ГАЛЯ ГАНСКАЯ

     Художник и бывший моряк сидели на террасе парижского кафе.
Был апрель, и художник восхищался: как прекрасен Париж весной и
как очаровательны парижанки в первых весенних костюмах.
     -- А  в мои золотые времена Париж весной был, конечно, еще
прекраснее, -- говорил он. -- И не потому  только,  что  я  был
молод,  --  сам  Париж  был  совсем  другой. Подумай: ни одного
автомобиля. И разве так, как теперь, жил Париж!
     -- А мне почему-то вспомнилась одесская весна,  --  сказал
моряк.  --  Ты,  как  одессит,  еще  лучше  меня  знаешь всю ее
совершенно особенную прелесть  --  это  смешение  уже  горячего
солнца  и  морской  еще зимней свежести, яркого неба и весенних
морских облаков. И в такие дни весенняя женская  нарядность  на
Дерибасовской...
     Художник, раскуривая трубку, крикнул: "Garcon, un demi!"14
-- и живо обернулся к нему:
     -- Извини,  я  тебя  перебил.  Представь  себе -- говоря о
Париже, я тоже думал об Одессе. Ты совершенно прав, -- одесская
весна действительно нечто особенное. Только я всегда  вспоминаю
как-то  нераздельно  парижские  весны  и  одесские,  они у меня
чередовались, ты ведь знаешь, как часто ездил я в те времена  в
Париж  весной...  Помнишь  Галю  Ганскую?  Ты видел ее где-то и
говорил мне, что никогда не  встречал  прелестней  девочки.  Не
помнишь?  Но все равно. Я сейчас, заговорив о тогдашнем Париже,
думал как раз и о ней, и  о  той  весне  в  Одессе,  когда  она
впервые  зашла  ко мне в мастерскую. Вероятно, у каждого из нас
найдется какое-нибудь особенно  дорогое  любовное  воспоминание
или  какой-нибудь  особенно  тяжкий любовный грех. Так вот Галя
есть, кажется, самое прекрасное мое воспоминание  и  мой  самый
тяжкий  грех,  хотя,  видит Бог, все-таки невольный. Теперь это
дело столь давнее, что я могу  рассказать  тебе  его  с  полной
откровенностью...
     Я  знал ее еще подростком. Росла она без матери, при отце,
которого мать уже давно бросила.  Был  он  очень  состоятельный
человек,  а  по  профессии  неудавшийся художник, любитель, как
говорится,  но  такой  страстный,  что,  кроме   живописи,   не
интересовался  ничем  в  мире и всю жизнь занимался только тем,
что стоял за мольбертом и загромождал свой дом -- у  него  была
усадьба в Отраде -- старыми и новыми картинами, скупая все, что
ему нравилось, всюду, где возможно. Очень красивый был человек,
дородный,  высокий,  с  чудесной  бронзовой бородой, полуполяк,
полухохол,   с   повадками   большого    барина,    гордый    и
изысканно-вежливый,  внутренне очень замкнутый, но делавший вид
очень открытого человека, особенно с нами: одно время  все  мы,
молодые  одесские  художники,  гурьбой  ходили  к  нему  каждое
воскресенье года  два  подряд,  и  он  всегда  встречал  нас  с
распростертыми  объятиями,  держался  с  нами, при всей разнице
наших лет, совсем по-товарищески, без конца говорил о живописи,
угощал  на  славу.  Гале   было   тогда   лет   тринадцать   --
четырнадцать,   и   мы  восхищались  ею,  конечно,  только  как
девочкой: мила, резва, грациозна была она на редкость, личико с
русыми локонами вдоль щек, как у ангела, но так кокетлива,  что
отец  однажды  сказал  нам, когда она вбежала зачем-то к нему в
мастерскую, что-то шепнула ему в ухо и тотчас выскочила вон:
     -- Ой, ой, что за девчонка  растет  у  меня,  друзья  мои!
Боюсь я за нее!
     Потом,  с  грубостью  молодости,  мы как-то сразу и все до
единого, точно сговорившись,  бросили  ходить  к  нему,  что-то
надоело  нам  в  Отраде -- верно, его непрестанные разговоры об
искусстве и о том, что он наконец открыл еще один замечательный
секрет того, как надо писать. Я как раз в ту  пору  провел  две
весны  в  Париже,  вообразил  себя  вторым  Мопассаном по части
любовных дел и, возвращаясь в Одессу, ходил пошлейшим  щеголем:
цилиндр,   гороховое   пальто   до  колен,  кремовые  перчатки,
полулаковые ботинки с пуговками, удивительная  тросточка,  а  к
этому  прибавь волнистые усы, тоже под Мопассана, и обращение с
женщинами совершенно подлое по безответственности. И вот иду  я
однажды  в  чудесный апрельский день по Дерибасовской, перехожу
Преображенскую и на углу,  возле  кофейни  Либмана,  встречаюсь
вдруг  с  Галей.  Помнишь пятиэтажный угловой дом, где была эта
кофейня,  --  на  углу  Преображенской  и   Соборной   площади,
знаменитый  тем,  что  весной,  в  солнечные  дни, он почему-то
всегда бывал унизан по карнизам скворцами и их щебетом? Мило  и
весело было это чрезвычайно. И вот представь себе: весна, всюду
множество  нарядного,  беззаботного  и приветливого народа, эти
скворцы, сыплющие немолчным щебетом, точно  каким-то  солнечным
дождем,  -- и Галя. И уже не подросток, не ангел, а удивительно
хорошенькая тоненькая девушка во всем новеньком,  светло-сером,
весеннем. Личико под серой шляпкой наполовину закрыто пепельной
вуалькой,  и сквозь нее сияют аквамариновые глаза. Ну, конечно,
восклицания, расспросы и упреки: как вы все  забыли  папу,  как
давно  не  были у нас! Ах, да, говорю, так давно, что вы успели
вырасти. Тотчас купил ей у оборванной девчонки букетик  фиалок,
она   с   быстрой   благодарной  улыбкой  глазами  тотчас,  как
полагается у всех женщин, сует  его  к  лицу  себе.  --  Хотите
присядем,  хотите  шоколаду?  --  С  удовольствием.  -- Подняла
вуальку,   пьет   шоколад,   празднично   поглядывает   и   все
расспрашивает  о Париже, а я все гляжу на нее. -- Папа работает
с утра до вечера, а вы  много  работаете  или  все  парижанками
увлекаетесь?  --  Нет,  больше  не увлекаюсь, работаю и написал
несколько порядочных вещиц. Хотите зайти ко мне  в  мастерскую?
Вам  можно, вы же дочь художника, и живу я в двух шагах отсюда.
-- Ужасно обрадовалась: -- Конечно, можно! И потом,  я  никогда
не  была  ни  в  одной  мастерской,  кроме папиной! -- Опустила
вуальку, схватила зонтик, я беру  ее  под  руку,  она  на  ходу
попадает  мне в ногу и смеется. -- Галя, -- говорю, -- ведь мне
можно называть вас Галей? -- Быстро и  серьезно  отвечает:  вам
можно.  -- Галя, что с вами сделалось? -- А что? -- Вы и всегда
были прелестны, а теперь  прелестны  просто  на  удивление!  --
Опять  попадает в ногу и говорит не то шутя, не то серьезно: --
Это еще что, то ли будет! -- Ты помнишь темную, узкую  лестницу
на  мою  вышку  со  двора?  Тут она вдруг притихла, идет, шурша
нижней шелковой юбочкой, и все оглядывается. В мастерскую вошла
даже с некоторым благоговением, начала шепотом: ка-ак у вас тут
хорошо, таинственно, какой страшно  большой  диван!  и  сколько
картин  вы написали, и все Париж... И стала ходить от картины к
картине с тихим восхищением, заставляя себя быть даже не в меру
неторопливой,  внимательной.   Насмотрелась,   вздохнула:   да,
сколько   прекрасных   вещей  вы  создали!  --  Хотите  рюмочку
портвейна и печений? -- Не знаю... --  Я  взял  у  ней  зонтик,
бросил  его  на диван, взял ее ручку в лайковой белой перчатке:
можно поцеловать? --  Но  я  же  в  перчатке...  --  Расстегнул
перчатку,  поцеловал начало маленькой ладони. Опустила вуальку,
без выражения смотрит сквозь нее аквамариновыми  глазами,  тихо
говорит:  ну, мне пора. -- Нет, говорю, сперва посидим немного,
я вас еще не рассмотрел хорошенько. Сел и посадил ее к себе  на
колени,  --  знаешь  эту  восхитительную  женскую  тяжесть даже
легоньких? Она как-то загадочно  спрашивает:  я  вам  нравлюсь?
Посмотрел  я  на  нее  на всю, посмотрел на фиалки, которые она
приколола к  своей  новенькой  жакетке,  и  даже  засмеялся  от
умиления:  а  вам,  говорю,  вот  эти  фиалки нравятся? -- Я не
понимаю. -- Что ж тут не понимать? Вот и вы вся такая  же,  как
эти  фиалки.  --  Опустив  глаза,  смеется: -- У нас в гимназии
такие сравнения барышень с разными цветами называли писарскими.
-- Пусть так, но как же иначе  сказать?  --  Не  знаю...  --  И
слегка   болтает  висящими  нарядными  ножками,  детские  губки
полуоткрыты, поблескивают... Поднял вуальку, отклонил  головку,
поцеловал   --  еще  немного  отклонила.  Пошел  по  скользкому
шелковому зеленоватому чулку вверх,  до  застежки  на  нем,  до
резинки,  отстегнул  ее,  поцеловал  теплое розовое тело начала
бедра, потом опять в  полуоткрытый  ротик  --  стала  чуть-чуть
кусать мне губы...
     Моряк с усмешкой покачал головой:
     -- Vieux satyre!15
     -- Не говори глупостей, -- сказал художник. -- Мне все это
очень больно вспоминать.
     -- Ну, хорошо, рассказывай дальше.
     -- Дальше  было  то, что я не видал ее целый год. Однажды,
тоже весной, пошел наконец в Отраду и был  встречен  Ганским  с
такой   трогательной   радостью,   что  сгорел  от  стыда,  как
по-свински мы его бросили. Очень постарел, в бороде серебрится,
но  все  та  же  одушевленность  в  разговорах  о  живописи.  С
гордостью  стал  показывать  мне свои новые работы -- летят над
какими-то голубыми дюнами огромные золотые лебеди -- старается,
бедняк, не отстать от века. Я вру напропалую: чудесно, чудесно,
большой шаг вперед вы сделали! Крепится, но сияет, как мальчик.
-- Ну, очень рад, очень рад, а  теперь  завтракать!  --  А  где
дочка?  --  Уехала в город. Вы ее не узнаете! Не девочка, а уже
девушка и, главное, совсем, совсем другая: выросла, вытянулась,
як та тополя! -- Вот не повезло, думаю, я и пошел-то к  старику
только  потому,  что  ужасно  захотелось  видеть ее, и вот, как
нарочно, она в городе. Позавтракал, расцеловал мягкую, душистую
бороду, наобещал быть непременно в следующее воскресенье, вышел
-- а навстречу  мне  она.  Радостно  остановилась:  вы?  какими
судьбами?  были  у  папы?  ах,  как  я рада! -- А я еще больше,
говорю, папа мне сказал, что вас теперь и узнать нельзя, уже не
тополек, а целый тополь, -- так оно и есть. -- И  действительно
так:  даже  как  будто  и  не  барышня,  а молоденькая женщина.
Улыбается и вертит на плече раскрытым зонтиком.  Зонтик  белый,
кружевной, платье и большая шляпа тоже белые, кружевные, волосы
сбоку  шляпки  с прелестнейшим рыжим оттенком, в глазах уже нет
прежней наивности, личико удлинилось... -- Да,  я  ростом  даже
немножко выше вас. -- Я только качаю головой: правда, правда...
Пройдемся,  говорю, к морю. -- Пройдемся. -- Пошли между садами
переулком, вижу, все время чувствует, что, говоря, что  попало,
я  не  свожу  с  нее глаз. Идет, стройно поводя плечами, зонтик
закрыла, левой рукой держит кружевную юбку. Вышли на  обрыв  --
подуло  свежим ветром. Сады уже одеваются, млеют под солнцем, а
море  точно  северное,  низкое,  ледяное,  заворачивает  крутой
зеленой волной, все в барашках, вдали тонет в сизой мути, одним
словом,  Понт  Эвксинский.  Замолчали,  стоим,  смотрим и будто
чего-то ждем, она, очевидно, думает то же, что и я, -- как  она
сидела  у  меня на коленях год тому назад. Я взял ее за талию и
так сильно прижал всю к себе, что она выгнулась, ловлю губы  --
старается  высвободиться,  вертит  головой,  уклоняется и вдруг
сдается, дает мне их. И все это молча -- ни я, ни она ни звука.
Потом вдруг вырвалась и, поправляя шляпку, просто  и  убежденно
говорит:
     -- Ах,  какой вы негодяй. Какой негодяй. Повернулась и, не
оборачиваясь, скоро пошла по переулку.
     -- Да было у вас тогда в мастерской что-нибудь или нет? --
спросил моряк.
     -- До конца не было. Целовались ужасно, ну и  все  прочее,
но  тогда меня жалость взяла: вся раскраснелась, как огонь, вся
растрепалась, и вижу, что уже не владеет собой совсем по-детски
-- и страшно и ужасно хочется этого страшного. Сделал вид,  что
обиделся:  ну  не надо, не надо, не хотите, так не надо... Стал
нежно целовать ручки, успокоилась...
     -- Но как же после этого ты целый год не видал ее?
     -- А черт  его  знает  как.  Боялся,  что  второй  раз  не
пожалею.
     -- Плохой же ты был Мопассан.
     -- Может  быть.  Но  погоди,  дай уж до конца расскажу. Не
видал я ее еще с полгода. Прошло лето, стали все возвращаться с
дач, хотя тут-то бы и жить на даче --  эта  бессарабская  осень
нечто  божественное по спокойствию однообразных жарких дней, по
ясности воздуха, до красоте ровной синевы моря и сухой желтизны
кукурузных полей. Вернулся с дачи  и  я,  иду  раз  опять  мимо
Либмана  -- и, представь себе, опять навстречу она. Подходит ко
мне как ни в чем не бывало и начинает  хохотать,  очаровательно
кривя рот: "Вот роковое место, опять Либман!"
     -- Что  это  вы  такая веселая? Страшно рад вас видеть, но
что с вами?
     -- Не знаю. После моря все время ног под собой не  чую  от
удовольствия  бегать  по  городу.  Загорела и еще вытянулась --
правда?
     Смотрю -- правда, и, главное, такая веселость и свобода  в
разговоре,  в  смехе  и во всем обращении, точно замуж вышла. И
вдруг говорит:
     -- У вас еще есть портвейн и печенья?
     -- Есть.
     -- Я опять хочу смотреть вашу мастерскую. Можно?
     -- Господи Боже мой! Еще бы!
     -- Ну, так идем. И быстро, быстро!
     На лестнице  я  ее  поймал,  она  опять  выгнулась,  опять
замотала  головой, но без большого сопротивления. Я довел ее до
мастерской, целуя в закинутое лицо.  В  мастерской  таинственно
зашептала:
     -- Но послушайте, ведь это же безумие... Я с ума сошла...
     А  сама  уже  сдернула  соломенную  шляпку  и бросила ее в
кресло.  Рыжеватые  волосы  подняты  на  макушку   и   заколоты
черепаховым  стоячим  гребнем,  на  лбу  подвитая челка, лицо в
легком ровном загаре, глаза глядят  бессмысленно-радостно...  Я
стал  как попало раздевать ее, она поспешно стала помогать мне.
Я в одну минуту скинул с нее шелковую белую блузку, и  у  меня,
понимаешь,  просто  потемнело  в  глазах при виде ее розоватого
тела с загаром на  блестящих  плечах  и  млечности  приподнятых
корсетом  грудей  с алыми торчащими сосками, потом от того, как
она быстро выдернула из упавших юбок одна  за  другой  стройные
ножки  в  золотистых  туфельках,  в  ажурных кремовых чулках, в
этих, знаешь, батистовых широких панталонах с разрезом в  шагу,
как  носили  в  то  время.  Когда я зверски кинул ее на подушки
дивана, глаза у ней почернели и еще  больше  расширились,  губы
горячечно  раскрылись, -- как сейчас все это вижу, страстна она
была необыкновенно... Но оставим это. Вот что случилось  недели
через  две,  в течение которых она чуть не каждый день бывала у
меня. Неожиданно вбегает она однажды ко мне  утром  и  прямо  с
порога:
     -- Ты, говорят, на днях в Италию уезжаешь?
     -- Да. Так что ж с того?
     -- Почему  же  ты  не  сказал  мне об этом ни слова? Хотел
тайком уехать?
     -- Бог с тобой. Как раз нынче  собирался  пойти  к  вам  и
сказать.
     -- При  папе?  Почему  не  мне  наедине? Нет, ты никуда не
поедешь!
     Я по-дурацки вспыхнул:
     -- Нет, поеду.
     -- Нет, не поедешь.
     -- А я тебе говорю, что поеду.
     -- Это твое последнее слово?
     -- Последнее. Но пойми, что я вернусь  через  какой-нибудь
месяц, много через полтора. И вообще, послушай, Галя...
     -- Я  вам не Галя. Я вас теперь поняла -- все, все поняла!
И если бы вы сейчас стали клясться мне, что вы никуда и никогда
вовеки не поедете, мне теперь все равно. Дело уже не в том!
     И, распахнув дверь, с  размаху  хлопнула  ею  и  зачастила
каблучками  вниз  по  лестнице.  Я  хотел  кинуться  за ней, но
удержался: нет, пусть  придет  в  себя,  вечером  отправлюсь  в
Отраду,  скажу,  что не хочу огорчать ее, в Италию не еду, и мы
помиримся. Но часов в пять вдруг входит ко мне с дикими глазами
художник Синани:
     -- Ты знаешь --  у  Ганского  дочь  отравилась!  Насмерть!
Чем-то,  черт его знает, редким, молниеносным, стащила что-то у
отца -- помнишь, этот старый идиот показывал нам целый  шкапчик
с  ядами,  воображая  себя  Леонардо  да Винчи. Вот сумасшедший
народ эти проклятые поляки и польки! Что с ней вдруг  случилось
-- непостижимо!
     -- Я хотел застрелиться, -- тихо сказал художник, помолчав
и набивая трубку. -- Чуть с ума не сошел...
     28 октября 1940

