ТЕМНЫЕ АЛЛЕИ

     В  холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских
дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями,  к
длинной  избе,  в  одной  связи  которой была казенная почтовая
станция, а в другой частная горница, где можно  было  отдохнуть
или  переночевать,  пообедать  или  спросить  самовар, подкатил
закиданный  грязью  тарантас  с  полуподнятым  верхом,   тройка
довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На
козлах  тарантаса  сидел  крепкий  мужик  в  туго  подпоясанном
армяке, серьезный и  темноликий,  с  редкой  смоляной  бородой,
похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик
военный  в  большом  картузе  и  в  николаевской серой шинели с
бобровым стоячим  воротником,  еще  чернобровый,  но  с  белыми
усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок
у  него  был  пробрит  и  вся  наружность  имела  то сходство с
Александром II, которое столь распространено было среди военных
в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и
вместе с тем усталый.
     Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном
сапоге с ровным голенищем  и,  придерживая  руками  в  замшевых
перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.
     -- Налево,  ваше  превосходительство,  --  грубо крикнул с
козел кучер, и  он,  слегка  нагнувшись  на  пороге  от  своего
высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.
     В  горнице  было  тепло,  сухо и опрятно: новый золотистый
образ в левом углу, под ним покрытый чистой  суровой  скатертью
стол,  за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая
дальний правый угол, ново  белела  мелом;  ближе  стояло  нечто
вроде  тахты,  покрытой  пегими попонами, упиравшейся отвалом в
бок  печи;  из-за  печной  заслонки  сладко   пахло   щами   --
разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.
     Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в
одном  мундире  и  в  сапогах, потом снял перчатки и картуз и с
усталым видом провел бледной худой рукой  по  голове  --  седые
волосы   его   с   начесами  на  висках  к  углам  глаз  слегка
курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило
кое-где мелкие следы оспы. В  горнице  никого  не  было,  и  он
неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:
     -- Эй, кто там!
     Тотчас  вслед  за  тем  в горницу вошла темноволосая, тоже
чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая
на пожилую цыганку, с темным пушком на  верхней  губе  и  вдоль
щек,  легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной
кофточкой, с треугольным, как  у  гусыни,  животом  под  черной
шерстяной юбкой.
     -- Добро  пожаловать,  ваше превосходительство, -- сказала
она. -- Покушать изволите или самовар прикажете?
     Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и  на  легкие
ноги   в  красных  поношенных  татарских  туфлях  и  отрывисто,
невнимательно ответил:
     -- Самовар. Хозяйка тут или служишь?
     -- Хозяйка, ваше превосходительство.
     -- Сама, значит, держишь?
     -- Так точно. Сама.
     -- Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?
     -- Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь
жить. И хозяйствовать я люблю.
     -- Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.
     Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.
     -- И чистоту люблю, -- ответила она. -- Ведь при  господах
выросла,   как   не   уметь   прилично  себя  держать,  Николай
Алексеевич.
     Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел.
     -- Надежда! Ты? -- сказал он торопливо.
     -- Я, Николай Алексеевич, -- ответила она.
     -- Боже мой, боже мой, -- сказал он, садясь на лавку  и  в
упор  глядя  на  нее. -- Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не
видались? Лет тридцать пять?
     -- Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок  восемь,
а вам под шестьдесят, думаю?
     -- Вроде этого... Боже мой, как странно!
     -- Что странно, сударь?
     -- Но все, все... Как ты не понимаешь!
     Усталость   и   рассеянность   его  исчезли,  он  встал  и
решительно заходил по горнице, глядя в пол.  Потом  остановился
и, краснея сквозь седину, стал говорить:
     -- Ничего  не  знаю  о  тебе  с тех самых пор. Как ты сюда
попала? Почему не осталась при господах?
     -- Мне господа вскоре после вас вольную дали.
     -- А где жила потом?
     -- Долго рассказывать, сударь.
     -- Замужем, говоришь, не была?
     -- Нет, не была.
     -- Почему? При такой красоте, которую ты имела?
     -- Не могла я этого сделать.
     -- Отчего не могла? Что ты хочешь сказать?
     -- Что ж тут объяснять. Небось, помните, как я вас любила.
     Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.
     -- Все проходит, мой друг, -- забормотал  он.  --  Любовь,
молодость  --  все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами
все проходит. Как  это  сказано  в  книге  Иова?  "Как  о  воде
протекшей будешь вспоминать".
     -- Что  кому  бог  дает,  Николай  Алексеевич. Молодость у
всякого проходит, а любовь -- другое дело.
     Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:
     -- Ведь не могла же ты любить меня весь век!
     -- Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все  одним
жила.  Знала,  что  давно  вас нет прежнего, что для вас словно
ничего и не было,  а  вот...  Поздно  теперь  укорять,  а  ведь
правда,  очень  бессердечно  вы  меня бросили, -- сколько раз я
хотела руки на себя наложить от обиды от одной,  уж  не  говоря
обо  всем  прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я
вас Николенькой звала, а вы меня -- помните как?  И  все  стихи
мне изволили читать про всякие "темные аллеи", -- прибавила она
с недоброй улыбкой.
     -- Ах, как хороша ты была! -- сказал он, качая головой. --
Как горяча,  как  прекрасна!  Какой стан, какие глаза! Помнишь,
как на тебя все заглядывались?
     -- Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам
отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.
     -- А! Все проходит. Все забывается.
     -- Все проходит, да не все забывается.
     -- Уходи, -- сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. --
Уходи, пожалуйста.
     И, вынув платок  и  прижав  его  к  глазам,  скороговоркой
прибавил:
     -- Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила.
     Она подошла к двери и приостановилась:
     -- Нет,  Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш
коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я  вас  никогда
не  могла.  Как  не было у меня ничего дороже вас на свете в ту
пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя.
Ну, да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.
     -- Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, -- ответил
он, отходя от окна уже со строгим лицом. --  Одно  тебе  скажу:
никогда  я  не  был  счастлив  в  жизни,  не думай, пожалуйста.
Извини, что, может  быть,  задеваю  твое  самолюбие,  но  скажу
откровенно,  --  жену  я  без памяти любил. А изменила, бросила
меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, -- пока  рос,
каких  только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот,
наглец, без сердца, без чести, без совести... Впрочем, все  это
тоже  самая  обыкновенная,  пошлая история. Будь здорова, милый
друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что  имел  в
жизни.
     Она подошла и поцеловала у пего руку, он поцеловал у нее.
     -- Прикажи подавать...
     Когда  поехали  дальше, он хмуро думал: "Да, как прелестна
была! Волшебно прекрасна!" Со стыдом вспоминал  свои  последние
слова  и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего
стыда. "Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?"
     К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все
меняя черные колеи, выбирая менее грязные и тоже что-то  думал.
Наконец сказал с серьезной грубостью:
     -- А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как
мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?
     -- Давно, Клим.
     -- Баба  -- ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в
рост дает.
     -- Это ничего не значит.
     -- Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с
совестью давать, худого мало. И она,  говорят,  справедлива  на
это. Но крута! Не отдал вовремя -- пеняй на себя.
     -- Да, да, пеняй на себя... Погоняй, пожалуйста, как бы не
опоздать нам к поезду...
     Низкое  солнце  желто светило на пустые поля, лошади ровно
шлепали по лужам. Он  глядел  на  мелькавшие  подковы,  сдвинув
черные брови, и думал:
     "Да,  пеняй  на  себя.  Да,  конечно,  лучшие минуты. И не
лучшие, а истинно волшебные! "Кругом шиповник алый цвел, стояли
темных лип аллеи..." Но, боже мой, что же было бы дальше?  Что,
если  бы  я  не  бросил  ее?  Какой вздор! Эта самая Надежда не
содержательница постоялой горницы, а моя  жена,  хозяйка  моего
петербургского дома, мать моих детей?"
     И, закрывая глаза, качал головой.

