь, познакомиться! - продолжал толстяк.
- Я помещик того же Гадячского повета и ваш сосед. Живу от хутора вашего
Вытребеньки не дальше пяти верст, в селе Хортыще; а фамилия моя Григорий
Григорьевич Сторченко. Непременно, непременно,  милостивый  государь,  и
знать вас не хочу, если не приедете в гости в  село  Хортыще.  Я  теперь
спешу по надобности... А что это? - проговорил он кротким голосом вошед-
шему своему лакею, мальчику в козацкой свитке с заплатанными локтями,  с
недоумевающею миною ставившему на стол узлы и ящики. - Что это? что? - и
голос Григория Григорьевича незаметно делался грознее и грознее. - Разве
я это сюда велел ставить тебе, любезный ? разве я это сюда говорил  ста-
вить тебе, подлец! Разве я не говорил тебе наперед разогреть курицу, мо-
шенник? Пошел! - вскрикнул он, топнув ногою. - Постой, рожа! где  погре-
бец со штофиками? Иван Федорович! - говорил он, наливая в рюмку  настой-
ки, - прошу покорно лекарственной!
   - Ей-богу-с, не могу... я уже имел случай... - проговорил Иван  Федо-
рович с запинкою.
   - И слушать не хочу, милостивый государь! - возвысил голос помещик, -
и слушать не хочу! С места не сойду, покамест не выкушаете...
   Иван Федорович, увидевши, что нельзя отказаться, не без  удовольствия
выпил.
   - Это курица, милостивый государь, - продолжал толстый Григорий  Гри-
горьевич, разрезывая ее ножом в деревянном ящике. - Надобно вам сказать,
что повариха моя Явдоха иногда любит куликнуть и оттого часто  пересуши-
вает. Эй, хлопче! - тут оборотился он к мальчику в козацкой свитке, при-
несшему перину и подушки, - постели постель мне на полу  посереди  хаты!
Смотри же, сена повыше наклади под подушку! да выдерни у бабы  из  мычки
клочок пеньки, заткнуть мне уши на ночь! Надобно вам  знать,  милостивый
государь, что я имею обыкновение затыкать на ночь уши с того  проклятого
случая, когда в одной русской корчме залез  мне  в  левое  ухо  таракан.
Проклятые кацапы, как я после узнал, едят даже щи с  тараканами.  Невоз-
можно описать, что происходило со мною: в ухе так и щекочет, так и щеко-
чет... ну, хоть на стену! Мне помогла уже в наших местах простая  стару-
ха. И чем бы вы думали? просто зашептыванием. Что вы скажете, милостивый
государь, о лекарях? Я думаю, что они просто морочат и дурачат нас. Иная
старуха в двадцать раз лучше знает всех этих лекарей.
   - Действительно, вы изволите говорить  совершенную  -с  правду.  Иная
точно бывает... - Тут он остановился, как бы не прибирая далее прилично-
го слова.
   Не мешает здесь и мне сказать, что он вообще не был  щедр  на  слова.
Может быть, это происходило от робости, а может, и от желания выразиться
красивее.
   - Хорошенько, хорошенько перетряси  сено!  -  говорил  Григорий  Гри-
горьевич своему лакею. - Тут сено  такое  гадкое,  что,  того  и  гляди,
как-нибудь попадет сучок. Позвольте, милостивый государь, пожелать  спо-
койной ночи! Завтра уже не увидимся: я выезжаю до зари.  Ваш  жид  будет
шабашовать, потому что завтра суббота, и потому вам нечего вставать  ра-
но. Не забудьте же моей просьбы; и знать вас не хочу, когда не  приедете
в село Хортыще.
   Тут камердинер Григория Григорьевича стащил с него сюртук и сапоги  и
натянул вместо того халат, и Григорий Григорьевич повалился на  постель,
и казалось, огромная перина легла на другую.
   - Эй, хлопче! куда же ты, подлец? Подь сюда, поправь мне одеяло!  Эй,
хлопче, подмости под голову сена! да что, коней уже напоили?  Еще  сена!
сюда, под этот бок! да поправь, подлец, хорошенько одеяло! Вот так, еще!
ох!..
   Тут Григорий Григорьевич еще вздохнул раза два и пустил страшный  но-
совой свист по всей комнате, всхрапывая по временам так,  что  дремавшая
на лежанке старуха, пробудившись, вдруг смотрела в оба глаза на все сто-
роны, но, не видя ничего, успокоивалась и засыпала снова.
   На другой день, когда проснулся Иван Федорович, уже толстого помещика
не было. Это было одно только замечательное происшествие, случившееся  с
ним на дороге. На третий день после этого приближался он к своему хутор-
ку.