НАТАЛИ

     I

     В  то  лето  я  впервые  надел  студенческий  картуз и был
счастлив тем особым счастьем начала  молодой  свободной  жизни,
что  бывает  только  в  эту  пору. Я вырос в строгой дворянской
семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая о любви, был еще чист
душой и телом, краснел  при  вольных  разговорах  гимназических
товарищей, и они морщились: "Шел бы ты, Мещерский, в монахи!" В
то  лето  я  уже  не  краснел  бы. Приехав домой на каникулы, я
решил, что настало и для меня время  быть,  как  все,  нарушить
свою  чистоту,  искать  любви  без  романтики  и,  в силу этого
решения да и желания показать свой голубой околыш, стал  ездить
в  поисках  любовных  встреч  по  соседним имениям, по родным и
знакомым. Так попал я в имение моего дяди по матери, отставного
и давно овдовевшего улана Черкасова, отца единственной  дочери,
а моей двоюродной сестры Сони...
     Я  приехал  поздно,  и  в доме встретила меня только Соня.
Когда я выскочил из тарантаса и вбежал в темную  прихожую,  она
вышла  туда  в ночном фланелевом халатике, высоко держа в левой
руке свечку, подставила мне для поцелуя щеку и  сказала,  качая
головой со своей обычной насмешливостью:
     -- Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!
     -- Ну,  уж  на этот раз никак не по своей вине, -- ответил
я. -- Опоздал не молодой человек, а поезд.
     -- Тише, все спят.  Целый  вечер  умирали  от  нетерпения,
ожидания  и  наконец  махнули  на  тебя  рукой. Папа ушел спать
рассерженный, обругав  тебя  вертопрахом,  а  Ефрема,  очевидно
оставшегося  на  станции  до  утреннего поезда, старым дураком.
Натали  ушла  обиженная,  прислуга  тоже  разошлась,   одна   я
оказалась  терпелива  и  верна  тебе.  Ну,  раздевайся и пойдем
ужинать.
     Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой,  открытой
до плеча рукой:
     -- Спасибо,  милый  друг.  Убедиться  в твоей верности мне
теперь особенно приятно -- ты стала совершенной красавицей, и я
имею на тебя самые  серьезные  виды.  Какая  рука,  шея  и  как
соблазнителен  этот  мягкий халатик, под которым, верно, ничего
нет!
     Она засмеялась:
     -- Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень  возмужал.
Живой  взгляд  и пошлые черные усики... Только что это с тобой?
Ты за эти два года, что я не видала тебя, превратился из  вечно
вспыхивающего  от  застенчивости мальчишки в негаа, интересного
нахала. И это сулило бы нам много любовных утех,  как  говорили
наши  бабушки,  если бы не Натали, в которую ты завтра же утром
влюбишься до гроба.
     -- Да кто это  Натали?  --  спросил  я,  входя  за  ней  в
освещенную  яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту
теплой и тихой летней ночи окнами.
     -- Это  Наташа  Станкевич,  моя   подруга   по   гимназии,
приехавшая  погостить  у  меня.  И  вот  это  уж  действительно
красавица, не то что я. Представь себе: прелестная головка, так
называемые "золотые" волосы и черные глаза. И даже не глаза,  а
черные   солнца,   выражаясь  по-персидски.  Ресницы,  конечно,
огромные и тоже черные, и удивительный  золотистый  цвет  лица,
плечей и всего прочего.
     -- Чего прочего? -- спросил я, все больше восхищаясь тоном
нашего разговора.
     -- А  вот мы завтра утром пойдем с ней купаться -- советую
тебе залезть в  кусты,  тогда  увидишь  чего.  И  сложена,  как
молоденькая нимфа...
     На  столе  в  столовой были холодные котлеты, кусок сыру и
бутылка красного крымского вина.
     -- Не прогневайся, больше  ничего  нет,  --  сказала  она,
садясь  и  наливая вина мне и себе. -- И водки нет. Ну, дай юг,
чокнемся хоть вином.
     -- А что именно дай бог?
     -- Найти мне поскорей такого жениха, что пошел  бы  к  нам
"во   двор".   Ведь  мне  уже  двадцать  первый  год,  а  выйти
куда-нибудь замуж  на  сторону  я  никак  не  могу:  с  кем  же
останется папа?
     -- Ну, дай бог!
     И мы чокнулись, и, медленно выпив весь бокал, она опять со
странной  усмешкой  стала глядеть на меня, на то, как я работаю
вилкой, стала как бы про себя говорить:
     -- Да, ты ничего себе, похож на грузина и довольно красив,
прежде был уж очень тощ и зелен лицом. Вообще очень  изменился,
стал легкий, приятный. Только вот глаза бегают.
     -- Это  потому, что ты меня смущаешь своими прелестями. Ты
ведь тоже не совсем такая была прежде...
     И я весело осмотрел ее. Она сидела с другой стороны стола,
вся взобравшись на стул, поджав под себя ногу,  положив  полное
колено  на  колено,  немного  боком  ко мне, под лампой блестел
ровный загар ее руки, сияли сине-лиловые усмехающиеся  глаза  и
красновато   отливали   каштаном   густые   и   мягкие  волосы,
заплетенные на  ночь  в  большую  косу;  ворот  распахнувшегося
халатика  открывал  круглую  загорелую  шею  и начало полнеющей
груди, на которой тоже лежал треугольник загара: на левой  щеке
у нее была родинка с красивым завитком черных волос.
     -- Ну, а что папа?
     Она,  продолжая  глядеть  все с той же усмешкой, вынула из
кармана маленький серебряный портсигар и  серебряную  коробочку
со  спичками  и  закурила  с некоторой даже излишней ловкостью,
поправляя под собой поджатое бедро:
     -- Папа, слава богу, молодцом.  По-прежнему  прям,  тверд,
постукивает  костылем,  взбивает седой кок, тайком подкрашивает
чем-то бурым усы и баки, молодецки  посматривает  на  Христю...
Только  еще  больше  прежнего  и еще настойчивее трясет, качает
головой. Похоже, что  никогда  ни  с  кем  не  соглашается,  --
сказала она и засмеялась.
     -- Хочешь папиросу?
     Я  закурил,  хотя еще не курил тогда, она опять налила мне
себе и посмотрела в темноту за открытым окном:
     -- Да, пока все слава богу. И прекрасное лето, --  ночь-то
какая,  а?  Только  соловьи уж замолчали. И я правда очень тебе
рада. Послала за тобой еще в шесть часов, боялась,  как  бы  не
опоздал выживший из ума Ефрем к поезду. Ждала тебя нетерпеливее
всех.  А  потом даже довольна была, что все разошлись, и что ты
опаздываешь, что мы,  если  ты  приедешь,  посидим  наедине.  Я
почему-то  так  и думала, что ты очень изменился, с такими, как
ты, всегда бывает так.  И  знаешь,  то  такое  удовольствие  --
сидеть   одной   во  всем  доме  в  летнюю  ночь,  когда  ждешь
кого-нибудь  с   поезда,   и   наконец   слыхать,   что   едут,
погромыхивают бубенчики, подкатывает к крыльцу...
     Я  крепко взял через стол ее руку и подержал в своей, тоже
чувствуя тягу ко всему ее  телу.  Она  с  веселым  спокойствием
пускала из губ колечки дыма. Я бросил руку и будто шутя сказал:
     -- Вот  ты  говоришь  Натали...  Никакая Натали с тобой не
сравнится... Кстати, кто она, -- откуда?
     -- Наша воронежская, из прекрасной  семьи,  очень  богатой
когда-то, теперь же просто нищей. В доме говорят по-английски и
по-французски,  а  есть  нечего...  Очень трогательная девочка,
стройненькая, еще хрупкая. Умница, только  очень  скрытная,  не
сразу  разберешь,  умна  или  глупа... Эти Станкевичи недалекие
соседи твоего милейшего кузена  Алексея  Мещерского,  и  Натали
говорит,  что  он  что-то  частенько  стал  заезжать  к  ним  и
жаловаться на свою холостую жизнь. Но  он  ей  не  нравится.  А
потом  --  богат, подумают, что вышла из-за денег, пожертвовала
собой для родителей.
     -- Так, -- сказал  я.  --  Но  вернемся  к  делу.  Натали,
Натали, а как же наш-то с тобой роман?
     -- Натали  нашему роману все-таки не помешает, -- ответила
она. -- Ты будешь сходить с ума от любви к  ней,  а  целоваться
будешь   со  мной.  Будешь  плакать  у  меня  на  груди  от  ее
жестокости, а я буду тебя утешать.
     -- Но ведь ты же знаешь,  что  я  давным-давно  влюблен  в
тебя.
     -- Да,  но  ведь  это была обычная влюбленность в кузину и
притом уж слишком подколодная, ты тогда только смешон и  скучен
был. Но бог с тобой, прощаю тебе твою прежнюю глупость и готова
начать  наш  роман  завтра  же, несмотря на Натали. А пока идем
спать, мне завтра рано вставать по хозяйству.
     И она встала, запахивая халатик, взяла  в  прихожей  почти
догоревшую  свечу и повела меня в мою комнату. И на пороге этой
комнаты, радуясь и  дивясь  тому,  чему  я  в  душе  дивился  и
радовался  весь  ужин, -- такой счастливой удаче своих любовных
надежд, которая вдруг выпала на мою долю  у  Черкасовых,  --  я
долго и жадно целовал и прижимал ее к притолоке, а она сумрачно
закрывала глаза, все ниже опуская капающую свечу. Уходя от меня
с пунцовым лицом, она погрозила мне пальцем и тихо сказала:
     -- Только  смотри  теперь:  завтра,  при  всех,  не  сметь
пожирать меня "страстными взорами"! Избавь  бог,  если  заметит
что-нибудь  папа. Он меня боится ужасно, а я его еще больше. Да
и не хочу, чтобы  Натали  заметила  что-нибудь.  Я  ведь  очень
стыдлива,  не  суди,  пожалуйста,  по  тому,  как я веду себя с
тобой. А не исполнишь моего приказания, сразу станешь  противен
мне...
     Я  разделся  и  упал в постель с головокружением, но уснул
сладко и мгновенно, разбитый счастьем и усталостью,  совсем  не
подозревая,  какое  великое  несчастье  ждет  меня впереди, что
шутки Сони окажутся не шутками.
     Впоследствии  я  не  раз  вспоминал,  как  некое  зловещее
предзнаменование,  что,  когда  я вошел в свою комнату и юркнул
спичкой, чтобы зажечь свечу, на меня метнулась крупная  летучая
мышь.  Она  метнулась  к моему лицу, так близко, что я даже при
свете спички ясно увидал  ее  мерзкую  темную  бархатистость  и
ушастую,  курносую, похожую на смерть, хищную мордочку, потом с
гладким трепетанием, изламываясь, нырнула в  черноту  открытого
окна. Но тогда я тотчас забыл о ней.

     II

     В  первый  раз  я видел Натали да другой день утром только
мельком: она вдруг вскочила из прихожей в столовую, глянула, --
была еще не причесана и в одной легкой  распашонке  из  чего-то
оранжевого,  -- и, сверкнув этим оранжевым, золотистой яркостью
волос и черными глазами, исчезла. Я был ту  минуту  в  столовой
один,  только  что  кончил  пить  кофе, -- улан кончил раньше и
ушел, -- и, встав из-за стола, случайно обернулся...
     Я проснулся в то утро довольно рано, в еще  полной  тишине
всего дома. В доме было столько комнат, что я иногда нуждался в
них.  Я  проснулся в какой-то дальней комнате, окнами в теневую
часть сада, крепко выспавшись, с удовольствием вымылся,  оделся
во   все   чистое,   --  особенно  приятно  было  надеть  новую
косоворотку красного шелка, -- покрасивее причесал свои  черные
мокрые волосы, подстриженные вчера в Воронеже, вышел в коридор,
повернул  в  другой  и оказался перед дверью в кабинет и вместе
спальню  улана.  Зная,  что  он  встает  летом  часов  в  пять,
постучался.  Никто  не ответил, и я отворил дверь, заглянул и с
удовольствием  убедился  неизменности  этой  старой  просторной
комнаты  с  тройным итальянским окном под столетний серебристый
тополь: налево вся стена в дубовых книжных шкалах, между ними в
одном месте  высятся  часы  красного  дерева  с  медным  диском
неподвижного  маятника,  в  другом  стоит  целая  куча трубок с
бисерными чубуками,  а  над  ними  висит  барометр,  в  третьем
вдвинуто  бюро  дедовских  времен с порыжевшим сукном откинутой
доски орехового дерева, а  на  сукне  клеши,  молотки,  гвозди,
медная  подзорная  труба,  на стене возле двери, над стопудовым
деревянным  диваном,  целая  галерея  выцветших   портретов   в
овальных  рамках; под окном письменный стол, глубокое кресло --
то и другое тоже  огромных  размеров;  правее,  над  широчайшей
дубовой кроватью картина во всю стену: почерневший лаковый фон,
на   нем   еле   видные   клубы   смугло-дымчатых   облаков   и
зеленовато-голубых поэтических деревьев, а  на  переднем  плане
блещет   точно   окаменевшим   яичным   белком  голая  дородная
красавица, чуть не в натуральную величину, стоящая  вполуоборот
к  зрителю гордым лицом и всеми выпуклостями полновесной спины,
крутого зада  и  тыла  могучих  ног,  соблазнительно  прикрывая
удлиненными  расставленными  пальцами одной руки сосок груди, а
другой низ живота в жирных складках. Оглянув все это, я услыхал
сзади себя сильный голос улана, с костылем подходившего ко  мне
из прихожей:
     -- Нет,  братец, меня в эту пору в спальне не найдешь. Это
ведь вы валяетесь по кроватям до трех дубов.
     Я поцеловал его широкую сухую руку и спросил:
     -- Каких дубов, дядя?
     -- Так мужики говорят, -- ответил он, мотая седым коком  и
оглядывая меня желтыми глазами, еще зоркими и умными. -- Солнце
на  три дуба поднялось, а ты все еще мордой на подушке, говорят
мужики. Ну, пойдем пить кофе...
     "Чудесный старик, чудесный дом", -- думал я, входя за  ним
в  столовую,  в  открытые  окна которой глядела зелень бренного
сада и все летнее  благополучие  деревенской  усадьбы.  Служила
старая  нянька,  маленькая  и  горбатая,  улан  пил из толстого
стакана в серебряном подстаканнике  крепкий  чай  со  сливками,
придерживая  в  стакане широким пальцем тонкое и длинное, витое
стебло круглой золотой старинной ложечки, я ел ломоть за ломтем
черный  хлеб  с  маслом  и  все  подливал  себе   из   горячего
серебряного кофейника; улан, интересуясь только собой, ни о чем
не  спросив  меня, рассказывал о соседях-помещиках, на все лады
браня и высмеивая их, я притворялся, что слушаю, глядел на  его
усы,  баки,  на  крупные  волосы  на конце носа, а сам так ждал
Натали и Соню, что не сиделось на месте: что это  за  Натали  и
как  мы  встретимся  с Соней после вчерашнего? Чувствовал к ней
восторг, благодарность, порочно думал о спальнях ее  и  Натали,
обо  всем  том,  что  делается  в  утреннем  беспорядке женской
спальни... Может, Соня все-таки  сказала  Натали  что-нибудь  о
нашей  начавшейся  вчера  любви?  Если так, то я чувствую нечто
вроде любви  и  к  Натали,  и  не  потому,  что  она  будто  бы
красавица,  а  потому,  что  она уже стала нашей с Соней тайной
соучастницей, -- отчего же нельзя любить двух? Вот  они  сейчас
войдут  во  всей  своей  утренней  свежести,  увидят  меня, мою
грузинскую красоту и красную косоворотку, заговорят, засмеются,
сядут за стол, красиво наливая из этого горячего кофейника,  --
молодой  утренний  аппетит, молодое утреннее возбуждение, блеск
выспавшихся  глаз,  легкий  налет  пудры  на  как   будто   еще
помолодевших  после  сна щеках и этот смех за каждым словом, не
совсем естественный  и  тем  более  очаровательный...  А  перед
завтраком  они  пойдут  по  саду  к  реке,  будут раздеваться в
купальне, освещаемые по голому  телу  сверху  синевой  неба,  а
снизу отблеском прозрачной воды... Воображение всегда было живо
у  меня, я мысленно видел, как Соня и Натали станут, держась за
перила лесенки в купальню, неловко сходить  по  ее  ступенькам,
погруженным  в воду, мокрым, холодным и скользким от противного
зеленого бархата слизи, наросшей  на  них,  как  Соня,  откинув
назад  густоволосую  голову,  решительно  упадет  вдруг на воду
поднятыми  грудями  --   и,   вся   странно   видная   в   воде
голубовато-лиловым  телом,  косо разведет в разные стороны углы
рук и ног, совсем как лягушка...
     -- Ну, до обеда, ты ведь помнишь: обед  в  двенадцать,  --
отрицательно  качая  головой,  сказал  улан  и  встал  со своим
выбритым подбородком, в бурых усах,  соединенных  с  такими  же
баками,  высокий,  старчески  твердый,  в  просторном чесучовом
костюме и  тупоносых  башмаках,  с  костылем  в  широкой  руке,
покрытой гречкою, потрепал меня по плечу и скорым шагом ушел. И
вот  тут-то,  когда  я  тоже  встал,  чтоб выйти через соседнюю
комнату на балкон, она и вскочила, мелькнула и скрылась,  сразу
поразив   меня   радостным   восхищением.  Я  вышел  на  балкон
изумленный: в самом деле, красавица! -- и долго стоял так,  как
бы  собираясь  с  мыслями.  Я  так ждал их в столовую, но когда
наконец услыхал их в столовой с балкона, вдруг сбежал в сад, --
охватил какой-то страх не то перед обеими, с одной из которых я
имел уже пленительную тайну, не то больше всего  перед  Натали,
перед  тем мгновенным, чем она полчаса тому назад ослепила меня
в своей быстроте. Я походил  по  саду,  лежавшему,  как  и  вся
усадьба,  в речной низменности, наконец преодолел себя, вошел с
напускной простотой и встретил веселую смелость  Сони  и  милую
шутку  Натали,  которая  с  улыбкой  вскинула на меня из черных
ресниц сияющую черноту своих глаз, особенно  поразительную  при
свете ее волос:
     -- Мы уже виделись!
     Потом   мы  стояли  на  балконе,  облокотясь  на  каменную
баллюстраду, с летним удовольствием чувствуя, как горячо  печет
нам раскрытые головы, и Натали стояла возле меня, а Соня, обняв
ее и будто рассеянно глядя куда-то, с усмешкой напевала: "Средь
шумного бала, случайно..." Потом выпрямилась:
     -- Ну, купаться! В первую очередь мы, потом пойдешь ты...
     Натали побежала за простынями, а она задержалась и шепнула
мне:
     -- Изволь  с нынешнего дня притворяться, что ты влюбился в
Натали. И берегись, если окажется,  что  тебе  притворяться  не
надо.
     И  я  чуть  не ответил с веселой дерзостью, что да, уже не
надо, а она, покосясь на дверь, тихо прибавила:
     -- Приду к тебе после обеда...
     Когда они вернулись, пошел  в  купальню  я  --  сперва  по
длинной  березовой  аллее,  потом  среди разных старых деревьев
прибрежья, где тепло пахло речной водой и  орали  на  древесных
верхушках   грачи,   шел  и  опять  думал  с  двумя  совершенно
противоположными чувствами о  Натали  и  о  Соне,  что  я  буду
купаться в той же воде, в которой только что купались они...
     После  обеда  среди  всего  того счастливого, бесцельного,
привольного и спокойного, что глядело из сала в открытые  окна,
-- небо,  зелень,  солнце,  --  после долгого обеда с окрошкой,
жареными цыплятами и малиной со сливками, за которым  я  втайне
замирал  от  присутствия  Натали и от ожидания того часа, когда
затихнет весь дом на послеобеденное время и  Соня  (вышедшая  к
обеду  с  темно-красной  бархатистой  розой  в  волосах) тайком
прибежит ко мне, чтобы продолжить вчерашнее уже не наспех и  не
как-нибудь,  я  тотчас ушел в свою комнату и притворил сквозные
ставни, стал ждать ее, лежа на турецком диване,  слушая  жаркую
тишину усадьбы и уже томное, послеполуденное пение птиц в саду,
из  которого  шел  в  ставни сладкий от цветов и трав воздух, и
безвыходно думал: как же мне теперь жить в этой  двойственности
-- в  тайных  свиданиях  с Соней и рядом с Натали, одна мысль о
которой уже охватывает меня таким  чистым  любовным  восторгом,
страстной   мечтой  глядеть  на  нее  только  с  тем  радостным
обожанием, с которым я давеча глядел на  ее  тонкий  склоненный
стан,   на   острые  девичьи  локти,  которыми  она,  полустоя,
опиралась на нагретый солнцем старый камень  балюстрады?  Соня,
облокотясь  рядом  с  ней  и  обняв  ее  за плечо, была в своем
батистовом пеньюаре с оборками и похожа на только что  вышедшую
замуж  молодую  женщину,  а она в холстинковой юбочке и вышитой
малороссийской  сорочке,  под  которыми  угадывалось  все  юное
совершенство ее сложения, казалась чуть не подростком. В том-то
и  была  высшая  радость,  что  я  даже  помыслить  не  смел  о
возможности поцеловать ее с теми же чувствами, с какими целовал
вчера Соню! В легком  и  широком  рукаве  сорочки,  вышитой  по
плечам   красным   и  синим,  была  видна  ее  тонкая  рука,  к
сухо-золотистой коже которой прилегали рыжеватые волоски, --  я
глядел  и  думал: что испытал бы я, если бы посмел коснуться их
губами! И, чувствуя мой взгляд, она вскинула на меня  блестящую
черноту  глаз и всю свою яркую головку, обвитую плетью довольно
крупной косы. Я отошел и поспешно опустил глаза, увидав ее ноги
сквозь просвечивающий на солнце подол юбки и  тонкие,  крепкие,
породистые щиколотки в сером прозрачном чулке...
     Соня, с розой в волосах, быстро отворила и затворила верь,
тихо воскликнула:  "Как, ты спал?" Я вскочил -- что ты, что ты,
мог ли я спать! -- схватил ее руки. "Запри дверь на ключ..."  Я
кинулся к двери, она села на диван, закрывая глаза, -- "Ну, иди
ко  мне",  -- и мы сразу потеряли всякий стыд и рассудок. Мы не
проронили почти ни слова за эти минуты, и она, во всей прелести
своего жаркого тела,  позволила  целовать  себя  уже  всюду  --
только  целовать -- и все сумрачней закрывала глаза, все больше
разгоралась лицом, и опять, уходя и поправляя  волосы,  шепотом
пригрозила:
     -- А  что  до  Натали,  то  повторяю:  берегись перейти за
притворство. Характер у меня вовсе не такой  милый,  как  можно
думать!
     Роза  валялась на полу. Я спрятал ее в стол, и к вечеру ее
темно-красный бархат стал вялым и лиловым.