БАЛЛАДА

     Под   большие  зимние  праздники  был  всегда,  как  баня,
натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла
она из просторных и  низких  комнат,  двери  которых  все  были
раскрыты  напролет,  -- от прихожей до диванной, находившейся в
самом конце дома, --  и  блистала  в  красных  углах  восковыми
свечами и лампадами перед иконами.
     Под  эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы,
от  топки  скоро  сохнувшие,  а  потом  застилали  их   чистыми
попонами,  в  наилучшем  порядке  расставляли  по  своим местам
сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и
серебряными окладами икон, зажигали лампады  и  свечи,  все  же
прочие  огни  тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь
за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В  доме
водворялась  тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий
чего-то покой, как нельзя более подобающий  ночному  священному
виду икон, озаренных скорбно и умилительно.
     Зимой   гостила   иногда  в  усадьбе  странница  Машенька,
седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот  только  она
одна  во  всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из
людской в прихожую и сняв с своих  маленьких  ног  в  шерстяных
чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти
жаркие,  таинственно  освещенные  комнаты, всюду становилась на
колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла  в
прихожую,  садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней,
и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама
с собой. Так и  узнал  я  однажды  про  этого  "божьего  зверя,
господня волка": услыхал, как молилась ему Машенька.
     Мне  не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти
в диванную и взять там что-нибудь почитать из  книжных  шкапов.
Машенька  не  слыхала  меня. Она что-то говорила, сидя в темной
прихожей. Я приостановясь,  прислушался.  Она  наизусть  читала
псалмы.
     -- Услышь,  господи,  молитву мою и внемли воплю моему, --
говорила она без всякого выражения.  --  Не  будь  безмолвен  к
слезам  моим,  ибо  странник я у тебя и пришлец на земле, как и
все отцы мои...
     -- Скажите богу: как страшен ты в делах твоих!
     -- Живущий под кровом  всевышнего  под  сенью  всемогущего
покоится...  На  аспида  и  василиска наступишь, попрешь льва и
дракона...
     На последних словах она тихо, но  твердо  повысила  голос,
произнесла   их   убежденно:  попрешь  льва  и  дракона.  Потом
помолчала   и,   медленно   вздохнув,   сказала   так,    точно
разговаривала с кем-то:
     -- Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор...
     Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с
него маленькие  ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на
груди. Она смотрела перед собой, не видя  меня.  Потом  подняла
глаза к потолку и раздельно промолвила:
     -- И  ты,  божий зверь, господень волк, моли за нас царицу
небесную.
     Я подошел и негромко сказал:
     -- Машенька, не бойся, это я.
     Она уронила руки, встала, низко поклонилась:
     -- Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не  боюсь.  Чего  ж  мне
бояться  теперь?  Это  в  младости  глупа  была, всего боялась.
Темнозрачний бес смущал.
     -- Сядь, пожалуйста, -- сказал я.
     -- Никак нет, -- ответила она. -- Я постою-с.
     Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей,
заставил ее сесть и сел с ней рядом.
     -- Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты  молилась?  Разве
есть такой святой -- господний волк?
     Она опять хотела встать. Я опять удержал ее:
     -- Ах  какая  ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я
тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой?
     Она подумала. Потом серьезно ответила:
     -- Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз
в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с.
     -- Как видела? Где? Когда?
     -- Давно, сударь, в незапамятный срок. А где -- и  сказать
не  умею: помню одно -- мы туда трое суток ехали. Было там село
Крутые Горы. Я и сама  дальняя,  --  может,  изволили  слышать:
рязанская,  --  а  тот  край  еще ниже будет, в Задонщине, и уж
какая там местность грубая, тому и слова не найдешь.  Там-то  и
была  заглазная  деревня наших князей, ихнего дедушки любимая.,
-- целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам,
а на самой высокой горе,  на  венце  ее,  над  рекой  Каменной,
господский  дом,  тоже  голый  весь,  трехъярусный,  и  церковь
желтая, колонная,  а  в  той  церкви  этот  самый  божий  волк:
посередь,  стало  быть,  плита  чугунная  над могилой князя, им
зарезанного, а на правом столпе -- он сам, этот волк,  во  весь
свой  рост  и  склад  написанный:  сидит в серой шубе на густом
хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в  земь
-- так  и  зарит  в  глаза:  ожерелок седой, остистый, толстый,
голова большая,  остроухая,  клыками  оскаленная,  глаза  ярые,
кровавые,  округ  же  головы  золотое  сияние,  как  у святых и
угодников. Страшно даже вспомнить такое диво  дивное!  До  того
живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется!
     -- Постой,  Машенька, -- сказал я, -- я ничего не понимаю,
зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь
-- он зарезал князя: так почему ж он святой и  зачем  ему  быть
надо  княжеской  могилой?  И  как ты попала туда, в это ужасное
село? Расскажи все толком.
     И Машенька стала рассказывать:
     -- Попала я, сударь, туда по той причине, что  была  тогда
крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я
сирота,  родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, -- беглый,
скорее всего, -- незаконно обольстил мою матушку, да и  скрылся
бог  весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась.
Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в  дом,  как  только
сравнялось  мне  тринадцать  лет  и  приставили  на побегушки к
молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она  меня  ни
на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с
собой  в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое
дедовское наследие, в эту самую  заглазную  деревню,  в  Крутые
Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, -- так и
стоял  дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, -- ну и
захотели наши молодые господа проведать ее.  А  какой  страшной
смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию.
     В   зале  что-то  слегка  треснуло  и  потом  упало,  чуть
стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала  в  зал:  там
уже  пахло  гарью  от  упавшей  свечи.  Она замяла еще чадивший
свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и,  вскочив  на
стул, опять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в
серебряные  лунки  под  иконой, и приладила ее в ту, из которой
она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала  в  лунку
потекшим,  как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла
тонкими пальцами нагар с других свечей  и  опять  соскочила  на
пол.
     -- Ишь  как весело затеплилось, -- сказала она, крестясь и
глядя на ожившее золото свечных огоньков.  --  И  какой  дух-то
церковный пошел!
     Пахло  сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне
глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние,
чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем,  чернела
ночь  и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей
в  палисаднике.   Машенька   посмотрела   на   них,   еще   раз
перекрестилась и вошла опять в прихожую.
     -- Почивать  вам  пора,  сударь, -- сказала она, садясь на
ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой  ручкой.  --
Ночь-то уж грозная стала.
     -- Почему грозная?
     -- А  потому,  что  потаенная,  когда лишь алектор, петух,
по-нашему, да еще нощной вран, сова, может не  спать.  Тут  сам
господь  землю  слушает,  самые главные звезды начинают играть,
проруби мерзнут по морям и рекам.
     -- А что ж ты сама не спишь по ночам?
     -- И я, сударь, сколько  надобно  сплю.  Старому  человеку
много ли сна полагается? Как птице на ветке.
     -- Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка.
     -- Да  ведь  это  дело  темное,  давнее, сударь, -- может,
баллада одна.
     -- Как ты сказала?
     -- Баллада, сударь.  Так-то  все  наши  господа  говорили,
любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю -- мороз по голове
идет:
     Воет сыр-бор за горою,
     Метет в белом поле,
     Стала вьюга-непогода,
     Запала дорога...
     До чего хорошо, господи!
     -- Чем хорошо, Машенька?
     -- Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко.
     -- В старину, Машенька, все жутко было.
     -- Как  сказать,  сударь?  Может,  и правда, что жутко, да
теперь-то все мило кажется. Ведь  когда  это  было?  Уж  так-то
давно, -- все царства-государства прошли, все дубы от древности
рассыпались,  все  могилки сровнялись с землей. Вот и это дело,
-- на дворне его слово в слово сказывали, а правда ли? Дело это
будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых
Горах сидел, что она на него за что-то  разгневалась,  заточила
его  вдаль  от  себя,  и он очень лют сделался -- пуще всего на
казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе  был,  а
касательно  наружности  отлично красив и будто бы не было ни на
дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он
к себе, в свою сераль, на первую ночь не  требовал.  Ну  вот  и
впал  он  в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную
сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной  службе
был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение
на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему
на  поклон,  в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее.
Про любовь, сударь, недаром поется:
     Жар любви во всяком царстве,
     Любится земной весь круг...
     И какой же может быть грех, если  хоть  и  старый  человек
мышлит  о  любимой,  вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем
иное было, тут вроде  как  родная  дочь  была,  а  он  на  блуд
простирал алчные свои намерения.
     -- Ну и что же?
     -- А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел,
решил  молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил
их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел,
крадучись, как только заснул старый  князь,  из  родного  дома,
вывел  молодую  жену  --  и был таков. Только старый князь и не
думал спать: он еще с вечера все узнал  от  своих  наушников  и
немедля  в  погоню  пошел.  Ночь,  мороз несказанный, аж кольцо
округ месяца лежит, снегов в степи выше роста человеческого,  а
ему  все  нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами,
верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим,  и  уж  видит
впереди  тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду!
А там не слушают, гонят тройку во весь дух и  пыл.  Стал  тогда
старый  князь  стрелять  в  лошадей и убил на скаку сперва одну
пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж  хотел  коренника
свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под
месяцем,   великий,  небывалый  волк,  с  глазами,  как  огонь,
красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него,
а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул  к
нему на грудь -- и в единый миг пересек ему кадык клыком.
     -- Ах,  какие  страсти,  Машенька, -- сказал я. -- Истинно
баллада!
     -- Грех, не смейтесь, сударь, -- ответила она. --  У  бога
всего много.
     -- Не   спорю,  Машенька.  Только  странно  все-таки,  что
написали этого волка как раз возле  могилы  князя,  зарезанного
им.
     -- Его  написали,  сударь,  по собственному желанию князя:
его домой  еще  живого  привезли,  и  он  успел  перед  смертью
покаяться  и причастье принять, а в последний свой миг приказал
написать того волка в церкви над своей  могилой:  в  назидание,
стало  быть,  всему  потомству княжескому. Кто ж его мог по тем
временам ослушаться? Да и  церковь-то  была  его  домашняя,  им
самим строенная.
     3 февраля 1938