   Тут почувствовал он, что сердце в нем сильно забилось, когда выгляну-
ла, махая крыльями, ветряная мельница и когда, по мере того как жид гнал
своих кляч на гору, показывался внизу ряд  верб.  Живо  и  ярко  блестел
сквозь них пруд и дышал свежестью. Здесь когда-то он купался, в этом са-
мом пруде он когда-то с ребятишками брел по шею в воде за раками. Кибит-
ка взъехала на греблю, и Иван Федорович увидел тот  же  самый  старинный
домик, покрытый очеретом; те же самые яблони и черешни,  по  которым  он
когда-то украдкою лазил. Только что въехал он на двор, как сбежались  со
всех сторон собаки всех сортов: бурые, черные, серые, пегие. Некоторые с
лаем кидались под ноги лошадям, другие бежали сзади,  заметив,  что  ось
вымазана салом; один, стоя возле кухни и накрыв лапою  кость,  заливался
во все горло; другой лаял издали и бегал взад и вперед, помахивая  хвос-
том и как бы приговаривая: "Посмотрите, люди крещеные, какой я  прекрас-
ный молодой человек!" Мальчишки в запачканных рубашках  бежали  глядеть.
Свинья, прохаживавшаяся по двору  с  шестнадцатью  поросенками,  подняла
вверх с испытующим видом свое рыло и хрюкнула громче  обыкновенного.  На
дворе лежало на земле множество ряден с пшеницею, просом и ячменем,  су-
шившихся на солнце. На крыше тоже немало  сушилось  разного  рода  трав:
петровых батогов, нечуй-ветра и других.
   Иван Федорович так был занят рассматриванием этого, что очнулся тогда
только, когда пегая собака укусила слазившего с козел жида за икру. Сбе-
жавшаяся дворня, состоявшая из поварихи, одной бабы и двух девок в шерс-
тяных исподницах, после первых восклицаний:  "Та  се  ж  паныч  наш!"  -
объявила, что тетушка садила в огороде пшеничку, вместе с девкою  Палаш-
кою и кучером Ом`ельком, исправлявшим часто должность огородника и  сто-
рожа. Но тетушка, которая еще издали завидела рогожную кибитку, была уже
здесь. И Иван Федорович изумился, когда она почти подняла его на  руках,
как бы не доверяя, та ли это тетушка, которая  писала  к  нему  о  своей
дряхлости и болезни.

   III
   Тетушка

   Тетушка Василиса Кашпоровна в это время имела лет  около  пятидесяти.
Замужем она никогда не была и обыкновенно говорила, что жизнь девическая
для нее дороже всего. Впрочем, сколько мне помнится, никто и  не  сватал
ее. Это происходило оттого, что все мужчины чувствовали при ней какую-то
робость и никак не имели духу сделать ей признание.  "Весьма  с  большим
характером Василиса Кашпоровна!" - говорили женихи,  и  были  совершенно
правы, потому что Василиса Кашпоровна хоть кого умела сделать тише  тра-
вы. Пьяницу мельника, который совершенно был ни к чему  не  годен,  она,
собственною своею мужественною рукою дергая каждый день за чуб, без вся-
кого постороннего средства умела сделать золотом, а не  человеком.  Рост
она имела почти исполинский, дородность и силу  совершенно  соразмерную.
Казалось, что природа сделала непростительную ошибку, определив  ей  но-
сить темно-коричневый по будням капот с мелкими оборками и красную каше-
мировую шаль в день светлого воскресенья и своих именин,  тогда  как  ей
более всего шли бы драгунские усы и длинные ботфорты.  Зато  занятия  ее
совершенно соответствовали ее виду: она каталась сама  на  лодке,  гребя
веслом искуснее всякого рыболова; стреляла дичь;  стояла  неотлучно  над
косарями; знала наперечет число дынь и арбузов на баштане; брала пошлину
по пяти копеек с воза, проезжавшего через ее греблю; взлезала на  дерево
и трусила груши, била ленивых вассалов своею страшною рукою и  подносила
достойным рюмку водки из той же грозной руки. Почти  в  одно  время  она
бранилась, красила пряжу, бегала на кухню, делала квас,  варила  медовое
варенье и хлопотала весь день и везде поспевала. Следствием  этого  было
то, что маленькое именьице Ивана Федоровича, состоявшее  из  осьмнадцати
душ по последней ревизии, процветало в полном смысле сего слова. К  тому
ж она слишком горячо любила своего племянника и тщательно  собирала  для
него копейку.
   По приезде домой жизнь Ивана Федоровича решительно изменилась и пошла
совершенно другою дорогою. Казалось, натура именно создала его  для  уп-
равления осьмнадцатидушным имением. Сама тетушка заметила, что он  будет
хорошим хозяином, хотя, впрочем, не во все еще отрасли хозяйства  позво-
ляла ему вмешиваться. "Воно ще молода дытына, - обыкновенно она  говари-
вала, несмотря на то что Ивану Федоровичу было без малого сорок  лет,  -
где ему все знать!"
   Однако ж он неотлучно бывал в поле при жнецах и косарях, и  это  дос-
тавляло наслаждение неизъяснимое его кроткой душе. Единодушный взмах де-
сятка и более блестящих кос; шум падающей стройными рядами травы; изред-
ка заливающиеся песни жниц, то веселые, как встреча гостей,  то  зауныв-
ные, как разлука; спокойный, чистый вечер, и что за вечер! как  волен  и
свеж воздух! как тогда оживлено все: степь краснеет, синеет и горит цве-
тами; перепелы, дрофы, чайки, кузнечики,  тысячи  насекомых,  и  от  них
свист, жужжание, треск, крик и вдруг стройный хор; и все не молчит ни на
минуту. А солнце садится и кроется. У! как свежо и хорошо! По  полю,  то
там, то там, раскладываются огни и ставят котлы, и вкруг котлов  садятся
усатые косари; пар от галушек несется. Сумерки сереют... Трудно  расска-
зать, что делалось тогда с Иваном Федоровичем. Он забывал, присоединяясь
к косарям, отведать их галушек, которые очень любил, и  стоял  недвижимо
на одном месте, следя глазами пропадавшую в небе чайку или  считая  копы
нажитого хлеба, унизывавшие поле.