     III

     Жизнь моя пошла внешне обыденно, но внутренне я не знал ни
минуты покоя, все  больше  и  больше  привязываясь  к  Соне,  к
сладкой  привычке  изнурительно-страстных  свиданий  с  ней  по
ночам, -- она теперь приходила ко мне  только  поздно  вечером,
когда  весь  дом  засыпал,  -- и все мучительнее и восторженнее
следя тайком за Натали, за каждым ее движением. Все шло обычным
летним порядком: встречи утром, купанье перед  обедом  и  обед,
потом  отдых  по  своим  комнатам, потом сад, -- они что-нибудь
вышивали, сидя в березовой аллее и заставляя меня читать  вслух
Гончарова,  или  варили варенье на тенистой полянке под дубами,
недалеко от дома, вправо от балкона; в пятом часу чай на другой
тенистой поляне, влево, вечером прогулки или крокет на  широком
дворе  перед домом, -- я с Натали против Сони или Соня с Натали
против меня, -- в сумерки ужин в столовой... После  ужина  улан
уходил  спать, а мы еще долго сидели в темноте на балконе, мы с
Соней шутя и куря, а Натали молча. Наконец Соня говорила:  "Ну,
спать!"  --  и,  простясь  с  ними, я шел к себе, с холодеющими
руками ждал того заветного часа, когда весь дом станет темен  и
так  тих,  что  слышно,  как непрерывно тикающей ниточкой бегут
карманные часы у моего изголовья под нагоревшей свечой,  и  все
дивился,  ужасался:  за  что  так  наказал меня Бог, за что дал
сразу  две  любви,  такие  разные  и  такие  страстные,   такую
мучительную  красоту  обожания  Натали и такое телесное упоение
Соней. Я чувствовал, что вот-вот мы с  ней  не  выдержим  нашей
неполной  близости и что я совсем сойду тогда с ума от ожидания
наших ночных встреч и от ощущения их потом весь день, и все это
рядом с Натали! Соня уже ревновала, грозно вспыхивала иногда, а
вместе с тем наедине говорила мне:
     -- Боюсь, что мы  с  тобой  за  столом  и  при  Натали  не
достаточно просты. Папа, мне кажется, начинает что-то замечать.
Натали  тоже,  а  нянька, конечно, уже уверена в нашем романе и
небось наушничает папе. Сиди побольше в саду с  Натали  вдвоем,
читай  ей  этот  несносный  "Обрыв",  уводи ее иногда гулять по
вечерам... Это ужасно, я ведь замечаю, как идиотски  ты  пялишь
на  нее глаза, временами чувствую к тебе ненависть, готова, как
какая-нибудь Одарка, вцепиться при всех тебе в волосы,  да  что
же мне делать?
     Ужаснее всего было то, что, как мне казалось, начала не то
страдать,  не то негодовать, чувствовать, что что-то есть между
мной и Соней  тайное,  Натали.  Она,  и  без  того  молчаливая,
становилась  все  молчаливее,  играла  в  крокет  или  вышивала
излишне  пристально.  Мы  как  будто  привыкли  друг  к  другу,
сблизились,  но  вот  я  как-то  пошутил,  сидя  с ней вдвоем в
гостиной, где она перелистывала ноты, полулежа на диване:
     -- А  я  слышал,  Натали,  что,  может  быть,  мы  с  вами
породнимся.
     Она резко взглянула на меня:
     -- Как это?
     -- Мой кузен, Алексей Николаич Мещерский...
     Она не дала мне договорить:
     -- Ах, вот что! Ваш кузен, этот, простите, упитанный, весь
заросший  черными  блестящими  волосами,  картавящий  великан с
красным  сочным  ртом...  И  кто  дал  вам  право  на  подобные
разговоры со мной?
     Я испугался:
     -- Натали,  Натали,  за  что  вы  так  строги ко мне1 Даже
пошутить нельзя! Ну простите меня, -- сказал я, беря ее руку.
     Она не отняла руки и сказала:
     -- Я до сих пор не понимаю... не знаю вас...  Но  довольно
об этом...
     Чтобы  не  видеть  ее томительно влекущих к себе теннисных
белых башмачков, вкось подобранных на диване, я встал  и  вышел
на балкон. Заходила из-за сада туча, тускнел воздух, все шире и
ближе  шел  по  саду  мягкий  летний  шум,  сладко дуло полевым
дождевым ветром, и меня  вдруг  так  сладко,  молодо  и  вольно
охватило какое-то беспричинное, на все согласное счастье, что я
крикнул:
     -- Натали, на минутку!
     Она подошла к порогу:
     -- Что?
     -- Вздохните  -- какой ветер! Какой радостью могло бы быть
все!
     Она помолчала.
     -- Да.
     -- Натали, как вы неласковы  со  мной!  Вы  что-то  имеете
против меня?
     Она гордо пожала плечом:
     -- Что и почему я могу иметь против вас?
     Вечером,  лежа в темноте в плетеных креслах на балконе, мы
все трое молчали, -- звезды только кое-где  мелькали  в  темных
облаках,  слабо  тянуло  со  стороны  реки  вялым  ветром,  там
дремотно журчали лягушки.
     -- К дождю,  спать  хочется,  --  сказала  Соня,  подавляя
зевок.  --  Нянька  сказала, народился молодой месяц и теперь с
неделю будет "обмываться". -- И, помолчав, добавила: -- Натали,
что вы думаете о первой любви?
     Натали откликнулась из темноты:
     -- Я в одном убеждена: в страшном  различии  первой  любви
юноши и девушки.
     Соня подумала:

     -- Ну, и девушки бывают разные... И решительно встала:
     -- Нет, спать, спать!
     -- А  я  еще  подремлю  тут, мне ночь нравится, -- сказала
Натали.
     Я прошептал, слушая удаляющиеся шаги Сони:
     -- Что-то нехорошо говорили мы нынче с вами!
     Она ответила:
     -- Да, да, мы нехорошо говорили...
     На другой день мы встретились как  будто  спокойно.  Ночью
шел тихий дождь, но утром погода разгулялась, после обеда стало
сухо  и  жарко.  Перед  чаем  в  пятом  часу, когда Соня делала
какие-то хозяйственные подсчеты в кабинете улана, мы  сидели  в
березовой  аллее  и  пытались продолжать чтение вслух "Обрыва".
Она, наклонясь, что-то шила, мелькая правой рукой, я читал и от
времени до времени с сладкой  тоской  взглядывал  на  ее  левую
руку,  видную в рукаве, на рыжеватые волоски, прилегавшие к ней
выше кисти и на такие же там, где шея сзади переходила в плечо,
и читал все оживленнее, не понимая ни слова. Наконец сказал:
     -- Ну теперь почитайте вы...
     Она разогнулась, под тонкой блузкой обозначились точки  ее
грудей,  отложила  шитье и, опять наклонись, низко опустив свою
странную и чудесную голову и показывая  мне  затылок  и  начало
плеча, положила книгу на колени, стала читать скорым и неверным
голосом.  Я  глядел на ее руки, на колени под книгой, изнемогая
от неистовой любви к ним и звуку ее  голоса.  В  разных  местах
предвечернего  сада  вскрикивали  на  лету  иволги,  против нас
высоко висел, прижавшись к стволу сосны, одиноко росшей в аллее
среди берез, красновато-серый дятел...
     -- Натали, какой удивительный цвет волос  у  вас!  А  коса
немного темнее, цвета спелой кукурузы...
     Она продолжала читать.
     -- Натали, дятел, посмотрите!
     Она взглянула вверх:
     -- Да,  да,  я  его  уже  видела,  и нынче видела, и вчера
видела... Не мешайте читать.
     Я помолчал, потом снова:
     -- Посмотрите, как это похоже на засохших серых червячков.
     -- Что, где?
     Я указал ей на  скамью  между  нами,  на  засохший  птичий
известковый помет:
     -- Правда?
     И взял и сжал ее руку, бормоча и смеясь от счастья:
     -- Натали, Натали!
     Она тихо и долго поглядела на меня, потом выговорила:
     -- Но вы же любите Соню!
     Я  покраснел,  как  пойманный мошенник, но с такой горячей
поспешностью отрекся от Сони,  что  она  даже  слегка  раскрыла
губы:
     -- Это неправда?
     -- Неправда,  неправда!  Я  ее очень люблю, но как сестру,
ведь мы знаем друг друга с детства!