     СТЕПА

     Перед   вечером,   по   дороге  в  Чернь,  молодого  купца
Красильщикова захватил ливень с грозой.
     Он, в  чуйке  с  поднятым  воротом  и  глубоко  надвинутом
картузе,  с  которого  текло  струями,  шибко  ехал  на беговых
дрожках, сидя верхом возле самого щитка, крепко упершись ногами
в высоких сапогах в переднюю ось,  дергая  мокрыми,  застывшими
руками  мокрые,  скользкие  ременные  вожжи,  торопя и без того
резвую  лошадь;  слева  от  него,   возле   переднего   колеса,
крутившегося  в целом фонтане жидкой грязи, ровно бежал, длинно
высунув язык, коричневый пойнтер.
     Сперва Красильщиков гнал по черноземной колее вдоль шоссе,
потом,  когда  она  превратилась  в  сплошной  серый  поток   с
пузырями,  свернул  на шоссе, задребезжал по его мелкому щебню.
Ни окрестных полей, ни неба уже давно не  было  видно  за  этим
потопом, пахнущим огуречной свежестью и фосфором; перед глазами
то  и  дело,  точно  знамение конца мира, ослепляющим рубиновым
огнем извилисто жгла сверху вниз по великой стене  туч  резкая,
ветвистая  молния, а над головой с треском летел шипящий хвост,
разрывавшийся вслед затем необыкновенными по своей  сокрушающей
силе  ударами.  Лошадь  каждый раз вся дергалась от них вперед,
прижимая уши, собака  шла  уже  скоком...  Красильщиков  рос  и
учился  в  Москве,  кончил  там университет, но, когда приезжал
летом в свою тульскую усадьбу, похожую на богатую  дачу,  любил
чувствовать  себя  помещиком-купцом,  вышедшим  из мужиков, пил
лафит и курил из золотого портсигара, а носил  смазные  сапоги,
косоворотку  и  поддевку,  гордился  своей  русской  статью,  и
теперь, в ливне и грохоте, чувствуя, как у него холодно льет  с
козырька и носа, полон был энергичного удовольствия деревенской
жизни. В это лето он часто вспоминал лето в прошлом году, когда
он, из-за связи с одной известной актрисой, промучился в Москве
до  самого  июля,  до  отъезда ее в Кисловодск: безделье, жара,
горячая вонь и  зеленый  дым  от  пылающего  в  железных  чанах
асфальта  в  развороченных  улицах, завтраки в Троицком низке с
актерами Малого театра, тоже  собиравшимися  на  Кавказ,  потом
сидение  в  кофейне  Трамблэ,  вечером  ожиданье  ее  у  себя в
квартире с мебелью в чехлах, с люстрами и картинами в кисее,  с
запахом   нафталина...  Летние  московские  вечера  бесконечны,
темнеет только к одиннадцати, и вот ждешь, ждешь -- ее все нет.
Потом наконец звонок -- и она, во всей своей летней нарядности,
и ее задыхающийся голос: "Прости, пожалуйста, весь день пластом
лежала от головной боли, совсем завяла твоя  чайная  роза,  так
спешила, что лихача взяла, голодна ужасно..."
     Когда ливень и сотрясающиеся перекаты грома стали стихать,
отходить  и  кругом стало проясняться, впереди, влево от шоссе,
показался  знакомый  постоялый  двор  старика-вдовца,  мещанина
Пронина.  До  города  оставалось  еще  двадцать  верст, -- надо
перегодить, подумал Красильщиков,  лошадь  вся  в  мыле  и  еще
неизвестно,  что  будет опять, ишь какая чернота в ту сторону и
все еще загорается... На переезде  к  постоялому  двору  он  на
рысях свернул и осадил возле деревянного крыльца.
     -- Дед! -- громко крикнул он. -- Принимай гостя!
     Но окна в бревенчатом доме под железной ржавой крышей были
темны,  на  крик  никто  не  отозвался. Красильщиков замотал на
щиток вожжи, поднялся  на  крыльцо  вслед  за  вскочившей  туда
грязной  и  мокрой  собакой,  --  вид  у нее был бешеный, глаза
блестели ярко и бессмысленно, -- сдвинул с потного лба  картуз,
снял  отяжелевшую  от воды чуйку, кинул ее на перила крыльца и,
оставшись в одной  поддевке  с  ременным  поясом  в  серебряном
наборе,  вытер  пестрое  от  грязных  брызг лицо и стал счищать
кнутовищем грязь с голенищ. Дверь в  сенцы  была  отворена,  но
чувствовалось, что дом пуст. Верно, скотину убирают, подумал он
и, разогнувшись, посмотрел в поле: не ехать ли дальше? Вечерний
воздух  был  неподвижен и сыр, с разных сторон бодро били вдали
перепела  в  отягченных  влагой  хлебах,  дождь  перестал,   но
надвигалась  ночь,  небо  и  земля угрюмо темнели, за шоссе, за
низкой чернильной грядой леса, еще гуще и мрачней чернела туча,
широко и зловеще вспыхивало красное  пламя  --  и  Красильщиков
шагнул  в  сенцы, нашарил в темноте дверь в горницу. Но горница
была темна и тиха, только где-то постукивали рублевые  часы  на
стене.  Он  хлопнул  дверью, повернул налево, нашарил и отворил
другую, в избу: опять никого,  одни  мухи  сонно  и  недовольно
загудели в жаркой темноте на потолке.
     -- Как  подохли!  --  вслух  сказал он -- и тотчас услыхал
скорый и певучий, полудетский голос соскользнувшей в темноте  с
нар Степы, дочери хозяина:
     -- Это   вы,  Василь  Ликсеич?  А  я  тут  одна,  стряпуха
поругалась с палашей и ушла домой, а папаша взяли  работника  и
уехали  по делу в город, вряд ли и вернутся нынче... Напугалась
грозы до смерти, а тут,  слышу,  кто-й-то  подъехал,  еще  пуще
испугалась... Здравствуйте, извините меня, пожалуйста...
     Красильщиков  чиркнул  спичкой,  осветил ее черные глаза и
смуглое личико:
     -- Здравствуй, дурочка. Я тоже еду в город, да, вишь,  что
делается,  заехал переждать... А ты, значит, думала, разбойники
подъехали?
     Спичка стала догорать, но  еще  видно  было  это  смущенно
улыбающееся  личико,  коралловое  ожерелье  на шейке, маленькие
груди под желтеньким ситцевым платьем... Она была чуть не вдвое
меньше его ростом и казалась совсем девочкой.
     -- Я сейчас  лампу  зажгу,  --  поспешно  заговорила  она,
смутясь еще больше от зоркого взгляда Красильщикова, и кинулась
к  лампочке  над  столом.  --  Вас сам Бог послал, что бы я тут
делала одна, -- певуче говорила она, поднявшись  на  цыпочки  и
неловко вытягивая из зубчатой решетки лампочки, из ее жестяного
кружка, стекло.
     Красильщиков зажег другую спичку, глядя на ее вытянувшуюся
и изогнувшуюся фигурку.
     -- Погоди,  не  надо, -- вдруг сказал он, бросая спичку, и
взял ее за талию. -- Постой, повернись-ка на минутку ко мне...
     Она со страхом глянула на него через плечо, уронила руки и
повернулась. Он притянул ее  к  себе,  --  она  не  вырывалась,
только дико и удивленно откинула голову назад. Он сверху, прямо
и твердо заглянул сквозь сумрак в глаза ей и засмеялся:
     -- Еще пуще испугалась?
     -- Василь   Ликсеич...  --  пробормотала  она  умоляюще  и
потянулась из его рук.
     -- Погоди. Разве я тебе не  нравлюсь?  Ведь  знаю,  всегда
рада, когда я заезжаю.
     -- Лучше  вас  на  свете  нету,  --  выговорила она тихо и
горячо.
     -- Ну вот видишь...
     Он длительно поцеловал ее в губы, и  руки  его  скользнули
ниже.
     -- Василь  Ликсеич...  за-ради  Христа...  Вы забыли, ваша
лошадь так и осталась под крыльцом... папаша заедут...  Ах,  не
надо!
     Через  полчаса  он  вышел  из  избы, отвел лошадь во двор,
поставил ее под навес, снял с  нее  уздечку,  задал  ей  мокрой
накошенной травы из телеги, стоявшей посреди двора, и вернулся,
глядя  на  спокойные  звезды  в  расчистившемся  небе. В жаркую
темноту тихой избы все еще заглядывали с разных сторон  слабые,
далекие  зарницы.  Она  лежала  на  нарах, вся сжавшись, уткнув
голову в  грудь,  горячо  наплакавшись  от  ужаса,  восторга  и
внезапности  того,  что  случилось.  Он  поцеловал  ее  мокрую,
соленую от слез щеку, лег навзничь и положил ее голову  к  себе
на  плечо,  правой  рукой  держа  папиросу.  Она лежала смирно,
молча, он, куря, ласково и рассеянно приглаживал левой рукой ее
волосы, щекотавшие ему подбородок... Потом она  сразу  заснула.
Он  лежал, глядя в темноту, и самодовольно усмехался: "А папаша
в город уехали..." Вот тебе и уехали!  Скверно,  он  все  сразу
поймет  --  такой  сухенький  и  быстрый  старичок  в серенькой
поддевочке, борода  белоснежная,  а  густые  брови  еще  совсем
черные,  взгляд  необыкновенно  живой, говорит, когда пьян, без
умолку, а все видит насквозь...
     Он без сна слежал до того часа, когда темнота  избы  стала
слабо  светлеть  посередине,  между  потолком и полом. Повернув
голову, он видел зеленовато белеющий за  окнами  восток  и  уже
различал  в  сумраке  угла  над столом большой образ угодника в
церковном  облачении,  его  поднятую  благословляющую  руку   и
непреклонно грозный взгляд. Он посмотрел на нее: лежит, все так
же  свернувшись, поджав ноги, все забыла во сне! Милая и жалкая
девчонка...
     Когда в небе стало совсем светло и петух на разные  голоса
стал  орать  за  стеной,  он  сделал  движение  подняться.  Она
вскочила  и,  полусидя  боком,  с   расстегнутой   грудью,   со
спутанными  волосами,  уставилась на него ничего не понимающими
глазами.
     -- Степа, -- сказал он осторожно. -- Мне пора.
     -- Уж едете? -- прошептала она бессмысленно.
     И вдруг пришла в себя и крест-накрест ударила себя в грудь
руками:
     -- Куда ж вы едете? Как же я теперь буду без  вас?  Что  ж
мне теперь делать?
     -- Степа, я опять скоро приеду...
     -- Да  ведь папаша будут дома, -- как же я вас увижу! Я бы
в лес за шоссе пришла, да как же мне отлучиться из дому?
     Он,  стиснув  зубы,  опрокинул  ее  навзничь.  Она  широко
разбросила  руки,  воскликнула  в  сладком, как бы предсмертном
отчаянии: "Ах!"
     Потом он стоял перед нарами, уже в поддевке, в картузе,  с
кнутом  в  руке,  спиной  к  окнам, к густому блеску только что
показавшегося солнца, а она  стояла  на  нарах  на  коленях  и,
рыдая,   по-детски   и   некрасиво   раскрывая  рот,  отрывисто
выговаривала:
     -- Василь Ликсеич... за-ради Христа... за-ради самого царя
небесного, возьмите меня замуж! Я  вам  самой  последней  рабой
буду!  У порога вашего буду спать -- возьмите! Я бы и так к вам
ушла, да кто ж меня так пустит! Василь Ликсеич...
     -- Замолчи, -- строго  сказал  Красильщиков.  --  На  днях
приеду к твоему отцу и скажу, что женюсь на тебе. Слышала?
     Она  села  на  ноги,  сразу оборвав рыдания, тупо раскрыла
мокрые лучистые глаза:
     -- Правда?
     -- Конечно, правда.
     -- Мне на Крещенье  уж  шестнадцатый  пошел,  --  поспешно
сказала она.
     -- Ну вот, значит, через полгода и венчаться можно...
     Воротясь домой, он тотчас стал собираться и к вечеру уехал
на тройке  на  железную  дорогу.  Через  два  дня  он был уже в
Кисловодске.
     5 октября 1938