   В непродолжительном времени об Иване Федоровиче везде пошли речи  как
о великом хозяине. Тетушка не могла нарадоваться своим племянником и ни-
когда не упускала случая им похвастаться. В один день, - это было уже по
окончании жатвы, и именно в конце июля, -  Василиса  Кашпоровна,  взявши
Ивана Федоровича с таинственным видом за руку, сказала, что  она  теперь
хочет поговорить с ним о деле, которое с давних пор уже ее занимает.
   - Тебе, любезный Иван Федорович, - так она начала, - известно, что  в
твоем хуторе осьмнадцать душ; впрочем, это по ревизии, а без  того,  мо-
жет, наберется больше, может, будет до двадцати четырех. Но не  об  этом
дело. Ты знаешь тот лесок, что за нашею левадою, и, верно, знаешь за тем
же лесом широкий луг:  в  нем  двадцать  без  малого  десятин;  а  травы
столько, что можно каждый год продавать больше чем на сто  рублей,  осо-
бенно если, как говорят, в Гадяче будет конный полк.
   - Как же-с, тетушка, знаю: трава очень хорошая.
   - Это я сама знаю, что очень хорошая; но знаешь ли ты,  что  вся  эта
земля по-настоящему твоя? Что ж ты так выпучил глаза? Слушай, Иван Федо-
рович! Ты помнишь Степана Кузьмича? Что я говорю: помнишь! Ты тогда  был
таким маленьким, что не мог выговорить даже его имени; куда ж! Я  помню,
когда приехала на самое пущенье, перед филипповкою, и взяла было тебя на
руки, то ты чуть не испортил мне всего платья; к счастию, что успела пе-
редать тебя мамке Матрене. Такой ты тогда был гадкий!.. Но  не  об  этом
дело. Вся земля, которая за нашим хутором, и  самое  село  Хортыще  было
Степана Кузьмича. Он, надобно тебе объявить, еще тебя не было на  свете,
как начал ездить к твоей матушке; правда, в такое время, когда отца тво-
его не бывало дома. Но я, однако ж, это не в укор ей говорю. Упокой гос-
поди ее душу! - хотя покойница была всегда неправа против меня. Но не об
этом дело. Как  бы  то  ни  было,  только  Степан  Кузьмич  сделал  тебе
дарственную запись на то самое имение, об котором я  тебе  говорила.  Но
покойница твоя матушка, между нами будь сказано, была пречудного  нрава.
Сам черт, господи прости меня за это гадкое слово, не мог бы понять  ее.
Куда она дела эту запись - один бог знает. Я думаю, просто,  что  она  в
руках этого старого холостяка Григория Григорьевича Сторченка. Этой  пу-
затой шельме досталось все его имение. Я готова ставить бог  знает  что,
если он не утаил записи.
   - Позвольте-с доложить, тетушка: не тот ли это Сторченко, с которым я
познакомился на станции?
   Тут Иван Федорович рассказал про свою встречу.
   - Кто его знает! - отвечала, немного подумав, тетушка. - Может  быть,
он и не негодяй. Правда, он всего только  полгода  как  переехал  к  нам
жить; в такое время человека не узнаешь. Старуха-то, матушка его, я слы-
шала, очень разумная женщина и, говорят, большая мастерица солить  огур-
цы. Ковры собственные девки ее умеют отлично хорошо выделывать.  Но  так
как ты говоришь, что он тебя хорошо принял, то  поезжай  к  нему!  Может
быть, старый грешник послушается совести и отдаст,  что  принадлежит  не
ему. Пожалуй, можешь поехать и в бричке, только проклятая дитвора  повы-
дергивала сзади все гвозди. Нужно будет сказать  кучеру  Омельке,  чтобы
прибил везде получше кожу.
   - Для чего, тетушка? Я возьму повозку, в  которой  вы  ездите  иногда
стрелять дичь.
   Этим окончился разговор.

   IV
   Обед

   В обеденную пору Иван Федорович въехал в село Хортыще и немного  оро-
бел, когда стал приближаться к господскому дому. Дом этот был длинный  и
не под очеретяною, как у многих окружных помещиков,  но  под  деревянною
крышею. Два амбара в дворе тоже под деревянною крышею;  ворота  дубовые.
Иван Федорович похож был на того франта, который, заехав на  бал,  видит
всех, куда ни оглянется, одетых щеголеватее его. Из почтения он  остано-
вил свой возок возле амбара и подошел пешком к крыльцу.
   - А! Иван Федорович! - закричал толстый Григорий Григорьевич,  ходив-
ший по двору в сюртуке, но без галстука, жилета и подтяжек. Однако  ж  и
этот наряд, казалось, обременял его тучную ширину, потому что пот катил-
ся с него градом. - Что же вы говорили, что сейчас, как только увидитесь
с тетушкой, приедете, да и не приехали? - После сих слов губы Ивана  Фе-
доровича встретили те же самые знакомые подушки.