     IV

     На другой день она не вышла ни утром, ни к обеду.
     -- Соня, что с Натали? -- спросил улан, и  Соня  ответила,
нехорошо засмеявшись:
     -- Лежит  все утро в распашонке, нечесаная, по лицу видно,
что ревела, принесли ей кофе -- не допила... Что такое? "Голова
болит". Уж не влюбилась ли!
     -- Очень просто, -- сказал  улан  бодро,  с  одобрительным
намеком глянув на меня, но отрицая головой.
     Вышла  Натали  только  к вечернему чаю, но вошла на балкон
легко и живо,  улыбнулась  мне  приветливо  и  как  будто  чуть
виновато,  удивив меня этой живостью, улыбкой и некоторой новой
нарядностью:  волосы  убраны  туго,  спереди  немного  подвиты,
волнисто  тронуты  щипцами, платье другое, из чего-то зеленого,
цельное, очень простое и очень ловкое, особенно в перехвате  на
талии,  туфельки  черные,  на высоких каблучках, -- я внутренне
ахнул от нового восторга.  Я,  сидя  на  балконе,  просматривал
"Исторический  вестник",  несколько книг которого дал мне улан,
когда она вдруг вошла с этой  живостью  и  несколько  смущенной
приветливостью:
     -- Добрый  вечер.  Идем  чай пить. Сегодня за самоваром я.
Соня нездорова.
     -- Как? То вы, то она?
     -- У меня просто болела голова  с  утра.  Стыдно  сказать,
только сейчас привела себя в порядок...
     -- До  чего  удивительно  это  зеленое  при ваших глазах и
волосах! -- сказал я. И вдруг спросил, краснея: -- Вы вчера мне
поверили?
     Она тоже покраснела -- тонко и ало -- и отвернулась:
     -- Не сразу, не совсем. Потом  вдруг  сообразила,  что  не
имею основания не верить вам... и что, в сущности, какое же мне
дело до ваших с Соней чувств? Но идем...
     К ужину вышла и Соня и улучила минуту сказать мне:
     -- Я  заболела.  У  меня это проходит всегда очень тяжело,
дней пять лежу. Нынче еще могла выйти, а завтра  уж  нет.  Веди
себя умно без меня. Я тебя страшно люблю и ужасно ревную.
     -- Неужто даже не заглянешь нынче ко мне?
     -- Ты глуп!
     Это было и счастье и несчастье: пять дней полной свободы с
Натали и пять дней не видать по ночам у себя Сони!
     С неделю правила домом, всем распоряжалась, ходила в белом
передничке  через  двор  в поварскую Натали -- я никогда еще не
видал ее такой деловитой, видно было, что роль  заместительницы
Сони  и заботливой хозяйки доставляет ей большое удовольствие и
что она как будто отдыхает от тайной внимательности к тому, как
мы с Соней говорим, переглядываемся. Все эти  дни,  пережив  за
обедом  сперва  тревогу, все ли хорошо, а потом довольство, что
все  хорошо  и  старик-повар  и   Христя,   хохлушка-горничная,
приносили  и  подавали  вовремя,  не раздражая улана, она после
обеда уходила к Соне, куда меня не пускали, и оставалась у  ней
до  вечернего  чая,  а  после  ужина весь вечер. Бывать со мной
наедине она, очевидно,  избегала,  и  я  недоумевал,  скучал  и
страдал в одиночестве. Почему стала ласкова, а избегает? Боится
Сони  или  себя,  своего  чувства  ко  мне? И страстно хотелось
верить, что себя, и я упивался все крепнущей мечтой:  не  навек
же  я  связан  с Соней, не век же мне -- да и Натали -- гостить
тут, через неделю-другую я все равно должен буду  уехать  --  и
тогда    конец   моим   мучениям...   найду   предлог   поехать
познакомиться  со  Станкевичами,  как  только  Натали  вернется
домой... Уехать от Сони, да еще с обманом, с этой тайной мечтой
о Натали, с надеждой на ее любовь и руку, будет, конечно, очень
больно,  -- разве только с одной страстью целую я Соню, разве я
не люблю и ее? -- но что же делать, этого, рано или поздно, все
равно не избежишь... И непрестанно думая  так,  в  непрестанном
душевном  волнении,  в  ожидании чего-то, я старался вести себя
при встречах с Натали как можно сдержаннее, милее  --  терпеть,
терпеть  до поры до времени. Я страдал, скучал, -- как нарочно,
дня три шел дождь, мерно бежал, стучал тысячами лапок по крыше,
в доме было сумрачно, на потолке и на лампе  в  столовой  спали
мухи,  --  но крепился, по часам сидел иногда в кабинете улана,
слушая его всякие рассказы...
     Соня начала выходить сперва в халатике, на час, на два,  с
томной   улыбкой  к  своей  слабости,  ложилась  на  балконе  в
полотняное кресло и, к моему ужасу, говорила со мной капризно и
не в меру нежно, не стесняясь присутствием Натали:
     -- Посиди возле меня,  Витик,  мне  больно,  мне  грустно,
расскажи  что-нибудь смешное... Месяц-то и правда обмывался, да
уж  обмылся,  кажется;  распогодилось  и  как   сладко   пахнет
цветами...
     Я, втайне раздражаясь, отвечал:
     -- Раз цветы сильно пахнут, будет опять обмываться.
     Она била меня по руке:
     -- Не смей возражать больной!
     Наконец  стала  выходить  и  к  обеду,  и к вечернему чаю,
только еще бледная и приказывая  подавать  себе  кресло.  Но  к
ужину  и  на  балкон  после ужина еще не выходила. И раз Натали
сказала мне после вечернего чая, когда она ушла к себе и Христя
понесла со стола самовар в поварскую:
     -- Соня сердится, что я все сижу возле  нее,  что  вы  все
один  и  один.  Она  еще  не  совсем  поправилась, а вы без нее
скучаете.
     -- Я скучаю только без вас, -- ответил  я.  --  Когда  вас
нет...
     Она   изменилась   в   лице,   но  справилась,  с  усилием
улыбнулась:
     -- Но мы же условились не ссориться  больше...  Послушайте
лучше  вот что: вы засиделись дома, пойдите погуляйте до ужина,
а потом я посижу с вами в  саду,  предсказания  насчет  месяца,
слава Богу, не сбылись, ночь будет прекрасная...
     -- Соне меня жаль, а вам? Нисколько?
     -- Страшно  жаль,  --  ответила  она и неловко засмеялась,
ставя на поднос чайную посуду. --  Но,  слава  Богу,  Соня  уже
здорова, скоро не будете скучать...
     При  словах  "а  вечером  я  посижу  с вами" сердце у меня
сжалось сладко и таинственно, но я тотчас подумал: да нет!  это
просто  только  ласковое  слово!  Я пошел к себе и долго лежал,
глядя в потолок. Наконец встал, взял в прихожей картуз и чью-то
палку и  бессознательно  вышел  из  усадьбы  на  широкий  шлях,
пролегавший  между  усадьбой  и хохлацкой деревней немного выше
ее, на степном голом взгорье. Шлях вел в пустые вечерние  поля.
Всюду  было холмисто, но просторно, далеко видно. Слева от меня
лежала  речная  низменность,  за  ней  слегка   поднимались   к
горизонту  тоже  пустые поля, там только что село солнце, горел
закат.  Справа  краснел  против  него  правильный   ряд   белых
одинаковых  хат точно вымершей деревни, и я с тоской смотрел то
на закат, то на них. Когда повернул назад, навстречу тянуло  то
теплым,  то  почти  горячим  ветром и уже светил в небе молодой
месяц, не суливший ничего доброго: блестела одна половина  его,
но  как  прозрачная  паутина  видна была и другая, а все вместе
напоминало желудь.
     За ужином -- ужинали на этот раз тоже в саду, в доме  было
жарко, -- я сказал улану:
     -- Дядя,  что  вы  думаете  о  погоде? Мне кажется, завтра
будет дождь.
     -- Почему, мой друг?
     -- Я только что ходил в поле, с грустью думал,  что  скоро
покину вас...
     -- Это почему?
     Натали тоже вскинула на меня глаза:
     -- Вы собираетесь уезжать?
     Я притворно засмеялся:
     -- Не могу же я...
     Улан  особенно  энергично  закачал  головой,  на  этот раз
кстати:
     -- Вздор, вздор!  Папа  и  мама  отлично  могут  потерпеть
разлуку  с тобой. Раньше двух недель я тебя не отпущу. Да вот и
она не отпустит.
     -- Я не имею никаких прав на Виталия Петровича, -- сказала
Натали.
     Я жалобно воскликнул:
     -- Дядя, запретите Натали называть меня так! Улан  хлопнул
ладонью по столу:
     -- Запрещаю.  И  довольно  болтать  о  твоем  отъезде. Вот
насчет  дождя  ты  прав,  вполне  возможно,  что  погода  опять
испортится.
     -- В  поле было уже слишком чисто, ясно, -- сказал я. -- И
месяц очень чист наполовину и похож на желудь, и дуло с юга.  И
вот, видите, уже находят облака...
     Улан   повернулся,  посмотрел  в  сад,  где  то  мерк,  то
разгорался лунный свет:
     -- Из тебя, Виталий, выйдет второй Брюс...
     В десятом часу она вышла на балкон, где  я  сидел,  ожидая
ее,  в  унынии думая: все это вздор, если у нее и есть какие-то
чувства  ко   мне,   то   совсем   несерьезные,   переменчивые,
мимолетные...  Молодой  месяц,  тоже чистый, без паутины, играл
все выше и ярче  в  грудах  все  больше  скоплявшихся  облаков,
дымчато-белых,  величаво  загромождавших  небо, и когда выходил
из-за них своей белой половиной, похожей на человеческое лицо в
профиль, яркое и мертвенно-бледное, все  озарялось,  заливалось
фосфорическим  светом.  Вдруг я оглянулся, почувствовал что-то:
Натали стояла на пороге, заложив руки за спину, молча глядя  на
меня. Я встал, она безразлично спросила:
     -- Вы еще не спите?
     -- Но вы же мне сказали...
     -- Простите, я очень устала нынче. Пройдемтесь по аллее, и
я пойду спать.
     Я  пошел за ней, она приостановилась на ступеньке балкона,
глядя на вершины сада, из-за которых уже клубами туч подымались
облака, подергиваясь, сверкая беззвучными молниями. Потом вошла
под длинный прозрачный навес березовой  аллеи,  в  пестроту,  в
пятна  света  и  тени.  Равняясь с ней, я сказал, чтобы сказать
что-нибудь:
     -- Как волшебно блестят вдали березы. Нет ничего  страннее
и  прекраснее  внутренности  леса  в лунную ночь и этого белого
шелкового блеска березовых стволов в его глубине...
     Она остановилась, в упор мне чернея в сумраке глазами:
     -- Вы правда уезжаете?
     -- Да, пора.
     -- Но почему так сразу и скоро? Я не  скрываюсь:  вы  меня
давеча поразили, сказав, что уезжаете.
     -- Натали,  можно  мне приехать представиться вашим, когда
вы вернетесь домой?
     Она промолчала. Я взял ее руки, поцеловал,  весь  замирая,
правую.
     -- Натали...
     -- Да,  да,  я  вас  люблю,  --  сказала  она  поспешно  и
невыразительно и пошла назад к дому.  Я  лунатически  пошел  за
ней.
     -- Уезжайте   завтра  же,  --  сказала  она  на  ходу,  не
оборачиваясь. -- Я вернусь домой через несколько дней.

     V

     Войдя к себе, я, не зажигая свечи, сел на диван и  застыл,
оцепенел  в  том страшном и дивном, что так внезапно и нежданно
совершилось в моей жизни. Я сидел, потеряв всякое представление
о месте и времени. Комната и сад уже потонули в темноте от туч,
в саду, за открытыми окнами, все шумело, трепетало, и меня  все
чаще  и  ярче  озаряло  быстрым  и  в  ту же секунду исчезающим
зелено-голубым пламенем.  Быстрота  и  сила  этого  безгромного
света  все  увеличивались,  потом  комната  озарилась  вдруг до
неправдоподобной видимости, на меня  понесло  свежим  ветром  и
таким  шумом  сада, точно его охватил ужас: вот оно, загорается
земля и небо! Я вскочил, с трудом затворил одно за другим окна,
ловя их рамы, преодолевая трепавший меня ветер, и  на  цыпочках
побежал  по темным коридорам в столовую: мне, казалось бы, было
в тот час не до раскрытых окон в столовой и гостиной, где  буря
могла  перебить  стекла, но я все-таки побежал и даже с большой
озабоченностью.  Все  окна  в  столовой  и  гостиной  оказались
закрыты  --  я  увидал  это  при том зелено-голубом озарении, в
цвете, яркости которого было поистине  что-то  неземное,  сразу
раскрывавшееся всюду, точно быстрые глаза, и делавшее огромными
и  видимыми  до  последнего переплета все оконные рамы, а затем
тотчас же затоплявшееся густым мраком, на секунду оставлявшее в
ослепшем зрении след чего-то жестяного, красного.  Когда  же  я
быстро, точно боясь, не случилось ли чего там без меня, вошел в
свою комнату, из темноты послышался сердитый шепот:
     -- Где ты был? Мне страшно, зажги скорей огонь...
     Я чиркнул спичкой и увидел сидевшую на диване Соню в одной
ночной рубашке, в туфлях на босу ногу.
     -- Или  нет, нет, не надо, -- поспешно сказала она, -- иди
скорей ко мне, обними меня, я боюсь...
     Я покорно сел и обнял ее за холодные плечи. Она зашептала:
     -- Ну поцелуй же меня, поцелуй,  возьми  совсем,  я  целую
неделю не была с тобой!
     И  с силой откинула меня и себя на подушки дивана. В ту же
минуту на пороге растворенной двери метнулась  Натали  в  своей
распашонке,  со  свечой  в  руке.  Она  сразу  увидала  нас, но
все-таки бессознательно крикнула:
     -- Соня, где ты? Я страшно боюсь...
     И тотчас исчезла. Соня кинулась вслед за ней.

     VI

     Через год она  вышла  за  Мещерского.  Венчали  ее  в  его
Благодатном  при  пустой  церкви  --  и  мы  и  прочие родные и
знакомые с его и  с  ее  стороны  не  получили  приглашения  на
свадьбу.  И  обычных  после  свадьбы визитов молодые не делали,
тотчас уехали в Крым.
     В  январе  следующего  года,  в  Татьянин  день,  был  бал
воронежских студентов в Благородном собрании в Воронеже. Я, уже
московский  студент, проводил Святки дома, в деревне, и приехал
в тот вечер в  Воронеж.  Поезд  пришел  весь  белый,  дымящийся
снегом  от вьюги, по дороге со станции в город, пока извозчичьи
сани  несли  меня  в  Дворянскую  гостиницу,  едва  видны  были
мелькавшие  сквозь  вьюгу  огни  фонарей.  Но после деревни эта
городская вьюга и городские  огни  возбуждали,  сулили  близкое
удовольствие  войти  в теплый, слишком даже теплый номер старой
губернской гостиницы, спросить самовар и начать  переодеваться,
готовиться  к  долгой  бальной  ночи, студенческому пьянству до
рассвета. За то  время,  что  прошло  с  той  страшной  ночи  у
Черкасовых, а потом с ее замужества, я постепенно оправился, --
во  всяком  случае,  привык  к  тому состоянию душевно больного
человека, которым втайне был, и внешне жил, как все.
     Когда я приехал, бал только что начался, но уже полны были
все прибывающим народом парадная лестница и площадка на ней,  а
из  главной  залы,  с ее хор, все покрывала, заглушала полковая
музыка, звучно гремя  печально-торжествующими  тактами  вальса.
Еще  свежий  с мороза, в новеньком мундире и от этого не в меру
изысканно,  с  излишней  вежливостью  пробираясь  в  толпе   по
красному  ковру  лестницы,  я  поднялся  на  площадку,  вошел в
особенно густую и уже горячую толпу, стеснившуюся перед дверями
залы, и зачем-то стал пробираться дальше  так  настойчиво,  что
меня   приняли,   верно,  за  распорядителя,  имеющего  в  зале
неотложное дело. И я наконец пробрался, остановился на  пороге,
слушая разливы и раскаты оркестра над самой моей головой, глядя
на  сверкающую  зыбь  люстр  и  на  десятки  пар,  разнообразно
мелькавших под ними в вальсе, -- и вдруг подался назад: из этой
кружившейся толпы  внезапно  выделилась  для  меня  одна  пара,
быстрыми  и  ловкими  глиссадами летевшая среди всех прочих все
ближе ко мне. Я отшатнулся, глядя как он, несколько  сутулый  в
вальсировании,  велик,  дороден,  весь черен блестящими черными
волосами и фраком и легок той  легкостью,  которой  удивляют  в
танцах  некоторые  грузные  люди,  и  как  высока она в бальной
высокой прическе, в бальном белом  платье  и  стройных  золотых
туфельках,  кружившаяся  несколько  откинувшись, опустив глаза,
положив на его плечо руку  в  белой  перчатке  до  локтя  таким
изгибом, который делал руку похожей на шею лебедя. На мгновение
черные  ресницы  ее  взмахнулись  прямо  на  меня, чернота глаз
сверкнула совсем близко, но тут он, со старательностью грузного
человека,  ловко  скользнув  на  лакированных   носках,   круто
повернул   ее,   губы  ее  приоткрылись  вздохом  на  повороте,
серебристо  мелькнул  подол  платья,  и  они,  удаляясь,  пошли
глиссадами  обратно.  Я  опять протиснулся в толпу на площадке,
выбрался из толпы, постоял...  В  двери  залы  наискось  против
меня,  еще  совсем  пустой  и прохладной, видны были стоявшие в
праздном ожидании за  буфетом  с  шампанским  две  курсистки  в
малороссийских  нарядах,  --  хорошенькая  блондинка  и  сухая,
темноликая красавица казачка, чуть не вдвое выше ее  ростом.  Я
вошел,   с   поклоном   протянул   сторублевую   бумажку.  Они,
столкнувшись головами и засмеявшись, вытащили  под  стойкой  из
ведра  со льдом тяжелую бутылку и нерешительно переглянулись --
откупоренных бутылок еще не было. Я зашел  за  стойку  и  через
минуту  молодецки хлопнул пробкой. Потом весело предложил им по
бокалу -- Gaudeamus  igitur!18  --  остальное  допил  бокал  за
бокалом один. Они смотрели на меня сперва с удивлением, потом с
жалостью:
     -- Ой,  но  вы  и  так  страшно  бледный! Я допил и тотчас
уехал. В гостинице спросил в номер бутылку кавказского  коньяку
и  стал  пить чайными чашками, в надежде, что у меня разорвется
сердце...
     И прошло еще полтора года. И однажды в конце мая, когда  я
опять  приехал  из  Москвы домой, нарочный со станции привез ее
телеграмму из Благодатного: "Сегодня утром  Алексей  Николаевич
скоропостижно скончался от удара". Отец перекрестился и сказал:
     -- Царство   небесное.  Какой  ужас.  Прости  меня,  Боже,
никогда не любил я его, но все-таки это ужасно. Ведь ему еще  и
сорока  не  было.  И  ее  ужасно  жаль -- вдова в такие годы, с
ребенком на руках... Никогда ее не видал, -- он  был  так  мил,
что  даже  ни  разу  не  привез  ее  ко  мне,  --  но, говорят,
очаровательна. Как же теперь быть? Ни  я,  ни  мама  ехать  при
нашей  старости  за  полтораста  верст, конечно, не можем, надо
ехать тебе...
     Отказаться было нельзя, -- в силу чего я  мог  отказаться?
Да  я  и  не  мог  бы  отказаться  в том полубезумии, в которое
внезапно опять повергла меня  эта  неожиданная  весть.  Я  одно
знал:  я  ее  увижу!  Предлог  для  встречи  был  страшный,  но
законный.
     Мы послали ответную телеграмму, и на другой день,  майской
вечерней зарею, лошади из Благодатного в полчаса доставили меня
со станции в усадьбу. Подъезжая к ней по взгорью вдоль заливных
лугов,  я  еще  издали  увидал,  что  по  западной  стене дома,
обращенной к еще светлому  закату,  все  окна  в  зале  закрыты
ставнями,  и  содрогнулся от страшной мысли: за ними лежал он и
была  она!   Во   дворе,   густо   заросшем   молодой   травой,
погромыхивали  бубенчиками  возле  каретного  сарая  чьи-то две
тройки, но не было ни души,  кроме  кучеров  на  козлах,  --  и
приезжие  и  дворня  уже  стояли в доме на панихиде. Всюду была
тишина деревенской майской зари, весенняя чистота,  свежесть  и
новизна  всего  --  полевого  и  речного  воздуха, этой молодой
густой травы во дворе, густого цветущего  сада,  надвинувшегося
на дом сзади и с южной стороны, а на низком парадном крыльце, у
настежь раскрытых в сени дверей, стоймя прислонена была к стене
большая  желтая  глазетовая  крышка  гроба.  В  тонком  холодке
вечернего воздуха сильно пахло  сладким  цветом  груш,  молочно
белевших  своей  белой  густотой  в юго-восточной части сада на
ровном и от этой млечности матовом небосклоне, где  горел  один
розовый  Юпитер. И молодость, красота всего этого, и мысль о ее
красоте и молодости, и о том, что  она  любила  меня  когда-то,
вдруг так разорвали мне сердце скорбью, счастьем и потребностью
любви,  что, выскочив у крыльца из коляски, я почувствовал себя
точно перед пропастью -- как вступить в этот дом, вновь увидать
ее лицом к лицу после трех лет разлуки и уже вдовой, матерью! И
все же я вошел в сумрак и ладан этой страшной залы, испещренной
желтыми  свечными  огоньками,  в  черноту  стоявших   с   этими
огоньками перед гробом, наискось возвышавшимся своим возглавием
в  передний  угол,  озаренный  сверху  большой красной лампадой
перед золотыми ризами икон, а внизу серебряным текучим  блеском
трех  высоких  церковных  свечей, -- вошел под возгласы и пение
священнослужителей, с каждением и поклонами обходивших гроб,  и
тотчас  опустил голову, чтобы не видеть желтой парчи на гробе и
лица покойника, пуще же всего боясь увидеть  ее.  Кто-то  подал
мне  зажженную  свечу,  я взял и стал держать ее, чувствуя, как
она, дрожа, греет и освещает мне лицо, стянутое бледностью, и с
тупой  покорностью  слушая  эти  возгласы  и  бряцание  кадила,
исподлобья  видя  плывущий  к  потолку  торжественно и приторно
пахнущий дым, и вдруг, подняв  лицо,  все-таки  увидал  ее,  --
впереди  всех,  в трауре, со свечой в руке, озарявшей ее щеку и
золотистость волос, -- и уже как от иконы не  мог  оторвать  от
нее  глаз. Когда все смолкло, запахло потушенными свечами и все
осторожно задвигались и пошли целовать ее руку, я  ждал,  чтобы
подойти  последним.  И,  подойдя, с ужасом восторга взглянул на
иноческую стройность ее черного платья, делавшего  ее  особенно
непорочной, на чистую, молодую красоту лица, ресниц и глаз, при
виде меня опустившихся, низко, низко поклонился, целуя ее руку,
сказал едва слышным голосом все, что должен был сказать, следуя
приличию  и  родству,  и  попросил  разрешения тотчас же уйти и
ночевать в саду, в той старинной ротонде, в которой  я  ночевал
еще  гимназистом,  приезжая  в Благодатное, -- там была спальня
Мещерского на жаркие летние ночи.  Она  ответила,  не  поднимая
глаз:
     -- Я сейчас распоряжусь, чтобы вас проводили туда и подали
вам ужин.
     Утром,  после  отпевания  и  погребения,  я немедля уехал.
Прощаясь, мы опять  обменялись  только  несколькими  словами  и
опять не глядели друг другу в глаза.