ПОЗДНИЙ ЧАС

     Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С  девятнадцати
лет.  Жил  когда-то  в России, чувствовал ее своей, имел полную
свободу разъезжать куда угодно, и не велик  был  труд  проехать
каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли
и  проходили  годы,  десятилетия.  Но  вот  уже  нельзя  больше
откладывать:  или  теперь,  или  никогда.   Надо   пользоваться
единственным  и последним случаем, благо час поздний и никто не
встретит меня.
     И я пошел по мосту через реку, далеко видя  все  вокруг  в
месячном свете июльской ночи.
     Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера:
грубо-древний,  горбатый  и  как  будто  даже  не  каменный,  а
какой-то окаменевший от времени до  вечной  несокрушимости,  --
гимназистом  я  думал,  что  он  был  еще  при  Батые. Однако о
древности города говорят только кое-какие следы городских  стен
на   обрыве  под  собором  да  этот  мост.  Все  прочее  старо,
провинциально, не более. Одно было странно, одно указывало, что
все-таки кое-что изменилось на свете с тех  пор,  когда  я  был
мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная, а теперь ее,
верно,  углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно
далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем,  дрожащем
блеске  воды белел колесный пароход, который казался пустым, --
так  молчалив  он  был,  --  хотя  все  его  иллюминаторы  были
освещены,  похожи на неподвижные золотые глаза и все отражались
в воде струистыми золотыми столбами: пароход  точно  на  них  и
стоял. Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В
Париже   ночи   сырые,  темные,  розовеет  мглистое  зарево  на
непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под
ними тоже  висят  струистые  столбы  отражений  от  фонарей  на
мостах,  только  они  трехцветные:  белое,  синее  и красное --
русские национальные флаги. Тут на  мосту  фонарей  нет,  и  он
сухой  и  пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город,
над садами торчит пожарная каланча. Боже мой,  какое  это  было
несказанное  счастье!  Это  во  время  ночного пожара я впервые
поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою -- я тебе никогда не
забуду этого тайного согласия. Вся улица чернела  от  народа  в
зловещем, необычном озарении. Я был у вас в гостях, когда вдруг
забил набат и все бросились к окнам, а потом за калитку. Горело
далеко,  за  рекой,  но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо
валили черно-багровым руном клубы дыма,  высоко  вырывались  из
них  кумачные  полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа,
медно отсвечивали в куполе Михаила Архангела. И  в  тесноте,  в
толпе,  среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора
отовсюду  сбежавшегося  простонародья,  я  слышал  запах  твоих
девичьих  волос,  шеи,  холстинкового  платья  --  и  вот вдруг
решился, взял, весь замирая, твою руку...
     За мостом я поднялся на взгорье,  пошел  в  город  мощеной
дорогой.
     В  городе  не  было  нигде ни единого огня, ни одной живой
души. Все было немо и просторно, спокойно и печально -- печалью
русской степной ночи, спящего степного города. Одни  сады  чуть
слышно,  осторожно  трепетали  листвой  от ровного тока слабого
июльского ветра, который тянул откуда-то с полей,  ласково  дул
на  меня.  Я  шел  -- большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в
черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали  в  тени
-- только  в  домах  направо,  до  которых  тень  не достигала,
освещены были  белые  стены  и  траурным  глянцем  переливались
черные  стекла;  а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару,
-- он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами.  У  нее
было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное.
Оно  необыкновенно  шло  к  ее  тонкому  стану и черным молодым
глазам. Она в нем была таинственна и оскорбительно не  обращала
на меня внимания. Где это было? В гостях у кого?
     Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И
я мог  пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в
эти просторные улицы в садах, что хотел взглянуть на  гимназию.
И, дойдя до нее, опять подивился: и тут все осталось таким, как
полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное
здание  во  дворе  --  все  так  же  казенно,  скучно, как было
когда-то, при мне. Я помедлил у ворот,  хотел  вызвать  в  себе
грусть,  жалость  воспоминаний  --  и  не мог: да, входил в эти
ворога сперва стриженный под гребенку первоклассник в новеньком
синем картузе с серебряными пальмочками над козырьком и в новой
шинельке с серебряными пуговицами, потом худой  юноша  в  серой
куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я?
     Старая  улица  показалась  мне  только  немного  уже,  чем
казалась прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая,
ни одного деревца, по обе стороны запыленные  купеческие  дома,
тротуары  тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы,
в полном месячном свете... И ночь была почти такая же, как  та.
Только  та  была  в  конце  августа,  когда  весь  город пахнет
яблоками, которые горами лежат на базарах,  и  так  тепла,  что
наслаждением   было  идти  в  одной  косоворотке,  подпоясанной
кавказским ремешком... Можно ли помнить эту  ночь  где-то  там,
будто бы в небе?
     Я  все-таки  не решился дойти до вашего дома. И он, верно,
не изменился, но тем  страшнее  увидать  его.  Какие-то  чужие,
новые  люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат
-- все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и
у меня все умерли; и не только родные, но и многие,  многие,  с
кем  я,  в  дружбе  или  приятельстве,  начинал жизнь; давно ли
начинали и они, уверенные, что ей  и  конца  не  будет,  а  все
началось,  протекло и завершилось на моих глазах, -- так быстро
и на моих глазах! И я сел на тумбу возле какого-то  купеческого
дома,  неприступного  за  своими  замками  и  воротами,  и стал
думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто
убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного  лица,
легкое  летнее  платье,  под  которым  непорочность, крепость и
свобода молодого тела... Это было начало нашей любви, время еще
ничем   не   омраченного   счастья,   близости,   доверчивости,
восторженной нежности, радости...
     Есть  нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских
уездных городов в конце лета. Какой  мир,  какое  благополучие!
Бродит  по  ночному  веселому  городу  старик  с колотушкой, но
только для собственного  удовольствия:  нечего  стеречь,  спите
спокойно,  добрые  люди,  вас  стережет Божье благоволение, это
высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик,
бродя по нагретой  за  день  мостовой  и  только  изредка,  для
забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь,
в  тот  поздний  час, когда в городе не спал только он один, ты
ждала меня в вашем уже подсохшем  к  осени  саду,  и  я  тайком
проскользнул  в  него:  тихо  отворил калитку, заранее отпертую
тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за  сараем  в  глубине
двора  вошел  в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на
скамье  под  яблонями,  твое  платье,  и,  быстро  подойдя,   с
радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз.
     И  мы  сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной
рукой я обнимал тебя, слыша  биение  твоего  сердца,  в  другой
держал  твою  руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так
поздно, что даже и колотушки не было слышно, -- лег  где-нибудь
на  скамье  и  задремал  с  трубкой  в  зубах  старик, греясь в
месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел,  как  высоко  и
безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша
дома.   Когда  глядел  влево,  видел  заросшую  сухими  травами
дорожку, пропадавшую под другими  яблонями,  а  за  ними  низко
выглядывавшую  из-за  какого-то  другого  сада одинокую зеленую
звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе  с  тем  выжидательно,
что-то  беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только
мельком -- одно было в мире: легкий сумрак и лучистое  мерцание
твоих глаз в сумраке.
     А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:
     -- Если  есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану
там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты  дала  мне  на
земле.
     Я  вышел  на  середину  светлой  улицы  и  пошел  на  свое
подворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке.
     Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад  тем  же  путем,
каким  пришел.  Нет,  у меня была, кроме Старой улицы, и другая
цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение
которой, я знал, было неминуемо. И я пошел -- взглянуть и  уйти
уже навсегда.
     Дорога  была  опять  знакома.  Все  прямо, потом влево, по
базару, а с базара -- по Монастырской -- к выезду из города.
     Базар как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды.  В
Обжорном  ряду,  под  навесами над длинными столами и скамьями,
сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой  прохода  икона
большеглазого  Спаса  в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегда
бегали,  клевали  по  мостовой  целой  стаей  голуби.  Идешь  в
гимназию  --  сколько  их! И все толстые, с радужными зобами --
клюют  и  бегут,  женственно,  щепотко  виляясь,   покачиваясь,
однообразно   подергивая  головками,  будто  не  замечая  тебя:
взлетают,  свистя  крыльями,  только  тогда,  когда   чуть   не
наступишь  на  какого-нибудь  из  них.  А  ночью  тут  быстро и
озабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные.
     Монастырская улица -- пролет в поля  и  дорога:  одним  из
города  домой,  в  деревню, другим -- в город мертвых. В Париже
двое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице  изо
всех  прочих  домов чумной бутафорией подъезда, его траурного с
серебром обрамления, двое суток лежит в  подъезде  на  траурном
покрове  столика  лист  бумаги  в  траурной  кайме  --  на  нем
расписываются в знак сочувствия вежливые посетители;  потом,  в
некий  последний  срок,  останавливается у подъезда огромная, с
траурным балдахином, колесница, дерево которой  черно-смолисто,
как   чумной   гроб,   закругленно  вырезанные  полы  балдахина
свидетельствуют о небесах  крупными  белыми  звездами,  а  углы
крыши увенчаны кудреватыми черными султанами -- перьями страуса
из преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольных
рогатых  попонах  с  белыми  кольцами  глазниц;  на  бесконечно
высоких козлах  сидит  и  ждет  выноса  старый  пропойца,  тоже
символически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую же
треугольную  шляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийся
на эти торжественные слова! "Requiem aeternam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis"1. -- Тут все другое. Дует  с  полей
по  Монастырской  ветерок,  и несут навстречу ему на полотенцах
открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком  на
лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее.
     На  выезде,  слева  от  шоссе,  монастырь  времен  Алексея
Михайловича, крепостные, всегда закрытые  ворота  и  крепостные
стены,  из-за  которых  блестят  золоченые репы собора. Дальше,
совсем в  поле,  очень  пространный  квадрат  других  стен,  но
невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися
долгими  проспектам,  по  сторонам которых, под старыми вязами,
липами  и  березами,  все  усеяно  разнообразными  крестами   и
памятниками.  Тут  ворота  были  раскрыты  настежь,  и я увидел
главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял  шляпу  и
вошел.  Как  поздно  и  как  немо! Месяц стоял за деревьями уже
низко, но все вокруг, насколько  хватал  глаз,  было  еще  ясно
видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников
ее   узорно   пестрело   в   прозрачной   тени.  Ветер  стих  к
предрассветному часу -- светлые и темные пятна, все  пестрившие
под  деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви,
вдруг что-то мелькнуло и с бешеной  быстротой,  темным  клубком
понеслось  на  меня  --  я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся
голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце  рванулось  и
замерло...  Что  это  было?  Пронеслось и скрылось. Но сердце в
груди так и осталось стоять. И так, с  остановившимся  сердцем,
неся  его  в  себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал,
куда надо идти, я шел все прямо по проспекту -- и в самом конце
его, уже в  нескольких  шагах  от  задней  стены,  остановился:
передо  мной,  на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал
удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к  стене.  Из-за
стены  же  дивным  самоцветом глядела невысокая зеленая звезда,
лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная.
     19 октября 1938

КРАСАВИЦА

     Чиновник  казенной  палаты,  вдовец,  пожилой,  женился на
молоденькой, на красавице, дочери воинского начальника. Он  был
молчалив  и  скромен,  а  она  знала  себе  цену. Он был худой,
высокий, чахоточного сложения носил очки  цвета  йода,  говорил
несколько  сипло  и,  если  хотел  сказать что-нибудь погромче,
срывался в фистулу. А  она  была  невелика,  отлично  и  крепко
сложена,  всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственна
по дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь  же  неинтересен
во  всех  отношениях, как множество губернских чиновников, но и
первым браком был женат  на  красавице  --  все  только  руками
разводили: за что и почему шли за него такие?
     И   вот   вторая   красавица  спокойно  возненавидела  его
семилетнего мальчика от первой, сделала вид, что совершенно  не
замечает   его.  Тогда  и  отец,  от  страха  перед  ней,  тоже
притворился, будто у  него  нет  и  никогда  не  было  сына.  И
мальчик,  от  природы  живой,  ласковый,  стал в их присутствии
бояться слово сказать, а там и совсем затаился, сделался как бы
несуществующим в доме.
     Тотчас после  свадьбы  его  перевели  спать  из  отцовской
спальни   на  диванчик  в  гостиную,  небольшую  комнату  возле
столовой, убранную синей бархатной мебелью. Но сон у  него  был
беспокойный,  он каждую ночь сбивал простыню и одеяло на пол. И
вскоре красавица сказала горничной:
     -- Это безобразие,  он  весь  бархат  на  диване  изотрет.
Стелите  ему,  Настя, на полу, на том тюфячке, который я велела
вам спрятать в большой сундук покойной барыни в коридоре.
     И мальчик, в своем  круглом  одиночестве  на  всем  свете,
зажил  совершенно  самостоятельной,  совершенно обособленной от
всего дома жизнью, -- неслышной, незаметной, одинаковой изо дня
в день: смиренно  сидит  себе  в  уголке  гостиной,  рисует  на
грифельной  доске домики или шепотом читает по складам все одну
и ту же книжечку с картинками, купленную еще при покойной маме,
смотрит в окна... Спит он на полу  между  диваном  и  кадкой  с
пальмой.  Он  сам  стелет себе постельку вечером и сам прилежно
убирает, свертывает ее утром и уносит в коридор в мамин сундук.
Там спрятано и все остальное добришко его.
     28 сентября 1940