   - Большею частию занятия по хозяйству... Я-с приехал к вам на  минут-
ку, собственно по делу...
   - На минутку? Вот этого-то не будет. Эй, хлопче! -  закричал  толстый
хозяин, и тот же самый мальчик в козацкой свитке  выбежал  из  кухни.  -
Скажи Касьяну, чтобы ворота сейчас запер, слышишь, запер крепче! А коней
вот этого пана распряг бы сию минуту! Прошу в комнату; здесь такая жара,
что у меня вся рубашка мокра.
   Иван Федорович, вошедши в комнату, решился не терять напрасно времени
и, несмотря на свою робость, наступать решительно.
   - Тетушка имела честь... сказывала мне, что дарственная запись покой-
ного Степана Кузьмича...
   Трудно изобразить, какую неприятную мину сделало при этих словах  об-
ширное лицо Григория Григорьевича.
   - Ей-богу, ничего не слышу! - отвечал он. - Надобно вам сказать,  что
у меня в левом ухе сидел таракан. В русских избах проклятые кацапы везде
поразводили тараканов. Невозможно описать никаким пером, что за  мучение
было. Так вот и щекочет, так и щекочет. Мне помогла уже одна старуха са-
мым простым средством...
   - Я хотел сказать... - осмелился прервать Иван Федорович,  видя,  что
Григорий Григорьевич с умыслом хочет поворотить речь на другое, - что  в
завещании  покойного  Степана  Кузьмича  упоминается,  так  сказать,   о
дарственной записи... по ней следует-с мне...
   - Я знаю, это вам тетушка успела наговорить. Это ложь, ей-богу, ложь!
Никакой дарственной записи дядюшка не делал. Хотя, правда, в завещании и
упоминается о какой-то записи; но где же она? никто не представил ее.  Я
вам это говорю потому, что искренно желаю вам добра. Ей-богу, это ложь!
   Иван Федорович замолчал, рассуждая, что, может быть, и в  самом  деле
тетушке так только показалось.
   - А вот идет сюда матушка с сестрами! - сказал Григорий  Григорьевич,
- следовательно, обед готов. Пойдемте! - При сем он потащил Ивана  Федо-
ровича за руку в комнату, в которой стояла на столе водка и закуски.
   В то самое время вошла старушка, низенькая,  совершенный  кофейник  в
чепчике, с двумя барышнями - белокурой и черноволосой.  Иван  Федорович,
как воспитанный кавалер, подошел сначала к старушкиной ручке, а после  к
ручкам обеих барышень.
   - Это, матушка, наш сосед, Иван Федорович Шпонька! - сказал  Григорий
Григорьевич.
   Старушка смотрела пристально на Ивана Федоровича,  или,  может  быть,
только казалась смотревшею. Впрочем, это была совершенная доброта. Каза-
лось, она так и хотела спросить Ивана Федоровича: сколько вы на зиму на-
соливаете огурцов?
   - Вы водку пили? - спросила старушка.
   - Вы, матушка, верно, не выспались, - сказал Григорий Григорьевич,  -
кто ж спрашивает гостя, пил ли он? Вы потчуйте только; а пили ли мы  или
нет, это наше дело. Иван Федорович! прошу, золототысячниковой или трохи-
мовской сивушки, какой вы лучше любите? Иван Иванович, а ты что  стоишь?
- произнес Григорий Григорьевич, оборотившись назад,  и  Иван  Федорович
увидел подходившего к водке Ивана Ивановича, в долгополом сюртуке с  ог-
ромным стоячим воротником, закрывавшим весь его затылок, так что  голова
его сидела в воротнике, как будто в бричке.
   Иван Иванович подошел к водке, потер руки, рассмотрел хорошенько рюм-
ку, налил, поднес к свету, вылил разом из рюмки всю водку в рот, но,  не
проглатывая, пополоскал ею хорошенько во рту, после чего уже  проглотил;
и, закусивши хлебом с солеными опенками, оборотился к Ивану Федоровичу.
   - Не с Иваном ли Федоровичем, господином Шпонькою, имею  честь  гово-
рить?
   - Так точно-с, - отвечал Иван Федорович.
   - Очень много изволили перемениться с того времени, как я  вас  знаю.
Как же, - продолжал Иван Иванович, - я еще помню вас вот какими!  -  При
этом поднял он ладонь на аршин от пола. - Покойный батюшка ваш, дай боже
ему царствие небесное, редкий был человек. Арбузы и дыни всегда бывали у
него такие, какие теперь нигде не найдете. Вот хоть бы и тут, -  продол-
жал он, отводя его в сторону, - подадут вам за столом дыни. Что  это  за
дыни? - смотреть не хочется! Верите ли, милостивый государь, что у  него
были арбузы, - произнес он с таинственным видом,  расставляя  руки,  как
будто бы хотел обхватить толстое дерево, - ей-богу, вот какие!
   - Пойдемте за стол! - сказал Григорий Григорьевич, взявши Ивана Федо-
ровича за руку.