     VII

     Я   кончил   курс,   потерял   вскоре   после  того  почти
одновременно отца и мать, поселился  в  деревне,  хозяйствовал,
сошелся  с  крестьянской сиротой Гашей, выросшей у нас в доме и
служившей в комнатах моей матери... Теперь она, вместе с Иваном
Лукичом, нашим бывшим дворовым,  седым  до  зелени  стариком  с
большими  лопатками, служила мне. Вид она имела еще полудетский
-- маленькая, худенькая, черноволосая, с ничего не  выражающими
глазами  цвета  сажи,  загадочно  молчаливая,  будто  ко  всему
безучастная и настолько  вся  темная  тонкой  кожей,  что  отец
когда-то говорил: "Вот, верно, такая была Агарь". Мила она была
мне  бесконечно,  я  любил  носить ее на руках, целуя; я думал:
"Вот и все,  что  осталось  мне  в  жизни!"  И  она,  казалось,
понимала,  что  я  думаю.  Когда  она  родила,  --  маленького,
черненького мальчика, -- и перестала служить, поселилась в моей
прежней детской, я хотел повенчаться с нею. Она ответила:
     -- Нет, мне этого не нужно, мне только стыдно будет  перед
всеми, какая же я барыня! А вам зачем? Вы меня тогда еще скорее
разлюбите.   Вам   надо  поехать  в  Москву,  а  то  вы  совсем
соскучитесь со мной. А я теперь скучать  не  буду,  --  сказала
она,  глядя  на ребенка, который на руках у нее сосал грудь. --
Поезжайте, поживите в свое удовольствие, только  одно  помните:
если  влюбитесь  в  кого  как  следует и жениться задумаете, ни
минутки не помедлю, утоплюсь вот вместе с ним.
     Я посмотрел на нее -- ей  не  верить  было  невозможно.  И
поник  головой:  да,  а  мне  ведь  всего двадцать шесть лет...
Влюбиться, жениться -- этого я и представить себе  не  мог,  но
слова Гаши еще раз напомнили мне о моей конченой жизни.
     Ранней  весной  я  уехал  за  границу  и провел там месяца
четыре. Возвращаясь в конце июня через Москву домой, думал так:
проживу осень в деревне, а на зиму опять куда-нибудь  уеду.  По
дороге  из  Москвы в Тулу спокойно грустил: вот опять я дома, а
зачем? Вспомнил Натали -- и подумал: да, та любовь "до  гроба",
которую  насмешливо  предрекала  мне Соня, существует; только я
уже привык к ней, как привыкает кто-нибудь с годами к тому, что
у него отрезали, например, руку или ногу... И, сидя на  вокзале
в  Туле  в ожидании пересадки, вдруг послал телеграмму: "Еду из
Москвы мимо  вас,  буду  на  вашей  станции  в  девять  вечера,
позвольте заехать, узнать, как вы поживаете".
     Она встретила меня на крыльце, -- сзади нее светила лампой
горничная, -- и с полуулыбкой протянула мне обе руки:
     -- Я страшно рада!
     -- Как  это  ни странно, вы еще немного выросли, -- сказал
я, целуя и чувствуя их уже с мучением. И взглянул на нее на всю
при свете лампы, которую приподняла горничная и  вокруг  стекла
которой, в мягком после дождя воздухе, кружились мелкие розовые
бабочки:  черные  глаза  смотрели теперь тверже, увереннее, вся
она  была  уже  в  полном  расцвете  молодой  женской  красоты,
стройная, скромно нарядная, в платье из зеленой чесучи.
     -- Да, я все еще расту, -- ответила она, грустно улыбаясь.
     В  зале по-прежнему висела в переднем углу большая красная
лампада перед старыми золотыми иконами, только не зажженная.  Я
поспешил  отвести  глаза  от  этого  угла  и  прошел  за  ней в
столовую. Там на блестящей скатерти стоял чайник на  спиртовке,
блестела  тонкая  чайная  посуда.  Горничная  принесла холодную
телятину, пикули,  графинчик  с  водкой,  бутылку  лафита.  Она
взялась за чайник:
     -- Я   не   ужинаю,   выпью   только  чаю,  но  вы  сперва
покушайте... Вы из Москвы? Почему? Что ж там делать летом?
     -- Возвращаюсь из Парижа.
     -- Вот как! И долго  там  пробыли?  Ах,  если  б  я  могла
поехать  куда-нибудь!  Но  ведь  моей  девочке  всего четвертый
год... Вы, говорят, усердно хозяйствуете?
     Я выпил рюмку водки, не закусывая, и  попросил  позволения
курить.
     -- Ах, пожалуйста! Я закурил и сказал:
     -- Натали,  не нужно вам быть со мной светски любезной, не
обращайте на меня особого внимания, я заехал  только  взглянуть
на  вас  и  опять  скрыться. И не чувствуйте неловкости -- ведь
все, что было, быльем поросло и  прошло  без  возврата.  Вы  не
может;  не  видеть,  что  я  опять ослеплен вами, но теперь вас
никак  не  может  стеснять  мое  восхищение   --   оно   теперь
бескорыстно и спокойно...
     Она    склонила   голову   и   ресницы,   ---   к   дивной
противоположности  того   и   другого   никогда   нельзя   было
привыкнуть, -- и лицо ее стало медленно розоветь.
     -- Это   совершенно   точно,  --  сказал  я,  бледнея,  но
крепнущим голосом, сам себя уверяя, что говорю правду. --  Ведь
все  на свете проходит Что до моей страшной вины перед вами, то
я уверен, что она уже давным-давно стала для вас безразлична  и
гораздо  более понятна, простительна, чем прежде: вина моя была
все-таки не  совсем  вольная  и  даже  в  ту  пору  заслуживала
снисхождения  по моей крайней молодости и по тому удивительному
стечению обстоятельств, в которое  я  попал.  И  потом,  я  уже
достаточно наказан за эту вину -- всей своей гибелью.
     -- Гибелью?
     -- А разве не так? Вы и до сих пор не понимаете, не знаете
меня, как сказали когда-то?
     Она помолчала.
     -- Я  видела вас на балу и Воронеже... Как еще молода была
я  тогда  и  как  удивительно  несчастна!  Хотя  разве   бывает
несчастная  любовь?  --  сказала она, поднимая лицо и спрашивая
всем черным раскрытием глаз и ресниц. -- Разве самая скорбная в
мире музыка не дает счастья? Но расскажите мне о себе,  неужели
вы навсегда поселились в деревне? Я с усилием спросил:
     -- Значит, вы тогда меня еще любили?
     -- Да.
     Я  замолчал,  чувствуя,  что  лицо у меня теперь уже горит
огнем.
     -- Это правда, что я слышала... что  у  вас  есть  любовь,
ребенок?
     -- Это  не  любовь,  --  сказал  я.  --  Страшная жалость,
нежность, но и только.
     -- Расскажите мне все.
     И я рассказал все -- вплоть до того, что сказала мне Гаша,
посоветовавши мне "поехать,  пожить  в  свое  удовольствие".  И
кончил так:
     -- Теперь вы видите, что я всячески погиб...
     -- Полноте!  --  сказала  она, думая что-то свое. -- У вас
еще вся жизнь впереди. Но брак для  вас,  конечно,  невозможен.
Она,  конечно,  из  таких, что и ребенка не пожалеет, не то что
себя.
     -- Не в браке дело, -- сказал я. -- Бог мой! Мне жениться!
     Она в раздумье посмотрела на меня:
     -- Да, да. И как странно. Ваше предсказание сбылось --  мы
породнились.  Вы  чувствуете,  что  ведь вы мне двоюродный брат
теперь?
     И положила руку на руку мне:
     -- Но вы ужасно устали с дороги, даже не притронулись ни к
чему. На вас лица нет, довольно разговоров на  сегодня,  идите,
постель для вас в павильоне приготовлена...
     Я покорно поцеловал ей руку, она позвала горничную, и та с
лампой, хотя было довольно светло от месяца, низко стоявшего за
садом,  провела  меня  сперва  главной, потом боковой аллеей на
просторную  поляну,  в  эту  старинную  ротонду  с  деревянными
колоннами.  И  я сел у раскрытого окна, в кресле возле постели,
стал курить, думая: напрасно совершил я этот глупый,  внезапный
поступок,  напрасно  заехал, понадеялся на свое спокойствие, на
свои силы... Ночь была необыкновенно  тиха,  было  уже  поздно.
Должно  быть,  прошел  еще небольшой дождь -- еще теплее, мягче
стал воздух. И в прелестном  соответствии  с  этим  неподвижным
теплом  и  тишиной  протяжно  и  осторожно пели вдали, в разных
местах села, первые  петухи.  Светлый  круг  месяца,  стоявшего
против  ротонды,  за садом, как будто замер на одном месте, как
будто выжидательно глядел, блестел  среди  дальних  деревьев  и
ближних  раскидистых  яблонь, мешая свой свет с их тенями. Там,
где свет проливался, было ярко, стеклянно, в тени же  пестро  и
таинственно...  И  она,  в  чем-то  длинном, темном, шелковисто
блестевшем, подошла к окну, тоже так таинственно, неслышно...
     Потом месяц сиял уже над садом и смотрел прямо в  ротонду,
и  мы  поочередно  говорили -- она, лежа на постели, я, стоя на
коленях возле и держа ее руку:
     -- В ту страшную ночь с молниями я любил уже  только  тебя
одну, никакой другой страсти, кроме самой восторженной и чистой
страсти к тебе, во мне уже не было.
     -- Да,  я  со временем все поняла. И все-таки, когда вдруг
вспоминала эти молнии тотчас после воспоминания о том,  что  за
час перед тем было в аллее...
     -- Нигде  в мире нет тебе подобной. Когда я давеча смотрел
на эту зеленую чесучу и на твои колени под нею,  я  чувствовал,
что  готов умереть за одно прикосновение к ней губами, только к
ней.
     -- Ты никогда, никогда не забывал меня все эти годы?
     -- Забывал только так, как забываешь, что живешь,  дышишь.
И  ты  правду  сказала:  нет  несчастной  любви.  Ах,  эта твоя
оранжевая распашонка и вся ты, еще почти  девочка,  мелькнувшая
мне в то утро, первое утро моей любви к тебе! Потом твоя рука в
рукаве  малороссийской  сорочки.  Потом наклон головы, когда ты
читала "Обрыв" и я бормотал: "Натали, Натали!"
     -- Да, да.
     -- А потом ты на балу -- такая высокая и такая страшная  в
своей  уже  женской красоте, -- как хотел я умереть в ту ночь в
восторге своей любви и погибели! Потом ты  со  свечой  в  руке,
твой  траур и твоя непорочность в нем. Мне казалось, что святой
стала та свеча у твоего лица.
     -- И вот ты опять со мной и уже навсегда. Но даже видеться
мы будем редко -- разве могу я, твоя тайная жена,  стать  твоей
явной для всех любовницей?

     В  декабре она умерла на Женевском озере в преждевременных
родах.
     4 апреля 1941

      * III *

НАЧАЛО

     -- А я, господа,  в  первый  раз  влюбился,  или,  вернее,
потерял  невинность,  лет двенадцати. Был я тогда гимназистом и
ехал из города домой, в деревню, на рождественские каникулы,  в
один из тех теплых серых дней, что так часто бывают на Святках.
Поезд  шел среди сосновых лесов в глубоких снегах, я был детски
счастлив и спокоен, чувствуя этот мягкий зимний день, эти снега
и сосны, мечтая о лыжах, ожидавших меня  дома,  и  совсем  один
сидел    в   жарко   натопленном   первом   классе   старинного
вагона-микст, состоявшего всего из двух отделений, то  есть  из
четырех  красных  бархатных  диванов с высокими спинками, -- от
этого бархата было как будто еще жарче и душнее, --  и  четырех
таких  же  бархатных  диванчиков возле окон с другой стороны, с
проходом между ними и диванами. Там беззаботно, мирно и одиноко
провел я больше часа. Но на второй от города станции отворилась
дверь из сеней вагона, отрадно запахло зимним  воздухом,  вошел
носильщик  с  двумя  чемоданами  в  чехлах  и  с  портпледом из
шотландской материи, за ним очень бледная  черноглазая  молодая
дама в черном атласном капоре и в каракулевой шубке, а за дамой
рослый  барин  с  желтыми  совиными  глазами, в оленьей шапке с
поднятыми наушниками, в  поярковых  валенках  выше  колен  и  в
блестящей  оленьей  дохе.  Я,  как воспитанный мальчик, тотчас,
конечно, встал и с большого дивана возле двери в сенцы  пересел
во второе отделение, но не на другой диван, а на диванчик возле
окна,  лицом  к  первому  отделению,  чтобы  иметь  возможность
наблюдать  за  вошедшими:  ведь  дети  так  же  внимательны   и
любопытны к новым лицам, как собаки к незнакомым собакам. И вот
тут-то,   на  этом  диване  и  погибла  моя  невинность.  Когда
носильщик поклал вещи в сетку над диваном, на котором я  только
что  сидел, сказал барину, сунувшему в руку ему бумажный рубль,
"счастливого пути, ваше сиятельство!"  и  уже  на  ходу  поезда
выбежал  из  вагона,  дама  тотчас  легла навзничь на диван под
сеткой, затылком на его бархатный валик, а  барин  неловко,  не
привычными  ни к какому делу руками, стащил с сетки портплед на
противоположный диван, выдернул из него белую подушечку  и,  не
глядя,  подал  ей. Она тихо сказала: "Благодарствуй, мой друг",
-- и, подсунув ее под голову, закрыла  глаза,  он  же,  сбросив
доху   на  портплед,  стал  у  окна  между  диванчиками  своего
отделения и закурил толстую  папиросу,  густо  распространив  в
духоте  вагона  ее  ароматический  запах. Он стоял во весь свой
мощный рост, с торчащими вверх  наушниками  оленьей  шапки,  и,
казалось,  не спускал глаз с бегущих назад сосен, а я сперва не
спускал глаз  с  него  и  чувствовал  только  одно  --  ужасную
ненависть  к  нему  за  то,  что он совершенно не заметил моего
присутствия, ни разу даже не взглянул на меня, точно я и не был
в вагоне, а в силу этого  и  за  все  прочее:  за  его  барское
спокойствие,  за  княжески-мужицкую  величину,  хищные  круглые
глаза, небрежно запущенные каштановые усы и бороду  и  даже  за
плотный  и  просторный коричневый костюм, за легкие бархатистые
валенки, натянутые выше колен. Но не прошло и минуты, как я уже
забыл о нем: я вдруг  вспомнил  ту  мертвенную,  но  прекрасную
бледность,  которой  несознательно  поражен был при входе дамы,
лежавшей теперь навзничь на диване против меня, перевел  взгляд
на  нее  --  и  уже ничего более, кроме нее, ее лица и тела, не
видел до следующей станции, где  мне  надо  было  сходить.  Она
вздохнула  и  легла  поудобнее, пониже, распахнула, не открывая
глаз, шубку на фланелевом платье, скинула нога об ногу  на  пол
теплые  ботики  с  открытых  замшевых ботинок, сняла с головы и
уронила  возле  себя  атласный  капор,  --  черные  волосы   ее
оказались,  к  моему великому удивлению, по-мальчишески коротко
стриженными, -- потом  справа  и  слева  отстегнула  что-то  от
шелковых  серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним
и чулками,  и,  оправив  подол,  задремала:  гелиотроповые,  но
женски-молодые   губы   с   темным   пушком   над  ними  слегка
приоткрылись, бледное до прозрачной белизны лицо с очень явными
на нем черными бровями и ресницами потеряло всякое выражение...
Сон женщины, желанной вам, все ваше существо влекущей  к  себе,
-- вы  знаете,  что  это  такое!  И  вот я в первый раз в жизни
увидал и почувствовал его,  --  до  того  я  видел  только  сон
сестры,   матери,  --  и  все  глядел,  глядел  остановившимися
глазами, с пересохшим ртом на  эту  мальчишески-женскую  черную
голову,  на  неподвижное  лицо,  на чистой белизне которого так
дивно  выделялись  тонкие  черные  брови  и  черные   сомкнутые
ресницы,  на темный пушок над полураскрытыми губами, совершенно
мучительными в своей, притягательности, уже постигал и поглощал
все то непередаваемое, что  есть  в  лежащем  женском  теле,  в
полноте бедер и тонкости щиколок, и с страшной яркостью все еще
видел  мысленно  тот  ни  с  чем  не  сравнимый женский, нежный
телесный  цвет,  который  она  нечаянно  показала  мне,  что-то
отстегивая  от  чулок  под фланелевым платьем. Когда неожиданно
привел меня в себя толчок остановившегося перед нашей  станцией
поезда, я вышел из вагона на сладкий зимний воздух, шатаясь. За
деревянным  вокзалом  стояли  троечные  сани, запряженные серой
парой, гремевшей бубенцами; с енотовой шубой в руках ждал возле
саней наш старый кучер, неприветливо сказавший мне:
     -- Мамаша приказали беспременно надеть...
     И я покорно влез в эту пахучую мехом  и  зимней  свежестью
дедовскую  шубу с огромным уже желтым и длинноостистым воротом,
утонул  в  мягких  и  просторных  санях  и  под  глухое,  полое
бормотанье  бубенцов закачался по глубокой и беззвучной снежной
дороге в сосновой просеке, закрывая глаза и  все  еще  млея  от
только  что пережитого, смутно и горестно-сладко думая только о
нем, а не о том прежнем, милом, что ждало меня  дома  вместе  с
лыжами  и  волчонком, взятым на охоте в августе в логове убитой
волчицы и теперь сидевшим у нас в яме в саду,  из  которой  еще
осенью,  когда  я  приезжал домой на два дня на Покров, уже так
дико и чудесно воняло зверем.
     23 октября 1943