     ДУРОЧКА

     Дьяконов сын, семинарист, приехавший в село к родителям на
каникулы, проснулся однажды в темную жаркую ночь  от  жестокого
телесного  возбуждения  и,  полежав,  распалил  себя еще больше
воображением: днем, перед обедом, подсматривал  из  прибрежного
лозняка над заводью речки, как приходили туда с работы девки и,
сбрасывая  с  потных  белых тел через голову рубашки, с шумом и
хохотом,  задирая  лица,  выгибая  спины,  кидались  в   горячо
блестевшую  воду;  потом,  не  владея собой, встал, прокрался в
темноте через сенцы в кухню, где было  черно  и  жарко,  как  в
топленой  печи,  нашарил,  протягивая  вперед  руки,  нары,  на
которых  спала  кухарка,  нищая,   безродная   девка,   слывшая
дурочкой,  и  она,  от страха, даже не крикнула. Жил он с ней с
тех пор все лето и прижил мальчика, который и  стал  расти  при
матери  в кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшка и весь его дом,
вся семья лавочника и урядник с женой, все знали, от кого  этот
мальчик,  и семинарист, приезжая на каникулы, видеть не мог его
от злобного стыда за свою прошлое: жил с дурочкой!
     Когда он кончил курс, -- "блестяще!", как всем рассказывал
дьякон,  --  и  опять  приехал  к  родителям  на   лето   перед
поступлением в академию, они в первый же праздник назвали к чаю
гостей,  чтобы погордиться перед ними будущим академиком. Гости
тоже говорили о его блестящей будущности, пили чай, ели  разные
варенья,  и  счастливый дьякон завел среди их оживленной беседы
зашипевший и потом громко закричавший граммофон.
     Все  смолкли  и  с  улыбками  удовольствия  стали  слушать
подмывающие  звуки  "По  улице  мостовой",  как вдруг в комнату
влетел и неловко, не в лад заплясал, затопал кухаркин  мальчик,
которому  мать,  думая  всех  умилить им, сдуру шепнула: "Беги,
попляши, деточка". Все растерялись от неожиданности, а дьяконов
сын, побагровев, кинулся на него подобно тигру и с такой  силой
швырнул  вон  из  комнаты,  что  мальчик  кубарем  покатился  в
прихожую.
     На другой день дьякон  и  дьяконица,  по  его  требованию,
кухарку  прогнали.  Они  были  люди добрые и жалостливые, очень
привыкли к ней, полюбили ее за ее безответность,  послушание  и
всячески   просили   сына   смилостивиться.   Но   он   остался
непреклонен, и его не посмели  ослушаться.  К  вечеру  кухарка,
тихо  плача  и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручку
мальчика, ушла со двора.
     Все лето после того она ходила с ним по деревням и  селам,
побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась на
ветру  и  на  солнце,  исхудала  до  костей  и  кожи,  но  была
неутомима.  Она  шла  босая,  с  дерюжной  сумой  через  плечо,
подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молча кланялась
перед  каждой  избой.  Мальчик  шел за ней сзади, тоже с мешком
через плечико в старых башмаках ее,  разбитых  и  затвердевших,
как те опорки, что валяются где-нибудь в овраге.
     Он  был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей
красной  шерстке,  носик  расплющенный,  с  широкими  ноздрями,
глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был
очень мил.
     28 сентября 1940