   Все вышли в столовую. Григорий Григорьевич сел на обыкновенном  своем
месте, в конце стола, завесившись огромною салфеткою и походя в этом ви-
де на тех героев, которых рисуют цирюльники на своих вывесках. Иван  Фе-
дорович, краснея, сел на указанное ему место  против  двух  барышень;  а
Иван Иванович не преминул поместиться возле него, радуясь  душевно,  что
будет кому сообщать свои познания.
   - Вы напрасно взяли куприк, Иван Федорович! Это  индейка!  -  сказала
старушка, обратившись к Ивану Федоровичу, которому в  это  время  поднес
блюдо деревенский официант в сером фраке с черною заплатою.  -  Возьмите
спинку!
   - Матушка! ведь вас никто не просит  мешаться!  -  произнес  Григорий
Григорьевич. - Будьте уверены, что гость сам знает, что ему взять!  Иван
Федорович, возьмите крылышко, вон другое, с пупком! Да что ж вы так мало
взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот с  блюдом?  Проси!  Стано-
вись, подлец, на колени! Говори сейчас: "Иван Федорович, возьмите  стег-
нушко!"
   - Иван Федорович, возьмите стегнушко! -  проревел,  став  на  коленку
официант с блюдом.
   - Гм, что это за индейка! - сказал вполголоса Иван Иванович  с  видом
пренебрежения, оборотившись к своему соседу. - Такие ли должны быть  ин-
дейки! Если бы вы увидели у меня индеек! Я вас уверяю, что жиру в  одной
больше, чем в десятке таких, как эти. Верите ли, государь мой, что  даже
противно смотреть, когда ходят они у меня по двору, так жирны!..
   - Иван Иванович, ты лжешь! - произнес Григорий Григорьевич,  вслушав-
шись в его речь.
   - Я вам скажу, - продолжал все так же своему  соседу  Иван  Иванович,
показывая вид, будто бы он не слышал слов Григория Григорьевича,  -  что
прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по  пятидесяти  копеек
за штуку. И то еще не хотел брать.
   - Иван Иванович, я тебе говорю, что ты  лжешь!  -  произнес  Григорий
Григорьевич, для лучшей ясности - по складам и громче прежнего.
   Но Иван Иванович, показывая вид, будто это совершенно относилось не к
нему, продолжал так же, но только гораздо тише.
   - Именно, государь мой, не хотел брать. В Гадяче ни у одного  помещи-
ка...
   - Иван Иванович! ведь ты глуп, и больше ничего, - громко сказал  Гри-
горий Григорьевич. - Ведь Иван Федорович знает все  это  лучше  тебя  и,
верно, не поверит тебе.
   Тут Иван Иванович совершенно обиделся, замолчал  и  принялся  убирать
индейку, несмотря на то что она не так была жирна, как  те,  на  которые
противно смотреть.
   Стук ножей, ложек и тарелок заменил на время разговор; но громче все-
го слышалось высмактывание Григорием  Григорьевичем  мозгу  из  бараньей
кости.
   - Читали ли вы, - спросил Иван Иванович  после  некоторого  молчания,
высовывая голову из своей брички к Ивану Федоровичу, - книгу  "Путешест-
вие Коробейникова ко святым местам"? Истинное услаждение души и  сердца!
Теперь таких книг не печатают. Очень сожалетельно, что не посмотрел, ко-
торого году.
   Иван Федорович, услышавши, что дело идет о книге, прилежно начал  на-
бирать себе соусу.
   - Истинно удивительно, государь мой, как подумаешь, что простой меща-
нин прошел все места эти. Более трех тысяч верст,  государь  мой!  Более
трех тысяч верст. Подлинно, его сам господь сподобил побывать в Палести-
не и Иерусалиме.
   - Так вы говорите, что он, - связал  Иван  Федорович,  который  много
наслышался о Иерусалиме еще от своего денщика, - был и в Иерусалиме?..
   - О чем вы говорите, Иван Федорович? - произнес с конца стола  Григо-
рий Григорьевич.
   - Я, то есть, имел случай заметить, что какие есть на  свете  далекие
страны! - сказал Иван Федорович, будучи сердечно доволен тем, что  выго-
ворил столь длинную и трудную фразу.
   - Не верьте ему, Иван Федорович! - сказал  Григорий  Григорьевич,  не
вслушавшись хорошенько, - все врет!
   Между тем обед кончился. Григорий Григорьевич отправился в свою  ком-
нату, но обыкновению, немножко всхрапнуть; а гости пошли вслед  за  ста-
рушкою хозяйкою и барышнями в гостиную, где тот самый стол,  на  котором
оставили они, выходя обедать, водку, как бы превращением какие, покрылся
блюдечками с вареньем разных сортов и блюдами с арбузами, вишнями и  ды-
нями.
   Отсутствие Григория Григорьевича заметно было во всем. Хозяйка сдела-
лась словоохотнее и открывала сама, без просьбы, множество секретов нас-
чет делания пастилы и сушения груш. Даже барышни стали говорить; но  бе-
локурая, которая казалась моложе шестью годами своей сестры и которой по
виду было около двадцати пяти лет, была молчаливее.