     "ДУБКИ"

     Шел мне тогда, друзья мои, всего двадцать третий  год,  --
дело,  как  видите,  давнее,  еще дней блаженной памяти Николая
Павловича, -- только что произведен я был  в  чин  гвардейского
корнета,  уволен  зимой  в  том  Для  меня достопамятном году в
двухнедельный отпуск в свою рязанскую вотчину, где, по  кончине
родителя,  одиноко  жила  моя  матушка,  и,  приехав, вскорости
жестоко  влюбился:  заглянул  однажды   в   давно   пустовавшую
дедовскую  усадьбу  при  некоем сельце Петровском, по соседству
нашей, да и стал под всякими предлогами  заглядывать  туда  все
чаще и чаще. Дика и поныне русская деревня, зимой пуще всего, а
что  ж было в мои времена! Таково дико было и Петровское с этой
пустовавшей усадьбой на его окраине, называвшейся "Дубки",  ибо
при въезде в нее росло несколько дубов, в мою пору уже древних,
могучих.  Под  теми  дубами стояла старая грубая изба, за избой
разрушенные временем службы, еще  дальше  пустыри  вырубленного
сада,  занесенного снегами, и развалина барского дома с темными
провалами окон без рам. И вот  в  этой-то  избе  под  дубами  и
сиживал   я  чуть  не  каждый  день,  болтая  всякий  будто  бы
хозяйственный вздор жившему в ней нашему старосте  Лавру,  даже
низко  ища его дружества и тайком бросая горестные взоры на его
молчаливую жену Анфису, схожую скорее с испанкой, чем с простою
русскою дворовой, бывшую чуть не вдвое  моложе  Лавра,  рослого
мужика  с  кирпичным  лицом в темно-красной бороде, из которого
легко мог бы выйти атаман шайки муромских разбойников. С утра я
без раэбору читал что попадет под руку, бренчал на  фортепьяно,
подпевая  с томлением: "Когда, душа, просилась ты погибнуть иль
любить", -- а пообедав, уезжал до вечера в "Дубки", невзирая на
жгучие ветры и вьюги, неустанно летевшие к нам  из  саратовских
степей.  Так прошли Святки и приблизился срок моего возвращения
к  должности,  о  чем  я  и  осведомил  однажды  с   притворной
непринужденностью  Лавра  и Анфису. Лавр резонно заметил на то,
что служба царская, вестимо, первое  всего,  и  тут  за  чем-то
вышел  из  избы, Анфиса же, сидевшая с шитьем в руках, опустила
вдруг  шитье  на   колени,   посмотрела   вслед   мужу   своими
кастильскими  очами  и,  лишь только захлопнулась дверь за ним,
стремительно-страстно блеснула ими в  меня  и  сказала  горячим
шепотом:
     -- Барин,  завтра  он уедет с ночевкой в город, приезжайте
ко мне скоротать вечерок  на  прощанье.  Таилась  я,  а  теперь
скажу: горько мне будет расставаться с вами!
     Я,  конечно,  был сражен таковым признанием и только успел
головой кивнуть в знак согласия -- Лавр воротился в избу.
     После того  я,  как  понимаете,  не  чаял  в  неизъяснимом
нетерпении и дожить до завтрашнего вечера, не знал, что с собой
делать,  думая  только  одно:  пренебрегу  всем своим карьером,
брошу полк, останусь навеки в деревне, соединю  судьбу  свою  с
нею  по смерти Лавра -- и прочее подобное... "Ведь он уже стар,
-- думал я, невзирая на то, что Лавру еще и пятидесяти не было,
-- он должен скоро умереть..." Наконец прошла  ночь,  --  я  до
самого  утра то трубку курил, то ром пил, нимало не пьянея, все
разгораясь в своих безрассудных мечтах, --  прошел  и  короткий
зимний  день,  стало  темнеть, а на дворе -- прежестокий буран.
Как тут уехать из дому, что сказать матушке? Теряюсь, не  знаю,
как  быть, как вдруг простая мысль: да съезжу тайком, вот и вся
темноту спички, весело крича:
постель,  а  как только матушка откушала и удалилась к себе, --
наступила уже ранняя зимняя ночь,  --  с  великою  поспешностью
оделся,  побежал  в  избу к конюхам, приказал запречь легонькие
санки и был таков. На дворе зги  не  видно  в  белой  метельной
тьме,  но дорога лошади знакомая, пустил ее наугад, и не прошло
и полчаса, как зачернели в этой тьме гудящие дубы над  заветной
избой,  засветилось  сквозь снег ее окошко. Привязал я лошадь к
дубу, бросил на нее попону -- и,  вне  себя,  через  сугроб,  в
темные  сенцы!  Нашарил  дверь  избы, шагнул за порог, а она уж
наряжена, набелена, нарумянена, сидит в блеске и  красном  дыму
лучины  на  лавке  близ  стола,  уставленного по белой скатерти
угощением, во все глаза ждет меня. Все маячит,  дрожит  в  этом
блеске, в дыму, но глаза и сквозь них видны -- столь они широки
и  пристальны! Лучина в светце на припечном столбе, над лоханью
с водой,  трещит,  слепит  быстрым  багровым  пламенем,  роняет
огненные  искры,  шипящие  в воде, на столе тарелки с орехами и
мятными жамками, штоф с наливкою, два стаканчика, а  она,  близ
стола,  спиной  к  белому  от  снега  окошку,  сидит в шелковом
лиловом сарафане, в миткалевой сорочке с распашными рукавами, в
коралловом ожерелье -- смоляная  головка,  сделавшая  бы  честь
любой  светской красавице, гладко причесана на прямой пробор, в
ушах висят серебряные серьги... Увидав  меня,  вскочила,  мигом
скинула  с  меня  оснеженную  шапку, лисью поддевку, толкнула к
лавке, -- все как в  исступлении,  вопреки  всем  моим  прежним
мыслям  о  ее  гордой неприступности, -- бросилась на колени ко
мне, обняла, прижимая к моему лицу свои жаркие ланиты...
     -- Что ж ты таилась, -- говорю, --  дождалась  до  разлуки
нашей!
     Отвечает отчаянно:
     -- Ах,  что ж я могла! Сердце заходилось, как ты приезжал,
видела твое мучение, да я крепка, не выдавала себя!  Да  и  где
могла  открыться  тебе?  Ведь  ни минуты не была глаз на глаз с
тобой, а при нем даже взглядом не откроешься, зорок, как  орел,
заметит что -- убьет, рука не дрогнет!
     И  опять  обнимает, жмет мою робкую руку, кладет на колени
себе... Чувствую ее тело на своих ногах сквозь легкий сарафан и
уж  не  владею  собой,  как  вдруг  она  вся   чутко   и   дико
выпрямляется, вскакивает, глядя на меня глазами Пифии:
     -- Слышишь?
     Слушаю  --  и ничего не слышу, кроме шума снега за стеной:
что, мол, такое?
     -- Подъехал кто-то! Лошадь заржала! Он!
     И, забежав и сев  за  стол,  превозмогая  тяжкое  дыхание,
громко  говорит  простым  голосом,  наливая  дрожащей  рукой из
штофа:
     -- Выкушайте, сударь, наливочки. Поедете -- озябнете...
     Вот тут он и взошел, весь косматый от  снега,  в  бараньем
треухе  и  тулупе,  глянул,  молвил: "Здравствуйте, сударь", --
усердно положил тулуп на хоры, снял, отряхнул треух и,  вытирая
полой полушубка мокрое лицо и бороду, не спеша заговорил:
     -- Ну  и  погодка!  Добился  кое-как до Больших Дворов, --
нет, думаю, пропадешь, не доедешь, -- въехал на  заезжий  двор,
поставил кобылу под навес в затишье, задал корму, а сам в избу,
за щи, -- попал как раз в обед, -- да так и просидел почесть до
вечера.  А  потом  думаю  -- э, была не была, поеду-ка я домой,
авось Бог донесет, -- не до города, не до дел в этакую страсть!
Вот и доехал, слава Богу...
     Мы   молчим,   сидим   в    оцепенении,    в    ужаснейшем
замешательстве,  понимаем,  что  он  сразу  понял  все,  она не
подымает ресниц, я изредка  на  него  взглядываю...  Признаюсь,
живописен  он  был!  Велик,  плечист,  туго  подпоясан  зеленой
подпояской  по  короткому  полушубку  с   цветными   татарскими
разводами,  крепко  обут  в  казанские  валенки, кирпичное лицо
горит с ветру, борода блестит тающим снегом, глаза  --  грозным
умом...  Подойдя  к  светцу, запалил новую лучину, потом сел за
стол, взял штоф  толстыми  пальцами,  налил,  выпил  до  дна  и
говорит в сторону:
     -- Уж  и  не  знаю, сударь, как вы теперь доедете. А ехать
вам давно пора, лошадь вашу всю снегом занесло,  вся  согнулась
стоит...  Уж  не  гневайтесь,  что не выйду провожать -- больно
намаялся за день, да и жену весь день не видал, а есть у меня о
чем с ней побеседовать...
     Я, без слова в ответ, поднялся, оделся и вышел...
     А наутро, чем свет, верховой из  Петровского:  ночью  Лавр
удавил  жену  своей  зеленой  подпояской  на  железном  крюку в
дверной притолке, а утром пошел в Петровское, заявил мужикам:
     -- У меня,  соседи,  горе.  Жена  удавилась  --  видно,  с
расстройства  ума.  Проснулся  на  рассвете, а она висит уж вся
синяя с лица, голова на грудь свалилась.  Нарядилась  зачем-то,
нарумянилась   --  и  висит,  малость  не  достает  до  полу...
Присвидетельствуйте, православные.
     Те посмотрели на него и говорят:
     -- Ишь ты, что с собою наделала!  А  что  ж  это  у  тебя,
староста,  вся  борода  клоками вырвана, все лицо сверху донизу
когтями изрезано, глаз кровью течет? Вяжи его, ребята!
     Был он бит плетьми и отправлен в Сибирь, в рудники.
     30 октября 1943

     "МАДРИД"

     Поздним вечером шел в месячном свете  вверх  по  Тверскому
бульвару,  а  она навстречу: идет гуляющим шагом, держит руки в
маленькой муфте и, поводя каракулевой шапочкой, надетой  слегка
набекрень, что-то напевает. Подойдя, приостановилась:
     -- Не хочете ли разделить компанию?
     Он    посмотрел:    небольшая,    курносенькая,   немножко
широкоскулая, глаза в ночном полусвете блестят,  улыбка  милая,
несмелая, голосок в тишине, в морозном воздухе чистый...
     -- Отчего же нет? С удовольствием.
     -- А вы сколько дадите?
     -- Рубль за любовь, рубль на булавки.
     Она подумала.
     -- А  вы далеко живете? Недалеко, так пойду, после вас еще
успею походить.
     -- Два шага. Тут, на Тверской, номера "Мадрид".
     -- А, знаю! Я там раз пять  была.  Меня  туда  один  шулер
водил. Еврей, а ужасно добрый.
     -- Я тоже добрый.
     -- Я   так   и   подумала.   Вы   симпатичный,  сразу  мне
понравились...
     -- Тогда, значит, пошли.
     По дороге, все поглядывая на нес,  --  на  редкость  милая
девчонка! -- стал расспрашивать:
     -- Что ж ты это одна?
     -- Я  не одна, мы завсегда втроем выходим: я, Мур и Анеля.
Мы и живем вместе. Только нынче суббота, их приказчики взяли. А
меня никто за весь вечер не взял. Меня не  очень  берут,  любят
больше  полных  или  уж  чтобы  как  Анеля.  Она  хоть худая, а
высокая, дерзкая. Пьет -- страсть и по-цыгански умеет петь. Она
и Мур мужчин терпеть не можут, влюблены друг в друга ужас  как,
живут как муж с женой...
     -- Так,  так... Мур... А тебя как зовут? Только не ври, не
выдумывай.
     -- Меня Нина.
     -- Вот и врешь. Скажи правду.
     -- Ну, вам скажу, Поля.
     -- Гуляешь, должно быть, недавно?
     -- Нет, уж давно, с самой весны. Да что все расспрашивать!
Дайте лучше папиросочку. У вас, верно, очень хорошие, ишь какой
на вас клош и шляпа!
     -- Дам, когда придем. На морозе вредно курить.
     -- Ну, как хочете,  а  мы  завсегда  на  морозе  курим,  и
ничего.  Вот Анели вредно, у ней чахотка... А отчего вы бритый?
Он тоже был бритый...
     -- Это ты все про шулера? Однако запомнился он тебе!
     -- Я его до сих пор помню. У него тоже  чахотка,  а  курит
ужас  как.  Глаза  горят,  губы  сухие, грудь провалилась, щеки
провалились, темные...
     -- А кисти волосатые, страшные...
     -- Правда, правда! Ай вы его знаете?
     -- Ну вот, откуда же я могу его знать!
     -- Потом он в Киев уехал. Я его на Брянский вокзал  ходила
провожать, а он и не знал, что приду. Пришла, а поезд уж пошел.
Побежала  за вагонами, а он как раз из окошка высунулся, увидал
меня, замахал рукой, стал кричать, что скоро  опять  приедет  и
киевского сухого варенья мне привезет.
     -- И не приехал?
     -- Нет, его, верно, поймали.
     -- А откуда же ты узнала, что он шулер?
     -- Он  сам  сказал.  Напился  портвейну,  стал  грустный и
сказал. Я, говорит, шулер,  все  равно,  что  вор,  да  что  же
делать, волка ноги кормят... А вы, может, актер?
     -- Вроде этого. Ну, пришли...
     За входной дверью горела над конторкой маленькая лампочка,
никого  не  было.  На  доске  на стене висели ключи от номеров.
Когда он снял свой, она зашептала:
     -- Как же это вы оставляете? Обворуют!
     Он посмотрел на нее, все больше веселея:
     -- Обворуют  --  в  Сибирь  пойдут.  Но  что  за  прелесть
мордашка у тебя!
     Она смутилась:
     -- Все  смеетесь...  Пойдемте  за  ради  Бога скорей, ведь
все-таки это не дозволяется водить к себе так поздно...
     -- Ничего, не бойся, я тебя под  кровать  спрячу.  Сколько
тебе лет? Восемнадцать?
     -- Чудной вы! Все знаете! Восемнадцатый.
     Поднялись   по  крутой  лестнице,  по  истертому  коврику,
повернули в узкий, слабо освещенный, очень душный  коридор,  он
остановился,  всовывая ключ в дверь, она поднялась на цыпочки и
посмотрела, какой номер:
     -- Пятый! А он стоял в пятнадцатом в третьем этаже...
     -- Если ты мне про него еще хоть  слово  скажешь,  я  тебя
убью.
     Губы  у  нее  сморщились  довольной  улыбкой,  она, слегка
покачиваясь, вошла  в  прихожую  освещенного  номера,  на  ходу
расстегивая пальтецо с каракулевым воротничком:
     -- А вы ушли и забыли свет погасить...
     -- Не беда. Где у тебя носовой платочек?
     -- На что вам?
     -- Раскраснелась, а все-таки нос озяб...
     Она  поняла,  поспешно  вынула  из  муфты  комочек платка,
утерлась. Он поцеловал ее холодную щечку и потрепал  по  спине.
Она  сняла  шапочку, тряхнула волосами и стоя стала стягивать с
ноги ботик. Ботик не поддавался, она, сделав  усилие,  чуть  не
упала, схватилась за его плечо и звонко засмеялась:
     -- Ой, чуть не полетела!
     Он снял пальтецо с ее черного платьица, пахнущего материей
и теплым телом, легонько толкнул ее в номер, к дивану:
     -- Сядь и давай ногу.
     -- Да нет, я сама...
     -- Сядь, тебе говорят.
     Она села и протянула правую ногу. Он встал на одно колено,
ногу положил  на  другое, она стыдливо одернула подол на черный
чулок:
     -- Вот какой вы, ей-Богу!  Они,  правда,  у  меня  страсть
тесные...
     -- Молчи.
     И,  быстро  стащив ботики один за другим вместе с туфлями,
откинул подол с ноги, крепко поцеловал в голое тело выше колена
и встал с красным лицом:
     -- Ну, скорей... Не могу...
     -- Что  не  можете?  --  спросила  она,  стоя   на   ковре
маленькими  ногами  в  одних чулках, трогательно уменьшившись в
росте.
     -- Совсем дурочка! Ждать не могу, -- поняла?
     -- Раздеваться?
     -- Нет, одеваться!
     И, отвернувшись, подошел к окну и  торопливо  закурил.  За
двойными  стеклами, снизу замерзшими, бледно светили в месячном
свете фонари, слышно было, как, гремя, неслись мимо,  вверх  по
Тверской,  бубенцы  на "голубках"... Через минуту она окликнула
его:
     -- Я уж лежу.
     Он потушил свет и, как попало раздевшись, лег  к  ней  под
одеяло.  Она, вся дрожа, прижалась к нему и зашептала с мелким,
счастливым смехом:
     -- Только за ради Бога не дуйте мне в  шею,  на  весь  дом
закричу, страсть боюсь щекотки...
     С  час  после  того она крепко спала. Лежа рядом с ней, он
глядел в полутьму, смешанную с мутным светом с улицы,  думая  с
неразрешающимся  недоумением:  как  это может быть, что она под
утро куда-то  уйдет?  Куда?  Живет  с  какими-то  стервами  над
какой-нибудь  прачечной,  каждый  вечер  выходит  с ними как на
службу, чтобы заработать под каким-нибудь скотом  два  целковых
-- и  какая  детская беспечность, простосердечная идиотичность!
Я, мне кажется, тоже "на весь дом закричу",  когда  она  завтра
соберется уходить...
     -- Поля, -- сказал он, садясь и трогая ее за голое плечо.
     Она испуганно очнулась:
     -- Ох,  батюшки!  Извините,  пожалуйста,  совсем  нечаянно
заснула... Я сичас, сичас...
     -- Что сейчас?
     -- Сичас встану, оденусь...
     -- Да нет, давай ужинать. Никуда я тебя не пущу до утра.
     -- Что вы, что вы! А полиция?
     -- Глупости. А мадера у  меня  ничуть  не  хуже  портвейна
твоего шулера.
     -- Что ж вы мне все попрекаете им?
     Он  внезапно  зажег  свет, резко ударивший ей в глаза, она
сунула голову в подушку. Он сдернул с нее одеяло, стал целовать
в затылок, она радостно забила ногами:
     -- Ой, не щекотите!
     Он принес с подоконника  бумажный  мешочек  с  яблоками  и
бутылку  крымской  мадеры,  взял с умывальника два стакана, сел
опять на постель и сказал:
     -- Вот, ешь и пей. А то убью.
     Она крепко надкусила яблоко и стала есть, запивая  мадерой
и рассудительно говоря:
     -- А  что  ж  вы  думаете?  Может,  кто и убьет. Наше дело
такое. Идешь неизвестно куда,  неизвестно  с  кем,  а  он  либо
пьяный, либо полоумный, кинется и задушит, либо зарежет... А до
чего  у  вас  теплый  номер!  Сидишь вся голая и все тепло. Это
мадера? Вот люблю! Куда ж сравнить с  портвейном,  он  завсегда
пробкой пахнет.
     -- Ну, не завсегда.
     -- Нет,   ей-Богу,  пахнет,  хоть  два  рубля  за  бутылку
заплати, одна честь.
     -- Ну,  давай  еще  налью.  Давай   чокнемся,   выпьем   и
поцелуемся. До дна, до дна.
     Она  выпила,  и так поспешно, что задохнулась, закашлялась
и, смеясь, упала головой к нему на грудь. Он поднял ей голову и
поцеловал в мокрые, деликатно сжатые губки.
     -- А меня придешь провожать на вокзал?
     Она удивленно раскрыла рот:
     -- Вы тоже уедете? Куда? Когда?
     -- В Петербург. Да это еще не скоро.
     -- Ну, слава Богу! Я теперь только к вам буду  ходить.  Вы
хочете?
     -- Хочу. Только ко мне одному. Слышишь?
     -- Ни за какие деньги ни к кому не пойду.
     -- Ну то-то же. А теперь -- спать.
     -- Да мне нужно на минуточку...
     -- Вот тут, в тумбочке.
     -- Мне на виду стыдно. Погасите на минуточку огонь...
     -- И совсем погашу. Третий час...
     В  постели  она  легла ему на руку, опять вся прижавшись к
нему, но уже тихо, ласково, а он стал говорить:
     -- Завтра мы с тобой будем вместе завтракать...
     Она живо подняла голову:
     -- А где? Вот я раз была в "Тереме", это за  Триумфальными
воротами,  дешево  до  того,  прямо даром, а уж сколько дают --
съесть нельзя!
     -- Ну, это мы посмотрим где. А  потом  ты  пождешь  домой,
чтобы твои стервы не подумали, что тебя убили, да и у меня дела
есть,  а  к  семи  опять  приходи  ко  мне,  поедем  обедать  к
Патрикееву, там тебе понравится -- оркестрион, балалаечники...
     -- А потом в "Эльдорадо" -- правда? Там сейчас идет чудная
фильма "Мертвец-беглец".
     -- Великолепно. А теперь -- спи.
     -- Сичас,  сичас...  Нет,  Мур  не  стерва,  она   страсть
несчастная. Я бы без нее пропала.
     -- Как это?
     -- Она папина сестра двоюродная...
     -- Ну?
     -- Папа мой был сцепщиком на товарной станции в Серпухове,
ему там  грудь  раздавило буферами, а мама умерла, когда я была
еще маленькой, я и осталась одна на всем свете и поехала к  ней
в  Москву,  а  она,  оказывается, давно уж не служит по номерам
горничной, мне дали ее адрес в адресном столе, я приехала к ней
с корзинкой на извозчике на Смоленский рынок, смотрю, а  она  с
этой   Анелей  живет  и  вместе  с  ней  ходит  по  вечерам  на
бульвары... Ну и оставила меня у себя, а потом  уговорила  тоже
выходить...
     -- А говоришь, что ты без нее пропала бы.
     -- А  куда  ж бы я делась в Москве одна? Конечно, она меня
погубила, да разве она мне  зла  желала!  Ну  да  что  об  этом
говорить.  Может,  Бог  даст, место какое найду тоже в номерах,
только уж место не брошу и уж никого к себе не подпущу,  мне  и
чаевых будет довольно, да еще на всем готовом. Вот если бы тут,
в вашем "Мадриде"! Чего бы лучше!
     -- Я  об  этом  подумаю;  может,  и устрою тебе где-нибудь
такое место.
     -- Я бы вам в ножки поклонилась!
     -- Чтоб вышла уж полная идиллия...
     -- Что?
     -- Нет, ничего, это я со сна... Спи.
     -- Сичас, сичас... Я что-й-то раздумалась...
     26 апреля 1944