     АНТИГОНА

     В июне, из имения матери, студент поехал к дяде и тете, --
нужно было проведать их, узнать, как они поживают, как здоровье
дяди,  лишившегося ног генерала. Студент отбывал эту повинность
каждое лето и теперь ехал с  покорным  спокойствием,  не  спеша
читал в вагоне второго класса, положив молодую круглую ляжку на
отвал дивана, новую книжку Аверченки, рассеянно смотрел в окно,
как   опускались  и  подымались  телеграфные  столбы  с  белыми
фарфоровыми  чашечками  в  виде  ландышей.  Он  похож  был   на
молоденького  офицера -- только белый картуз с голубым околышем
был у него студенческий, все прочее на военный  образец:  белый
китель, зеленоватые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами,
портсигар с зажигательным оранжевым жгутом.
     Дядя  и  тетя  были  богаты.  Когда  он приезжал из Москвы
домой, за  ним  высылали  на  станцию  тяжелый  тарантас,  пару
рабочих  лошадей и не кучера, а работника. А на станции дяди он
всегда вступал на  некоторое  время  в  жизнь  совсем  иную,  в
удовольствие   большого   достатка,  начинал  чувствовать  себя
красивым, бодрым, манерным. Так было и теперь. Он  с  невольным
фатовством  сел в легкую коляску на резиновом ходу, запряженную
резвой караковой тройкой, которой правил молодой кучер в  синей
поддевке-безрукавке и шелковой желтой рубахе.
     Через  четверть  часа тройка влетела, мягко играя россыпью
бубенчиков и шипя по песку вокруг цветника шинами,  на  круглый
двор  обширной усадьбы, к перрону просторного нового дома в два
этажа. На перрон вышел взять вещи рослый слуга в полубачках,  в
красном  с  черными полосами жилете и штиблетах. Студент сделал
ловкий и невероятно  широкий  прыжок  из  коляски:  улыбаясь  и
раскачиваясь  на  ходу,  на пороге вестибюля показалась тетя --
широкий чесучовый балахон  на  большом  дряблом  теле,  крупное
обвисшее  лицо,  нос  якорем  и  под коричневыми глазами желтые
подпалины.  Она  родственно  расцеловала  его  в  щеки,  он   с
притворной  радостью  припал  к  ее  мягкой темной руке, быстро
подумав: целых три дня врать вот так, а в  свободное  время  не
знать,  что  с собой делать! Притворно и поспешно отвечая на ее
притворно-заботливые расспросы  о  маме,  он  вошел  за  ней  в
большой  вестибюль,  с веселой ненавистью взглянул на несколько
сгорбленное чучело  бурого  медведя  с  блестящими  стеклянными
глазами,  косолапо  стоявшего  во  весь рост у входа на широкую
лестницу в верхний этаж  и  услужливо  державшего  в  когтистых
передних  лапах  бронзовое блюдо для визитных карточек, и вдруг
даже приостановился от отрадного удивления:  кресло  с  полным,
бледным,  голубоглазым  генералом ровно катила навстречу к нему
высокая, статная красавица в сером холстинковом платье, в белом
переднике и белой  косынке,  с  большими  серыми  глазами,  вся
сияющая  молодостью,  крепостью, чистотой, блеском холеных рук,
матовой белизной лица. Целуя руку дяди, он успел  взглянуть  на
необыкновенную стройность ее платья, ног. Генерал пошутил:
     -- А  вот  это  моя Антигона, моя добрая путеводительница,
хотя я и не слеп, как Эдип, и особенно на  хорошеньких  женщин.
Познакомьтесь, молодые люди.
     Она  слегка улыбнулась, только поклоном ответила на поклон
студента.
     Рослый слуга в полубачках и в красном  жилете  провел  его
мимо медведя наверх, по блестящей темно-желтым деревом лестнице
с  красным  ковром  посредине  и  по такому же коридору, ввел в
большую спальню с мраморной туалетной комнатой рядом -- на этот
раз в какую-то другую, чем прежде, и окнами в  парк,  а  не  во
двор.  Но  он  шел,  ничего не видя. В голове все еще вертелась
веселая чепуха, с которой он въехал в  усадьбу,  --  "мой  дядя
самых  честных  правил",  --  но  стояло  уже и другое: вот так
женщина!
     Напевая, он стал бриться, мыться  и  переодеваться,  надел
штаны со штрипками, думая:
     "Бывают  же  такие  женщины!  И что можно отдать за любовь
такой женщины! И как же это при такой красоте катать стариков и
старух в креслах на колесиках!"
     И в голову шли нелепые мысли: вот взять и остаться тут  на
месяц,  на  два,  втайне  ото  всех  войти  с  ней  в дружбу, в
близость, вызвать ее любовь, потом сказать: будьте моей  женой,
я  весь  и  навеки ваш. Мама, тетя, дядя, их изумление, когда я
заявлю им о нашей любви и нашем решении соединить  наши  жизни,
их негодование, потом уговоры, крики, слезы, проклятия, лишение
наследства -- все для меня ничто ради вас...
     Сбегая  с  лестницы к тете и дяде, -- их покои были внизу,
-- он думал:
     "Какой, однако, вздор лезет мне в голову! Остаться тут под
каким-нибудь  предлогом,  разумеется,  можно...  можно   начать
незаметно   ухаживать,  прикинуться  безумно  влюбленным...  Но
добьешься ли чего-нибудь? А если и добьешься, что  дальше?  Как
развязаться с этой историей? Правда, что ли, жениться?"
     С  час  он сидел с тетей и дядей в его огромном кабинете с
огромным  письменным  столом,  с  огромной   тахтой,   покрытой
туркестанскими   тканями,   с   ковром   на   стене   над  ней,
крест-накрест увешанным восточным оружием, с  инкрустированными
столиками  для  курения,  а на камине с большим фотографическим
портретом  в  палисандровой  рамке  под  золотой  коронкой,  на
котором был собственноручный вольный росчерк: Александр.
     -- Как  я  рад, дядя и тетя, что я опять с вами, -- сказал
он под конец, думая о сестре. --  И  как  тут  чудесно  у  вас!
Ужасно будет жаль уезжать.
     -- А  кто  ж  тебя  гонит?  --  ответил дядя. -- Куда тебе
спешить? Живи себе, покуда не наскучит.
     -- Разумеется, -- сказала тетя рассеянно.
     Сидя и беседуя, он непрестанно ждал: вот-вот войдет она --
объявит горничная, что готов  чай  в  столовой,  и  она  придет
катить  дядю.  Но  чай  подали  в  кабинет  --  вкатили  стол с
серебряным чайником на спиртовке, и тетя разливала сама.  Потом
он  все  надеялся,  что  она  принесет  какое-нибудь  лекарство
дяде... Но она так и не пришла.
     -- Ну и черт с ней, -- подумал  он,  выходя  из  кабинета,
вошел  в  столовую,  где  прислуга  спускала  шторы  на высоких
солнечных окнах, заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в
предвечернем свете отсвечивали в паркете стеклянные  стаканчики
на  ножках  рояля,  потом прошел налево, в гостиную, за которой
была  диванная;  из  гостиной  вышел  на  балкон,  спустился  к
разноцветнояркому  цветнику,  обошел  его  и  побрел по высокой
тенистой  аллее...  На  солнце  было  еще  жарко,  и  до  обеда
оставалось еще два часа.
     В семь с половиной в вестибюле завыл гонг. Он первый вошел
в празднично  сверкающую люстрой столовую, где уже стояли возле
столика  у  стены  жирный  бритый  повар  во   всем   белом   и
подкрахмаленном,  худощекий  лакей  во  фраке  и  белых вязаных
перчатках  и  маленькая  горничная,  по-французски  субтильная.
Через минуту молочно-седой королевой, покачиваясь, вошла тетя в
палевом  шелковом  платье с кремовыми кружевами, с наплывами на
щиколках, над тесными шелковыми туфлями, и наконец-то она.  Но,
подкатив  дядю  к  столу,  она  тотчас, не оборачиваясь, плавно
вышла, -- студент успел только заметить странность ее глаз: они
не моргали.  Дядя  покрестил  грудь  светло-серой  генеральской
тужурки    мелкими    крестиками,   тетя   и   студент   истово
перекрестились стоя, потом именинно сели, развернули  блестящие
салфетки.  Размытый,  бледный,  с  причесанными мокрыми жидкими
волосами,  дядя  особенно  явно  показывал   свою   безнадежную
болезнь,  но  говорил  и ел много и со вкусом, пожимал плечами,
говоря о войне, -- это было  время  русско-японской  войны:  за
коим     чертом     мы     затеяли     ее!     Лакей     служил
оскорбительно-безучастно,  горничная,  помогая  ему,   семенила
изящными  ножками,  повар  отпускал блюда с важностью истукана.
Ели горячую, как огонь, налимью уху, кровавый ростбиф,  молодой
картофель,  посыпанный укропом. Пили белое и красное вино князя
Голицына,  старого  друга  дяди.  Студент   говорил,   отвечал,
поддакивал  с веселыми улыбками, но, как попугай, с тем вздором
в голове, с  которым  давеча  переодевался,  думал:  а  где  же
обедает  она,  неужели  с  прислугой?  и ждал минуты, когда она
опять придет, увезет дядю и потом где-нибудь встретится с  ним,
и он перекинется с ней хоть несколькими словами. Но она пришла,
укатила кресло и опять где-то скрылась.
     Ночью  осторожно  и  старательно  пели  в  парке  соловьи,
входила в  открытые  окна  спальни  свежесть  воздуха,  росы  и