   Но более всех говорил и действовал Иван Иванович. Будучи уверен,  что
его теперь никто не собьет и не смешает, он говорил и об  огурцах,  и  о
посеве картофеля, и о том, какие в старину были  разумные  люди  -  куда
против теперешних! - и о том, как вс°, чем далее, умнеет и доходит к вы-
думыванию мудрейших вещей. Словом, это был один из числа тех людей,  ко-
торые с величайшим удовольствием любят позаняться услаждающим душу  раз-
говором и будут говорить обо всем, о чем  только  можно  говорить.  Если
разговор касался важных и  благочестивых  предметов,  то  Иван  Иванович
вздыхал после каждого слова, кивая слегка головою; ежели до  хозяйствен-
ных, то высовывал голову из своей брички и делал такие  мины,  глядя  на
которые, кажется, можно было прочитать, как нужно делать грушевый  квас,
как велики те дыни, о которых он говорил, и как жирны те  гуси,  которые
бегают у него по двору.
   Наконец с великим трудом, уже ввечеру, удалось Ивану Федоровичу расп-
рощаться; и, несмотря на свою сговорчивость и на то,  что  его  насильно
оставляли ночевать, он устоял-таки в своем намерении ехать, и уехал.

   V
   Новый замысел тетушки

   - Ну что? выманил у старого лиходея запись? - Таким вопросом встрети-
ла Ивана Федоровича тетушка, которая с нетерпением  дожидалась  его  уже
несколько часов на крыльце и не вытерпела наконец, чтоб не  выбежать  за
ворота.
   - Нет, тетушка! - сказал Иван Федорович, слезая с повозки, - у Григо-
рия Григорьевича нет никакой записи.
   - И ты поверил ему! Врет он, проклятый! Когда-нибудь  попаду,  право,
поколочу его собственными руками. О, я ему поспущу жиру! Впрочем,  нужно
наперед поговорить с нашим подсудком, нельзя ли  судом  с  него  стребо-
вать... Но не об этом теперь дело. Ну, что ж, обед был хороший?
   - Очень... да, весьма, тетушка.
   - Ну, какие ж были кушанья, расскажи? Старуха-то, я  знаю,  мастерица
присматривать за кухней.
   - Сырники были во сметаною, тетушка. Соус с голубями, начищенными...
   - А индейка со сливами была? - спросила тетушка, потому что сама была
большая искусница приготовлять это блюдо.
   - Была и индейца!.. Весьма красивые барышни, сестрицы  Григория  Гри-
горьевича, особенно белокурая!
   - А! - сказала тетушка и посмотрела пристально на  Ивана  Федоровича,
который, покраснев, потупил глаза  в  землю.  Новая  мысль  быстро  про-
мелькнула в ее голове. - Ну, что ж? - спросила она с любопытством и  жи-
во, какие у ней брови?
   Не мешает заметить, что тетушка всегда поставляла первую красоту жен-
щины в бровях.
   - Брови, тетушка, совершенно-с такие, какие, вы рассказывали, в моло-
дости были у вас. И по всему лицу небольшие веснушки.
   - А! - сказала тетушка, будучи довольна замечанием Ивана  Федоровича,
который, однако ж, не имел и в мыслях сказать этим комплимент. - Какое ж
было на ней платье? хотя, впрочем, теперь трудно найти таких плотных ма-
терий, какая вот хоть бы, например, у меня на этом капоте. Но не об этом
дело. Ну, что ж, ты говорил о чем-нибудь с нею?
   - То есть как?.. я-с, тетушка? Вы, может быть, уже думаете...
   - А что ж? что тут диковинного? так богу угодно! Может быть,  тебе  с
нею на роду написано жить парочкою.
   - Я не знаю, тетушка, как вы можете это говорить. Это доказывает, что
вы совершенно не знаете меня...
   - Ну вот, уже и обиделся! - сказала тетушка. "Ще молода дытына, - по-
думала она про себя, - ничего не знает! нужно их  свести  вместе,  пусть
познакомятся!"
   Тут тетушка пошла заглянуть в кухню и оставила Ивана Федоровича. Но с
этого времени она только и думала о том, как увидеть скорее своего  пле-
мянника женатым и понянчить маленьких внучков. В голове ее  громоздились
одни только приготовления к свадьбе, и заметно было, что она во всех де-
лах суетилась гораздо более, нежели прежде, хотя, впрочем, эти дела  бо-
лее шли хуже, нежели лучше. Часто, делая какое-нибудь пирожное,  которое
вообще она никогда не доверяла кухарке, она,  позабывшись  и  воображая,
что возле нее стоит маленький внучек, просящий пирога, рассеянно  протя-
гивала к нему руку с лучшим куском, а дворовая собака,  пользуясь  этим,
схватывала лакомый кусок и своим громким чваканьем выводила ее из задум-
чивости, за что и бывала всегда бита кочергою. Даже оставила она любимые
свои занятия и не ездила на охоту, особливо когда вместо куропатки заст-
релила ворону, чего никогда прежде с нею не бывало.