     ВТОРОЙ КОФЕЙНИК

     Она и натурщица его, и любовница, и хозяйка -- живет с ним
в его  мастерской  на  Знаменке:  желтоволосая,  невысокая,  но
ладная,  еще  совсем  молодая,  миловидная, ласковая. Теперь он
пишет ее по утрам "Купальщицей": она, на маленьком помосте, как
будто возле речки в лесу,  не  решаясь  войти  в  воду,  откуда
должны    глядеть   глазастые   лягушки,   стоит   вся   голая,
простонародно развитая телом, прикрывая рукой золотистые волосы
внизу. Поработав с час, он отклоняется от мольберта, смотрит на
полотно и так и этак, прищуриваясь, и рассеянно говорит:
     -- Ну, станция. Подогревай второй кофейник.
     Она  облегченно  вздыхает  и,  топая  босыми   ногами   по
циновкам,  бежит в угол мастерской, к газовой плитке. Он что-то
соскребает с  полотна  тонким  ножичком,  плитка  шумит,  кисло
пахнет   своими  зелеными  рожками  и  душисто  кофием,  а  она
беззаботно запевает на всю мастерскую звонким голосом:
     Начинала ту-учка, ту-учка золота-ая...
     На груди-и утеса велика-ана...
     И, повернув голову, радостно говорит:
     -- Это мине художник Ярцев выучил. Вы его знавали?
     -- Знал немного. Долговязый такой?
     -- Он самый.
     -- Даровитый малый был, но  дубина  порядочная.  Он  ведь,
кажется, помер?
     -- Помер,  помер.  Спился. Нет, он добрый был. Я с ним год
жила, вот как с вами. Он  и  невинности  меня  лишил  всего  на
втором  сеансе.  Вскочил  вдруг  от мольберта, бросил палитру с
кистями и сбил мине с ног на ковер. Я испужалась до того, что и
крикнуть не смогла. Вцепилась ему в грудь, в  пинжак,  да  куда
тебе! Глаза бешеные, веселые... Как ножом зарезал.
     -- Да,  да,  ты  мне  это  уж  рассказывала. Молодец. И ты
все-таки любила его?
     -- Конечно, любила. Очень боялась. Надругался  надо  мной,
выпимши, не приведи Господи. Я молчу, а он: "Катька, молчать!"
     -- Хорош!
     -- Пьяный.  Кричит на всю студию: "Катька, молчать!" А я и
так молчу. Потом как зальется, зальется: "Начивала тучка..."  И
сичас  же  подхватит  на  иные  слова:  "Начивала  сучка, сучка
молодая" -- это я-то, значит. Со смеху помрешь! И опять -- трах
ногой в пол: "Катька, молчать!"
     -- Хорош. Но постой, я забыл: ведь тебя какой-то твой дядя
привез в Москву?
     -- Дядя, дядя. Осталась я сиротой по шашнадцатому году,  а
он  мине  и привез. Это уж к моему другому дяде в его извощичий
трактир. Я там посуду мыла, белье хозяйское стирала, потом тетя
вздумала в бордель меня продать. И продала  бы,  да  Бог  спас.
Приехали  раз  под  утро  из  "Стрельни" опохмеляться Шаляпин с
Коровиным, увидали, как я тащила на  стойку  с  Родькой-половым
кипячий ведерный самовар, и давай кричать и хохотать: "С добрым
утром,  Катенька!  Хотим,  чтоб бссприменно ты, а не этот сукин
сын половой подавал нам!" Ведь  как  угадали,  что  меня  Катей
зовут!  Дядя  уж  проснулся,  вышел,  зевает, насупился -- она,
говорит, не к этому делу  приставлена,  не  может  подавать.  А
Шаляпин как рявкнет: "В Сибири сгною, в кандалы закую -- слушай
мой   приказ!"  Тут  дядя  сразу  испужался,  я  тоже  насмерть
испужалась, уперлась было, а дядя шипит: "Иди подавай, а  то  я
потом  шкуру  с  тебя  спущу, это самый знаменитыи люди во всей
Москве". Я и пошла, а Коровин  оглядел  мине  всю,  дал  десять
рублей  и велел к нему завтра притить, писать мине вздумал, дал
свой адрес. Я пришла, а  он  уж  раздумал  писать  и  послал  к
доктору   Голоушеву,   он   был   страшный  приятель  со  всеми
художниками, пьяных и мертвых свидетельствовал  при  полиции  и
тоже  немножко  писал.  Ну, он и пустил мине по рукам, не велел
ворочаться в трактир, я так и осталась в одном платьишке.
     -- То есть как это пустил по рукам?
     -- А так. По мастерским. Сперва я позировала вся одетая, в
желтом  платочке,  и  все  художницам,  Кувшинниковой,   сестре
Чехова,  --  она, по правде сказать, совсем никуда была в нашем
деле, дилитанка, -- потом попала аж к самому Малявину: он  мине
посадил  голую на ноги, на пятки, спиной к себе, с рубашкой над
головой, будто я ее надеваю,  и  написал.  Спина  и  зад  вышли
отлично, сильная лепка, только он испортил пятками и подошвами,
совсем противно вывернул их под задом...
     -- Ну, Катька, молчать. Второй звонок. Давай кофейник.
     -- Ой, батюшки, заговорилась! Даю, даю...
     30 апреля 1944

СТО РУПИЙ

     Я увидел ее однажды утром во  дворе  той  гостиницы,  того
старинного  голландского  дома  в  кокосовых  лесах  на  берегу
океана, где я проживал в те дни. И потом видел  ее  там  каждое
утро. Она полулежала в камышовом кресле, в легкой, жаркой тени,
падавшей от дома, в двух шагах от веранды. Высокий, желтолицый,
мучительно-узкоглазый малаец, одетый в белую парусиновую куртку
и  такие  же  панталоны,  приносил  ей,  шурша босыми ногами по
гравию, и  ставил  на  столик  возле  кресла  поднос  с  чашкой
золотого  чаю, что-то почтительно говорил ей, не шевеля сухими,
стянутыми в дыру губами, кланялся и удалялся; а она  полулежала
и  медленно  помахивала  соломенным веером, мерно мерцая черным
бархатом своих удивительных  ресниц...  К  какому  роду  земных
созданий можно было отнести ее?
     Ее  тропически крепкое маленькое тело, его кофейная нагота
была открыта на груди, на плечах, на руках и на ногах до колен,
а стан и бедра как-то повиты яркой  зеленой  тканью.  Маленькие
ступни  с  красными  ногтями пальцев выглядывали между красными
ремнями лакированных сандалий желтого дерева. Дегтярные волосы,
высоко поднятые прической,  странно  не  соответствовали  своей
грубостью  нежности  ее  детского лица. В мочках маленьких ушей
покачивались золотые дутые кольца. И неправдоподобно огромны  и
великолепны были черные ресницы -- подобие тех райских бабочек,
что   так  волшебно  мерцают  на  райских  индийских  цветах...
Красота, ум, глупость -- все эти слова никак не шли к ней,  как
не  шло  все человеческое: поистине, была она как бы с какой-то
другой   планеты.   Единственное,   что   шло   к   ней,   была
бессловесность. И она полулежала и молчала, мерно мерцая черным
бархатом своих ресниц-бабочек, медленно помахивая веером...
     Раз  утром,  когда  во  двор  гостиницы  вбежал  рикша, на
котором я  обычно  ездил  в  город,  малаец  встретил  меня  на
ступеньках веранды и, поклонившись, тихо сказал по-английски:
     -- Сто рупий, сэр.
     24 мая 1944