политых   на   клумбам   цветов,   холодило   постельное  белье
голландского полотна. Студент полежал в  темноте  и  уже  решил
перевернуться  к  стене  и  заснуть,  но  вдруг  поднял голову,
привстал: раздеваясь, он увидал в  стене  у  изголовья  кровати
небольшую  дверь, из любопытства повернул в ней ключ и нашел за
ней вторую,  попробовал  ее,  но  оказалось,  что  она  заперта
снаружи;  теперь  за  этими  дверями кто-то мягко ходил, что-то
таинственно делал; и он затаил дыхание, соскользнул с  кровати,
отворил  первую  дверь,  прислушался:  что-то тихо зазвенело на
полу за второй дверью... Он похолодел: неужели это ее  комната!
Он  приник  к  замочной скважине, -- ключа в ней, к счастью, не
было, -- увидал свет, край  туалетного  женского  стола,  потом
что-то   белое,   вдруг   вставшее   и  все  закрывшее...  Было
несомненно, что это ее комната, -- чья же иначе? Не поместят же
тут горничную, а Марья Ильинишна, старая горничная  тети,  спит
внизу возле тетиной спальни. И он точно заболел сразу ее ночной
близостью  вот тут, за стеною, и ее недоступностью. Он долго не
спал, проснулся поздно и тотчас  опять  почувствовал,  мысленно
увидал,  представил  себе  ее  ночную прозрачную сорочку, босые
ноги в туфлях...
     "Впору нынче же уехать!" -- подумал он,  закуривая.  Утром
пили  кофе  каждый у себя. Он пил, сидя в широкой ночной рубахе
дяди,  в  его  шелковом  халате,  и  с  грустью   бесполезности
рассматривал себя, распахнув халат.
     За  завтраком  в  столовой  было  сумрачно  и  скучно.  Он
завтракал только с тетей, погода  была  плохая,  --  за  окнами
мотались от ветра деревья, над ними сгущались облака и тучи...
     -- Ну,  милый,  я тебя покидаю, -- сказала тетя, вставая и
крестясь. -- Развлекайся, как можешь, а меня и дядю  уж  извини
по  нашим немощам, мы до чаю сидим по своим углам. Верно, дождь
будет, а то бы ты мог прокатиться верхом...
     Он бодро ответил:
     -- Не беспокойтесь, тетя, я займусь чтением...
     И пошел в диванную, где все стены были в полках с книгами.
     Пройдя туда по гостиной,  он  подумал,  что,  может  быть,
все-таки  следует  приказать  оседлать  лошадь.  Но в окна были
видны разнообразные дождевые облака и неприятная  металлическая
лазурь  среди лиловатых туч над качающимися вершинами деревьев.
Он вошел в уютную, пахнущую сигарным дымом  диванную,  где  под
полками  с  книгами  кожаные  диваны  занимали целых три стены,
посмотрел некоторые корешки чудесно  переплетенных  книг  --  и
беспомощно  сел,  утонул  в  диване.  Да,  адова скука. Хоть бы
просто так увидать ее, поболтать с ней... узнать, какой  у  ней
голос,  какой  характер, глупа ли она или, напротив, очень себе
на уме, скромно ведет свою роль до  какой-нибудь  благоприятной
поры. Вероятно, очень блюдущая себя и знающая себе цену стерва.
И  скорее  всего  глупа...  Но до чего хороша! И опять ночевать
рядом с ней! -- Он встал, отворил стеклянную дверь на  каменные
ступени  в парк, услыхал щелканье соловьев за его шумом, но тут
так понесло прохладным  ветром  по  каким-то  молодым  деревьям
влево, что он вскочил в комнату. Комната потемнела, ветер летел
по  этим  деревьям,  пригнув их свежую зелень, и стекла двери и
окон заискрились острыми брызгами мелкого дождя.
     -- А  им  все  нипочем!  --  громко  сказал   он,   слушая
долетающее  со  всех  сторон  из-за  ветра,  то  отдаленное, то
близкое, щелканье соловьев. И в ту  же  минуту  услыхал  ровный
голос:
     -- Добыли день.
     Он взглянул и оторопел: в комнате стояла она.
     -- Пришла  обменять  книгу,  --  сказала она с приветливым
бесстрастием. -- Только и радости, что книги, -- прибавила  она
с легкой улыбкой и подошла к полкам.
     Он пробормотал:
     -- Добрый день. Я и не слыхал, как вы вошли...
     -- Очень мягкие ковры, -- ответила она и, обернувшись, уже
длительно   посмотрела   на  него  своими  неморгающими  серыми
глазами.
     -- А что вы любите читать? -- спросил он,  немного  смелее
встречая ее взгляд.
     -- Сейчас читаю Мопассана, Октава Мирбо...
     -- Ну  да, это понятно. Мопассан всем женщинам нравится. У
него все о любви.
     -- А что же может быть лучше любви?
     Голос ее был скромен, глаза тихо улыбались.
     -- Любовь,  любовь!  --  сказал  он,  вздыхая.  --  Бывают
удивительные встречи, но... Ваше имя-отчество, сестра?
     -- Катерина Николаевна. А ваше?
     -- Зовите  меня  просто  Павлик, -- ответил он, все больше
смелея.
     -- Вы думаете, что я вам тоже в тети гожусь?
     -- Дорого бы я дал иметь такую тетю!  Пока  я  только  ваш
несчастный сосед.
     -- Неужели это несчастие?
     -- Я  слышал  вас  нынче ночью. Ваша комната, оказывается,
рядом с моей.
     Она безразлично засмеялась:
     -- И я вас слышала. Нехорошо подслушивать и подсматривать.
     -- Как вы непозволительно красивы! -- сказал  он,  в  упор
рассматривая  серую  пестроту  ее  глаз, матовую белизну лица и
лоск темных волос под белой косынкой.
     -- Вы находите? И хотите не позволить мне быть такой?
     -- Да. Одни ваши руки могут с ума свести...
     И он с веселой дерзостью схватил  левой  рукой  ее  правую
руку.  Она,  стоя  спиной к полкам, взглянула через его плечо в
гостиную и не отняла руки, глядя на него со странной  усмешкой,
точно ожидая: ну, а дальше что? Он, не выпуская ее руки, крепко
сжал ее, оттягивая книзу, правой рукой охватил ее поясницу. Она
опять  взглянула  через его плечо и слегка откинула голову, как
бы защищая лицо  от  поцелуя,  но  прижалась  к  нему  выгнутым
станом.   Он,   с  трудом  переводя  дыхание,  потянулся  к  ее
полураскрытым губам и  двинул  ее  к  дивану.  Она,  нахмурясь,
закачала  головой,  шепча: "Нет, нет, нельзя, лежа мы ничего не
увидим и не услышим..." -- и с потускневшими  глазами  медленно
раздвинула  ноги...  Через минуту он упал лицом к ее плечу. Она
еще постояла, стиснув зубы, потом тихо освободилась от  него  и
стройно  пошла по гостиной, громко и безразлично говоря под шум
дождя:
     -- О, какой дождь! А наверху все окна открыты...
     На  другое  утро  он  проснулся  в  ее  постели   --   она
повернулась  в  нагретом  за  ночь,  сбитом постельном белье на
спину, закинув голую руку за голову. Он открыл глаза и радостно
встретил ее неморгающий взгляд,  с  обморочным  головокружением
почувствовал терпкий запах ее подмышки...
     В дверь кто-то торопливо постучался.
     -- Кто там? -- спокойно спросила она, не отстраняя его. --
Это вы, Марья Ильинишна?
     -- Я, Катерина Николаевна.
     -- В чем дело?
     -- Позвольте   войти,   боюсь,  кто-нибудь  меня  услышит,
побежит и напугает генеральшу...
     Когда он выскочил в свою комнату, она не  спеша  повернула
ключ в замке.
     -- Его  превосходительству  что-то  нехорошо, надо, думаю,
пикюр сделать, -- зашептала, входя, Марья Ильинишна,  --  слава
Богу, генеральша еще спит, идите скорее...
     Глаза  Марьи Ильинишны уже круглились, как у змеи: говоря,
она вдруг увидала  возле  кровати  мужские  туфли,  --  студент
убежал  босиком.  И  она  тоже  увидала  туфли  и  глаза  Марьи
Ильинишны.
     Перед завтраком она пошла  к  генеральше  и  сказала,  что
должна  внезапно  уехать:  стала  спокойно  врать, что получила
письмо от отца,  --  известие,  что  ее  брат  тяжело  ранен  в
Маньчжурии,  что  отец, по своему вдовству, совсем один в таком
горе...
     -- Ах, как я понимаю вас! -- сказала генеральша,  уже  все
знавшая  от  Марьи  Ильинишны.  --  Ну что ж делать, поезжайте.
Только пошлите со станции депешу  доктору  Кривцову,  чтобы  он
немедленно  приехал  и  побыл  у  нас,  пока  мы  найдем другую
сестру...
     Потом она постучалась к студенту и сунула  ему  записочку:
"Все  пропало,  я  уезжаю.  Старуха  увидала возле кровати ваши
туфли. Не поминайте лихом".
     За  завтраком  тетя  была  только  немного  печальна,   но
говорила с ним как ни в чем не бывало.
     -- Ты  слышал?  Сестра  уезжает  к  отцу, он один, брат ее
страшно ранен...
     -- Слышал, тетя. Вот несчастье  эта  война,  сколько  горя
повсюду. А что все-таки было с дядей?
     -- Ах,  слава Богу, ничего серьезного. Он ужасно мнителен.
Сердце будто, но все это от желудка...
     В три часа Антигону увезли на тройке на  станцию.  Он,  не
поднимая  глаз,  простился  с  ней  на  перроне, будто случайно
выбежав, чтобы велеть оседлать лошадь. Он готов был кричать  от
отчаяния.  Она помахала ему из коляски перчаткой, сидя уже не в
косынке, а в хорошенькой шляпке.
     2 октября 1940