   Наконец, спустя дня четыре после этого, все увидели выкаченную из са-
рая на двор бричку. Кучер Омелько, он же и огородник  и  сторож,  еще  с
раннего утра стучал молотком и приколачивал кожу,  отгоняя  беспрестанно
собак, лизавших колеса. Долгом почитаю предуведомить читателей, что  это
была именно та самая бричка, в которой еще ездил Адам;  и  потому,  если
кто будет выдавать другую за адамовскую, то это сущая ложь и бричка неп-
ременно поддельная. Совершенно неизвестно, каким образом спаслась она от
потопа. Должно думать, что в Ноевом ковчеге был особенный для нее сарай.
Жаль очень, что читателям нельзя описать живо ее фигуры.  Довольно  ска-
зать, что Василиса Кашпоровна была  очень  довольна  ее  архитектурою  и
всегда изъявляла сожаление, что вывелись из моды старинные экипажи.  Са-
мое устройство брички, немного набок, то есть так, что правая сторона ее
была гораздо выше левой, ей очень нравилось, потому что с одной  стороны
может, как она говорила, влезать малорослый, а с другой -  великорослый.
Впрочем, внутри брички могло поместиться штук пять малорослых и трое та-
ких, как тетушка.
   Около полудня Омелько, управившись около  брички,  вывел  из  конюшни
тройку лошадей, немного чем моложе брички, и начал привязывать их верев-
кою к величественному экипажу. Иван Федорович и тетушка,  один  с  левой
стороны, другая с правой, влезли в бричку, и она тронулась. Попадавшиеся
на дороге мужики, видя такой богатый экипаж (тетушка очень редко выезжа-
ла в нем), почтительно останавливались, снимали шапки и кланялись в  по-
яс. Часа через два кибитка остановилась пред крыльцом, - думаю, не нужно
говорить: пред крыльцом дома Сторченка. Григория  Григорьевича  не  было
дома. Старушка с барышнями вышла встретить гостей  в  столовую.  Тетушка
подошла величественным шагом, с большою ловкостию  отставила  одну  ногу
вперед и сказала громко:
   - Очень рада, государыня моя, что имею честь лично доложить  вам  мое
почтение. А вместе с решпектом позвольте поблагодарить за  хлебосольство
ваше к племяннику моему Ивану Федоровичу,  который  много  им  хвалится.
Прекрасная у вас гречиха, сударыня! я видела ее,  подъезжая  к  селу.  А
позвольте узнать, сколько коп вы получаете с десятины?
   После сего последовало всеобщее лобызание. Когда же уселись в  гости-
ной, то старушка хозяйка начала:
   - Насчет гречихи я не могу  вам  сказать:  это  часть  Григория  Гри-
горьевича. Я уже давно не занимаюсь этим; да и не  могу:  уже  стара!  В
старину у нас, бывало, я помню, гречиха была по пояс, теперь  бог  знает
что. Хотя, впрочем, и говорят, что теперь  все  лучше.  -  Тут  старушка
вздохнула;и какому-нибудь наблюдателю послышался бы в этом вздохе  вздох
старинного осьмнадцатого столетия.
   - Я слушала, моя государыня, что у вас собственные ваши девки  отлич-
ные умеют выделывать ковры, - сказала Василиса Кашпоровна и этим  задела
старушку за самую чувствительную струну. При этих словах она  как  будто
оживилась, и речи у ней полилися о том, как должно  красить  пряжу,  как
приготовлять для этого нитку. С ковров быстро съехал разговор на соление
огурцов и сушение груш. Словом, не прошло часу, как обе дамы так  разго-
ворились между собою, будто век были знакомы. Василиса Кашпоровна многое
уже начала говорить с нею таким тихим голосом, что Иван Федорович ничего
не мог расслушать.
   - Да не угодно ли посмотреть? - сказала, вставая, старушка хозяйка.
   За нею встали барышни и Василиса Кашпоровна, и все потянулись  в  де-
вичью. Тетушка, однако ж, дала знак Ивану Федоровичу остаться и  сказала
что-то тихо старушке.
   - Машенька! - сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне, -  ос-
танься с гостем да поговори с ним, чтобы гостю не было скучно!
   Белокурая барышня осталась и села на диван. Иван Федорович  сидел  на
своем стуле как на иголках, краснел и потуплял глаза; но барышня,  каза-
лось, вовсе этого не замечала и равнодушно сидела на диване,  рассматри-
вая прилежно окна и стены или следуя глазами за кошкою, трусливо  пробе-
гавшею под стульями.
   Иван Федорович немного ободрился и хотел было начать разговор; но ка-
залось, что все слова свои растерял он на дороге. Ни одна мысль не  при-
ходила на ум.
   Молчание продолжалось около четверти часа. Барышня все так же сидела.

   Наконец Иван Федорович собрался духом.
   - Летом очень много мух, сударыня! - произнес он  полудрожащим  голо-
сом.
   - Чрезвычайно много! - отвечала барышня. - Братец нарочно сделал хло-
пушку из старого маменькиного башмака; но все еще очень много.
   Тут разговор опять прекратился. И Иван Федорович никаким образом  уже
не находил речи.
   Наконец хозяйка с тетушкою и чернявою барышнею возвратились.  Погово-
ривши еще немного, Василиса Кашпоровна распростилась с старушкою  и  ба-
рышнями, несмотря на все приглашения остаться ночевать. Старушка  и  ба-
рышни вышли на крыльцо проводить гостей и долго еще  кланялись  выгляды-
вавшим из брички тетушке и племяннику.
   - Ну, Иван Федорович! о чем же вы говорили вдвоем с барышней? - спро-
сила дорогою тетушка.
   - Весьма скромная и благонравная девица Марья Григорьевна!  -  сказал
Иван Федорович.
   - Слушай, Иван Федорович! я хочу поговорить с  тобою  сурьезно.  Ведь
тебе, слава богу, тридцать осьмой год. Чин ты уже имеешь  хороший.  Пора
подумать и об детях! Тебе непременно нужна жена...
   - Как, тетушка! - вскричал, испугавшись, Иван Федорович. - Как  жена!
Нет-с, тетушка, сделайте милость... Вы совершенно в стыд  меня  приводи-
те... я еще никогда не был женат... Я совершенно не знаю, что с нею  де-
лать!
   - Узнаешь, Иван Федорович, узнаешь, - промолвила, улыбаясь, тетушка и
подумала про себя:- "Куды ж! ще зовсим молода дытына, ничего не  знает!"
- Да, Иван Федорович! - продолжала она вслух, - лучшей жены нельзя  сыс-
кать тебе, как Марья Григорьевна. Тебе же она притом очень  понравилась.
Мы уже насчет этого много переговорили с старухою: она очень рада видеть
тебя своим зятем; еще неизвестно, правда, что скажет этот греходей  Гри-
горьевич. Но мы не посмотрим на него, и пусть только он вздумает не  от-
дать приданого, мы его судом...
   В это время бричка подъехала к двору,  и  древние  клячи  ожили,  чуя
близкое стойло.
   - Слушай, Омелько! коням дай прежде отдохнуть хорошенько, а  не  веди
тотчас, распрягши, к водопою! они лошади горячие. Ну, Иван Федорович,  -
продолжала, вылезая, тетушка, - я советую тебе  хорошенько  подумать  об
этом. Мне еще нужно забежать в кухню, я позабыла Солохе заказать ужин, а
она негодная, я думаю, сама и не подумала об этом.
   Но Иван Федорович стоял, как будто громом оглушенный.  Правда,  Марья
Григорьевна очень недурная барышня; но жениться!.. это казалось ему  так
странно, так чудно, что он никак не мог подумать без страха. Жить с  же-
ною!.. непонятно! Он не один будет в своей комнате, но  их  должно  быть
везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по мере того чем  более  уг-
лублялся он в размышление.
   Ранее обыкновенного лег он в постель, но, несмотря на  все  старания,
никак не мог заснуть. Наконец желанный сон, этот  всеобщий  успокоитель,
посетил его; но какой сон! еще несвязнее сновидений он никогда на  виды-
вал. То снилось ему, что вокруг него все шумит, вертится,  а  он  бежит,
бежит, не чувствует под собою ног... вот уже выбивается из сил...  Вдруг
кто-то хватает его за ухо. "Ай! кто это?" - "Это я, твоя жена!" - с  шу-
мом говорил ему какой-то голос. И он вдруг пробуждался.  То  представля-
лось ему, что он уже женат, что все в домике их так чудно, так  странно:
в его комнате стоил вместо одинокой - двойная кровать.  На  стуле  сидит
жена. Ему странно; он не знает, как подойти к ней, что говорить с нею, и
замечает, что у нее гусиное лицо. Нечаянно поворачивается он в сторону и
видит другую жену, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сторону
- стоит третья жена. Назад - еще одна жена. Тут его берет тоска. Он бро-
сился бежать в сад; но в саду жарко. Он снял шляпу, видит: и в шляпе си-
дит жена. Пот выступил у него на лице. Полез в карман за платком -  и  в
кармане жена; вынул из уха хлопчатую бумагу - и  там  сидит  жена...  То
вдруг он прыгал на одной ноге, а тетушка, глядя на него, говорила с важ-
ным видом: "Да, ты должен прыгать, потому что ты теперь уже женатый  че-
ловек". Он к ней - но тетушка уже не тетушка, а колокольня. И чувствует,
что его кто-то тащит веревкою на колокольню. "Кто это тащит меня?" - жа-
лобно проговорил Иван Федорович. "Это я, жена твоя,  тащу  тебя,  потому
что ты колокол". - "Нет, я не колокол, я Иван Федорович!" -  кричал  он.
"Да, ты колокол", - говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного пол-
ка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то  шерстя-
ная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. "Какой прикаже-
те материи? - говорит купец. - Вы возьмите жены, это самая модная  мате-
рия! очень добротная! из нее все теперь шьют себе сюртуки". Купец меряет
и режет жену. Иван Федорович берет под мышку,  идет  к  жиду,  портному.
"Нет, - говорит жид, - это дурная материя! Из нее  никто  не  шьет  себе
сюртука..."
   В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился
с него градом.
   Как только встал он поутру, тотчас обратился к гадательной  книге,  в
конце которой один добродетельный книгопродавец, по своей редкой доброте
и бескорыстию, поместил сокращенный снотолкователь. Но там совершенно не
было ничего, даже хотя немного похожего на такой бессвязный сон.
   Между тем в голове тетушки созрел совершенно новый замысел, о котором
узнаете в следующей главе.