     СМАРАГД

     Ночная синяя чернота неба в тихо плывущих  облаках,  везде
белых,  а возле высокой луны голубых. Приглядишься -- не облака
плывут -- луна плывет, и близ нее, вместе с ней, льется золотая
слеза звезды: луна плавно уходит в высоту, которой нет  дна,  и
уносит с собой все выше и выше звезду.
     Она боком сидит на подоконнике раскрытого окна и, отклонив
голову,  смотрит  вверх  --  голова  у  нее немного кружится от
движения неба. Он стоит у ее колен.
     -- Какой это цвет? Не могу определить! А вы, Толя, можете?
     -- Цвет чего, Киса?
     -- Не зовите меня так, я уж тысячу раз говорила вам...
     -- Слушаю-с, Ксения Андреевна.
     -- Я говорю про это небо среди облаков. Какой дивный цвет!
И страшный и дивный. Вот уже правда небесный,  на  земле  таких
нет. Смарагд какой-то.
     -- Раз  он  в  небе, так, конечно, небесный. Только почему
смарагд? И что такое смарагд? Я его в жизни никогда  не  видал.
Вам просто это слово нравится.
     -- Да.  Ну,  я  не  знаю, -- может, не смарагд, а яхонт...
Только такой, что, верно, только в раю бывает. И когда вот  так
смотришь  на  все  это, как же не верить, что есть рай, ангелы.
Божий престол...
     -- И золотые груши на вербе...
     -- Какой  вы  испорченный.  Толя.  Правду  говорит   Марья
Сергеевна,  что  самая  дурная  девушка  все-таки лучше всякого
молодого человека.
     -- Сама истина глаголет ее устами. Киса.
     Платьице на ней ситцевое, рябенькое, башмаки дешевые; икры
и колени полные, девичьи, круглая  головка  с  небольшой  косой
вокруг  нее  так  мило  откинута  назад... Он кладет руку на ее
колено, другой  обнимает  ее  за  плечи  и  полушутя  целует  в
приоткрытые  губы.  Она  тихо освобождается, снимает его руку с
колена.
     -- Что такое? Мы обиделись?
     Она прижимается затылком к косяку окна, и  он  видит,  что
она, прикусив губу, удерживает слезы.
     -- Да в чем дело?
     -- Ах, оставьте меня...
     -- Да что случилось?
     Она шепчет:
     -- Ничего...
     И, соскочив с подоконника, убегает.
     Он пожимает плечами:
     -- Глупа до святости!
     3 октября 1940