     МЕСТЬ

     В  пансионе  в  Каннах,  куда  я приехал в конце августа с
намерением купаться в море и  писать  с  натуры,  эта  странная
женщина  пила  по  утрам кофе и обедала за отдельным столиком с
неизменно сосредоточенным, мрачным видом, точно никого и ничего
не видя, а после кофе куда-то уходила почти до вечера. Я жил  в
пансионе уже с неделю и все еще с интересом посматривал на нее:
черные  густые  волосы, крупная черная коса, обвивающая голову,
сильное тело в красном с черными  цветами  платье  из  кретона,
красивое,  грубоватое лицо -- и этот мрачный взгляд... Подавала
нам эльзаска, девочка лет пятнадцати, но с большими  грудями  и
широким   задом,  очень  полная  удивительно  нежной  и  свежей
полнотой,  на  редкость  глупая  и  милая,  на   каждое   слово
расцветающая  испугом  и  улыбкой; и вот, встретив ее однажды в
коридоре, я спросил:
     -- Dites, Odette, qui est cette dame?
     Она, с готовностью и к испугу и к улыбке, вскинула на меня
маслянисто-голубые глаза:
     -- Quelle dame, monsieur?
     -- Mais la dame brune, la-bas?
     -- Quelle table, monsieur?
     -- Numero dix.
     -- C'est une russe, monsieur.
     -- Et puis?
     -- Je n'en sais rien, monsieur.
     -- Est-elle chez vous depuis longtemps?
     -- Depuis trois semaines, monsieur.
     -- Toupurs seule?
     -- Non, monsieur. II у avait un monsieur...
     -- Jeune, sportif?
     -- Non, monsieur... Tres pensif, nerveux...
     -- Et il a disparu un jour?
     -- Mais oui, monsieur...21
     "Так, так! -- подумал я. --  Теперь  кое-что  понятно.  Но
куда это исчезает она по утрам? Все его ищет?"
     На  другой день, вскоре после кофе, я, как всегда, услыхал
в открытое окно своей комнаты хруст гальки в  садике  пансиона,
выглянул:  она,  с раскрытой, как всегда, головой, под зонтиком
того же цвета, что и платье, куда-то  уходила  скорым  шагом  в
красных  эспадрильях.  Я  схватил трость, канотье и поспешил за
ней. Она из нашего переулка повернула на бульвар  Карно,  --  я
тоже   повернул,   надеясь,   что   она   в   своей  постоянной
сосредоточенности не обернется и не почувствует меня.  И  точно
-- она ни разу не обернулась до самого вокзала. Не обернулась и
на  вокзале,  входя  в купе третьеклассного вагона. Поезд шел в
Тулон, я на всякий случай взял билет до Сен-Рафаэля, поднялся в
соседнее купе.  Ехала  она,  очевидно,  недалеко,  но  куда?  Я
высовывался в окно в Напуле, в Тэуле... Наконец, высунувшись на
минутной остановке в Трэйясе, увидал, что она идет уже к выходу
со станции. Я выскочил из вагона и опять пошел за ней, держась,
однако,  в некотором отдалении. Тут пришлось идти долго -- и по
извивам шоссе вдоль обрывов над морем, и по  крутым  каменистым
тропинкам  сквозь мелкий сосновый лес, по которым она сокращала
путь  к  берегу,  к  заливчикам,  изрезывающим  берег  в   этой
скалистой,  покрытой  лесом  и  пустынной  местности, этот скат
прибрежных гор. Близился полдень, было жарко, воздух неподвижен
и густ от запаха горячей хвои, нигде  ни  души,  ни  звука,  --
только  пилили,  скрежетали  цикады,  --  открытое  к  югу море
сверкало, прыгало крупными серебряными звездами... Наконец  она
сбежала  по  тропинке  к  зеленому заливчику между сангвиновыми
утесами, бросила зонтик на песок, быстро разулась, --  была  на
босу  ногу,  -- и стала раздеваться. Я лег на каменистый отвес,
под которым  она  расстегивала  свое  мрачно-цветистое  платье,
глядел  и  думал, что, верно, и купальный костюм у нее такой же
зловещий. Но никакого костюма под платьем не оказалось, -- была
одна короткая розовая  сорочка.  Скинув  и  сорочку,  она,  вся
коричневая  от  загара,  сильная,  крепкая,  пошла по голышам к
светлой, прозрачной воде, напрягая красивые щиколки, подергивая
крутыми половинками зада, блестя  загаром  бедер.  У  воды  она
постояла,  --  должно  быть,  щурясь  от ее ослепительности, --
потом зашумела в ней ногами,  присела,  окунулась  до  плеч  и,
повернувшись,  легла  на  живот,  потянулась,  раскинув ноги, к
песчаному прибрежью, положила на него локти  и  черную  голову.
Вдали  широко  и  свободно  трепетала  колючим серебром равнина
моря, замкнутый заливчик и весь его скалистый  уют,  все  жарче
пекло солнце, и такая тишина стояла в этой знойной пустыне скал
и  мелкого южного леса, что слышно было, как иногда набегала на
тело, ничком лежащее подо мной,  и  сбегала  с  его  сверкающей
спины,  раздвоенного зада и крупных раздвинутых ног сеть мелкой
стеклянной зыби. Я, лежа и выглядывая из-за камней, все  больше
тревожился  видом  этой великолепной наготы, все больше забывал
нелепость и дерзость своего поступка, приподнялся, закуривая от
волнения  трубку,  --  и  вдруг  она  тоже  подняла  голову   и
вопросительно   уставилась  на  меня  снизу  вверх,  продолжая,
однако, лежать, как лежала. Я встал, не зная, что  делать,  что
сказать. Она заговорила первая:
     -- Я  всю  дорогу  слышала,  что  сзади  меня кто-то идет.
Почему вы поехали за мной?
     Я решился отвечать без обиняков:
     -- Простите, из любопытства...
     Она перебила меня:
     -- Да, вы, очевидно, любознательны.  Odette  мне  сказала,
что  вы  расспрашивали  ее  обо мне, я случайно слышала, что вы
русский, и потому  не  удивилась  --  все  русские  не  в  меру
любознательны. Но почему все-таки вы поехали за мной?
     -- В  силу  все той же любознательности, -- в частности, и
профессиональной.
     -- Да, знаю, вы живописец.
     -- Да, а вы живописны. Кроме того, вы каждый день  куда-то
уходили  по  утрам,  и это меня интриговало, -- куда, зачем? --
пропускали  завтраки,  что  не  часто  случается   с   жильцами
пансионов,  да  и  вид  у  вас был всегда не совсем обычный, на
чем-то сосредоточенный. Держитесь вы одиноко, молчаливо, что-то
как будто таите в себе... Ну, а почему я не ушел, как только вы
стали раздеваться...
     -- Ну, это-то понятно, -- сказала она.
     И, помолчав, прибавила:
     -- Я сейчас выйду. Отвернитесь на  минуту  и  потом  идите
сюда. Вы меня тоже заинтересовали.
     -- Ни  за что не отвернусь, -- ответил я. -- Я художник, и
мы не дети.
     Она пожала плечом:
     -- Ну, хорошо, мне все равно...
     И встала во весь рост, показывая всю себя спереди во  всей
своей  женской силе, не спеша пробралась по гальке, накинула на
голову свою розовую сорочку, потом открыла в ней свое серьезное
лицо, опустила ее на мокрое тело. Я сбежал к  ней,  и  мы  сели
рядом.
     -- Кроме  трубки,  у  вас есть, может быть, и папиросы? --
спросила она.
     -- Есть.
     -- Дайте мне.
     Я дал, зажег спичку.
     -- Спасибо.
     И,  затягиваясь,  она  стала  глядеть  вдаль,  пошевеливая
пальцами ноги, не оборачиваясь; иронически сказала вдруг:
     -- Так я еще могу нравиться?
     -- Еще  бы!  -- воскликнул я. -- Прекрасное тело, чудесные
волосы, глаза... Только очень уж недоброе выражение лица.
     -- Это потому, что я, правда, занята одной злой мыслью.
     -- Я так и думал. Вы с кем-то недавно  расстались,  кто-то
вас оставил...
     -- Не  оставил,  а бросил. Сбежал от меня. Я знала, что он
пропащий человек, но я его как-то любила. Оказалось, что любила
просто негодяя. Встретилась я с ним месяца полтора тому назад в
Монте-Карло. Играла в тот вечер в казино. Он стоял рядом,  тоже
играл,  следил сумасшедшими глазами за шариком и все выигрывал,
выиграл раз, два, три, четыре... Я тоже все выигрывала, он  это
видел и вдруг сказал:
     "Шабаш!  Assez!"  --  и  повернулся ко мне: "N'est-ce pas,
madame?"22  Я,  смеясь,  ответила:  "Да,  шабаш!"  --  "Ах,  вы
русская?" -- "Как видите". -- "Тогда идем кутить!" Я посмотрела
-- очень  потрепанный,  но  изящный с виду человек... Остальное
нетрудно угадать.
     -- Да, нетрудно. Почувствовали себя  за  ужином  близкими,
говорили без конца, удивились, когда настал час расставаться...
     -- Совершенно  верно. И не расстались и начали проматывать
выигранное. Жили в Монте-Карло, в Тюрби, в Ницце, завтракали  и
обедали  в  кабаках  на  дороге  между  Каннами и Ниццой -- вы,
верно, знаете, что это стоит! -- жили одно время даже  в  отеле
на  Cap  d'Antibes,  притворяясь  богатыми  людьми...  А  денег
оставалось все меньше, поездки в Монте-Карло на последние гроши
кончались крахом... Он стал  куда-то  исчезать  и  возвращаться
опять  с  деньгами,  хотя  привозил  пустяки  --  франков  сто,
пятьдесят...  Потом  где-то  продал  мои  серьги,   обручальное
кольцо,  --  я  была  когда-то  замужем,  --  золотой нательный
крест...
     -- И,  конечно,  уверял,  что  вот-вот  откуда-то  получит
какой-то  большой долг, что у него есть знатные и состоятельные
друзья и знакомые.
     -- Да, именно так. Кто он, я точно и теперь  не  знаю,  он
избегал  говорить  подробно  и  ясно о своей прошлой жизни, и я
как-то невнимательно относилась к этому.  Ну,  обычное  прошлое
многих  эмигрантов:  Петербург, служба в блестящем полку, потом
война,  революция,  Константинополь...  В   Париже,   благодаря
прежним  связям, будто бы устраивался и всегда может устроиться
очень  недурно,  а  пока  --  Монте-Карло  или  же   постоянная
возможность,  как  он  говорил,  перехватить в Ницце у каких-то
титулованных  друзей...  Я  уже  падала  духом,   приходила   в
отчаяние,  но  он только усмехался: "Будь спокойна, положись на
меня, я уж сделал некоторые серьезные демарши в Париже, а какие
именно, это, как говорится, не женского ума дело..."
     -- Так, так...
     -- Что так?
     И она вдруг обернулась ко мне,  сверкнув  глазами,  далеко
швырнув потухшую папиросу.
     -- Вас все это потешает?
     Я схватил и сжал ее руку:
     -- Как  вам  не  стыдно!  Вот  я  напишу  вас  Медузой или
Немезидой!
     -- Это богиня мести?
     -- Да, и очень злая.
     Она печально усмехнулась:
     -- Немезида! Уж какая там  Немезида!  Нет,  вы  хороший...
Дайте еще папиросу. Выучил курить... Всему выучил!
     И, закурив, опять стала смотреть вдаль.
     -- Я  забыл  вам  сказать еще то, как я был удивлен, когда
увидал, куда вы ездите купаться, --  целое  путешествие  каждый
день и с какою целью? Теперь понимаю: ищете одиночества.
     -- Да...
     Солнечный  жар  тек  все  гуще, цикады на горячих, пахучих
соснах пилили,  скрежетали  все  настойчивее,  яростней,  --  я
чувствовал, как должны быть накалены ее черные волосы, открытые
плечи, ноги, и сказал:
     -- Перейдем  в  тень,  уж очень жжет, и доскажите мне вашу
печальную историю.
     Она очнулась:
     -- Перейдем...
     И мы обошли полукруг заливчика и сели в светлой и  знойной
тени  под  красными  утесами.  Я опять взял ее руку и оставил в
своей. Она не заметила этого.
     -- Что ж тут досказывать? -- сказала она. -- Мне уж как-то
расхотелось вспоминать всю эту действительно очень печальную  и
постыдную  историю.  Вы,  вероятно,  думаете,  что  я привычная
содержанка то одного, то другого мошенника.  Ничего  подобного.
Прошлое  мое тоже самое обыкновенное. Муж был в Добровольческой
армии,  сперва  у  Деникина,  потом  у  Врангеля,  а  когда  мы
докатились   до   Парижа,  стал,  конечно,  шофером,  но  начал
спиваться и спился до того, что потерял работу и превратился  в
настоящего  босяка. Продолжать жить с ним я уже никак не могла.
Видела его последний раз на Монпарнасе, у дверей "Доминика", --
знаете, конечно, этот русский кабачок?  Ночь,  дождь,  а  он  в
опорках,  топчется  в лужах, подбегает, согнувшись, к прохожим,
протягивает руку за подачкой, неловко помогает, лучше  сказать,
мешает вылезать из такси подъезжающим... Я постояла, посмотрела
на  него,  подошла к нему. Узнал, испугался, сконфузился, -- вы
не можете  себе  представить,  какой  это  прекрасный,  добрый,
деликатный  человек!  --  стоит,  растерянно  смотрит  на меня:
"Маша, ты?" Маленький, оборванный, небритый, весь  зарос  рыжей
щетиной, мокрый, дрожит от холода... Я дала ему все, что было у
меня  в  сумочке,  он  схватил мою руку мокрой, ледяной ручкой,
стал целовать ее и трястись от слез. Но что же я могла сделать?
Только посылать ему раза два, три в месяц  по  сто,  по  двести
франков,  --  у  меня в Париже шляпная мастерская, и я довольно
прилично зарабатываю. А сюда я приехала  отдохнуть,  покупаться
-- и  вот...  На днях уеду в Париж. Встретиться с ним, дать ему
пощечину и тому подобное -- очень глупая мечта, и знаете, когда
я поняла это уж как следует? Вот только сейчас, благодаря  вам.
Стала рассказывать и поняла...
     -- Но все-таки как же он сбежал?
     -- Ах,  в том-то и дело, что уж очень подло. Поселились мы
в этом самом пансиончике, где мы с вами оказались соседями,  --
это  после  отеля-то  на  Cap  d'Antibes!  --  и  пошли однажды
вечером, всего дней десять тому назад, пить чай в  казино.  Ну,
конечно, музыка, несколько танцующих пар, -- я уж больше просто
видеть   не  могла  без  отвращения  всего  этого,  нагляделась
достаточно! -- однако сижу, ем пирожные, которые он  заказывает
для  меня и для себя и все как-то странно смеется, -- посмотри,
посмотри,  говорит  про  музыкантов,  настоящие  обезьяны,  как
топают  и  кривляются!  Потом открывает пустой портсигар, зовет
шассера,  приказывает  ему  принести  английских  папирос,  тот
приносит,  он рассеянно говорит мерси, я вам заплачу после чая,
глядит на свои ногти и обращается ко  мне:  "Ужас  какие  руки!
Пойду помою..." Встает и уходит...
     -- И больше не возвращается.
     -- Да.  А  я  сижу  и  жду.  Жду  десять  минут, двадцать,
полчаса, час... Представляете вы это себе?
     -- Представляю...
     Я очень ясно представил себе: сидят  за  чайным  столиком,
смотрят, молчат, по-разному думают о своем мерзком положении...
За  стеклами больших окон вечереющее небо и глянец, штиль моря,
висят темнеющие ветви пальм,  музыканты,  как  неживые,  топают
ногами в пол, дуют в инструменты, бьют в металлические тарелки,
мужчины,  шаркая  и  качаясь  в  лад им, напирают на своих дам,
будто таща их к явно определенной цели... Малый в  крагах  и  в
некотором подобии зеленого мундира подает ему, почтительно сняв
картуз, пачку "High-Life"...
     -- Ну и что же? Вы сидите...
     -- Я  сижу  и  чувствую,  что погибаю. Музыканты ушли, зал
опустел, зажегся электрический свет...
     -- Посинели окна...
     -- Да, а я все не могу подняться с места: что делать,  как
спастись?  В  сумочке  у  меня  всего  шесть франков и какая-то
мелочь!
     -- А он действительно пошел  в  уборную,  сделал  там  что
нужно,  думая  о своей мошеннической жизни, потом застегнулся и
на цыпочках пробежал по коридорам к другому выходу, выскочил на
улицу... Побойтесь Бога, подумайте, кого вы любили! Искать его,
мстить ему? За что? Вы не девочка, должны были видеть, кто он и
в какое положение вы попали. Почему же продолжали  эту  ужасную
во всех смыслах жизнь?
     Она помолчала, повела плечом:
     -- Кого   я   любила?   не   знаю.  Была,  как  говорится,
потребность  любви,  которой   я   по-настоящему   никогда   не
испытала...  Как мужчина, он мне ничего не давал и не мог дать,
уже давно потерял мужские способности...  Должна  была  видеть,
кто  он  и  в  какое  положение  попала? Конечно, должна, да не
хотелось видеть, думать -- в первый  раз  в  жизни  жила  такой
жизнью,  этим  порочным  праздником,  всеми его удовольствиями,
жила в каком-то наваждении. Зачем хотела где-то встретить его и
как-то отомстить ему? Опять наваждение, навязчивая идея.  Разве
я  не  чувствовала,  что,  кроме  гадкого и жалкого скандала, я
ничего не могла сделать? Но вы говорите: за что? А вот  за  то,
что  это  все-таки  благодаря  ему  я так низко пала, жила этой
мошеннической жизнью, а главное, за тот ужас, позор, который  я
пережила  в  тот  вечер  в  казино, когда он сбежал из клозета!
Когда я, вне себя, что-то лгала в кассе казино,  вывертывалась,
умоляла взять у меня в залог до завтра сумочку -- и когда ее не
взяли  и  презрительно  простили  мне  и  чай,  и  пирожные,  и
английские папиросы! Послала телеграмму в  Париж,  получила  на
третий  день тысячу франков, пошла в казино -- там, не глядя на
меня, взяли деньги, даже счетик дали... Ах, милый, никакая я не
Медуза, я  просто  баба  и  к  тому  же  очень  чувствительная,
одинокая,  несчастная,  но  поймите  же меня -- ведь и у курицы
есть сердце! Я просто больна была все эти дни с того проклятого
вечера. И просто сам Бог послал мне вас, я как-то вдруг  пришла
в  себя...  Пустите  мою  руку,  пора одеваться, скоро поезд из
Сен-Рафаэля...
     -- Бог с ним, -- сказал я. -- Посмотрите лучше  кругом  на
эти  красные скалы, зеленый заливчик, корявые сосны, послушайте
этот райский скрежет... Ездить сюда мы теперь будем уж  вместе.
Правда?
     -- Правда.
     -- Вместе и в Париж уедем.
     -- Да.
     -- А что дальше, не стоит загадывать.
     -- Да, да.
     -- Можно поцеловать руку?
     -- Можно, можно...
     13 июня 1944

     КАЧЕЛИ

     В  летний  вечер  сидел  в гостиной, бренча на фортепьяно,
услыхал на балконе ее шаги, дико ударил по клавишам и не в  лад
закричал, запел:
     Не завидую богам,
     Не завидую царям,
     Как увижу очи томны,
     Стройный стан и косы темны!
     Вошла в синем сарафане, с двумя длинными темными косами на
спине,  в  коралловом  ожерелье,  усмехаясь  синими  глазами на
загорелом лице:
     -- Это все про меня? И ария собственной композиции?
     -- Да!
     И опять ударил и закричал:
     Не завидую богам,
     -- Ну и слух же у вас!
     -- Зато я  знаменитый  живописец.  И  красив,  как  Леонид
Андреев. На беду вашу заехал я к вам!
     -- Он  пугает, а мне не страшно, сказал Толстой про вашего
Андреева.
     -- Посмотрим, посмотрим!
     -- А дедушкин костыль?
     -- Дедушка хоть и севастопольский  герой,  только  с  виду
грозен.  Убежим,  повенчаемся,  потом  кинемся  ему  в  ноги --
заплачет и простит...
     В сумерки, перед ужином, когда в поварской жарили  пахучие
битки  с  луком и в росистом парке свежело, носились, стоя друг
против друга, на качелях в конце  аллеи,  визжа  кольцами,  дуя
ветром,  развевавшим ее подол. Он, натягивая веревки и поддавая
взмах  доски,  делал  страшные  глаза,   она,   раскрасневшись,
смотрела пристально, бессмысленно и радостно.
     -- Ау!  А  вон  первая  звезда  и молодой месяц и небо над
озером зеленое-зеленое -- живописец, посмотрите,  какой  тонкий
серпик! Месяц, месяц, золотые рога... Ой, мы сорвемся!
     Слетев  с  высоты  и  соскочив  на  землю,  сели на доску,
сдерживая взволнованное дыхание и глядя Друг на друга.
     -- Ну что? Я говорил!
     -- Что говорил?
     -- Вы, уже влюблены в меня.
     -- Может быть... Постойте, зовут к ужину... Ау идем, идем!
     -- Погодите минутку. Первая звезда, молодой месяц, зеленое
небо, запах росы, запах из кухни, -- верно, опять  мои  любимые
битки  в  сметане!  --  и  синие  глаза и прекрасное счастливое
лицо...
     -- Да, счастливее этого вечера, мне кажется, в моей  жизни
уже не будет...
     -- Данте говорил о Беатриче: "В ее глазах -- начало любви,
а конец -- в устах". Итак? -- сказал он, беря ее руку.
     Она  закрыла  глаза,  клонясь к нему опущенной головой. Он
обнял ее плечи с мягкими косами, поднял ее лицо.
     -- Конец в устах?
     -- Да...
     Когда шли по аллее, он смотрел себе под ноги:
     -- Что ж нам теперь делать? Идти  к  дедушке  и,  упав  на
колени, просить его благословения? Но какой же я муж?
     -- Нет, нет, только не это.
     -- А что же?
     -- Не знаю. Пусть будет только то, что есть... Лучше уж не
будет.
     10 апреля 1945

     ЧИСТЫЙ ПОНЕДЕЛЬНИК

     Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ
в фонарях,  тепло освещались витрины магазинов -- и разгоралась
вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь: гуще
и   бодрей   неслись   извозчичьи   санки,   тяжелей    гремели
переполненные,  ныряющие  трамваи, -- в сумраке уже видно было,
как  с  шипением  сыпались  с  проводов  зеленые   звезды,   --
оживленнее   спешили   по  снежным  тротуарам  мутно  чернеющие
прохожие... Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся
рысаке мой кучер -- от Красных ворот к храму Христа  Спасителя:
она  жила  против  него;  каждый  вечер  я  возил  ее обедать в
"Прагу", в "Эрмитаж", в "Метрополь", после обеда в  театры,  на
концерты,  а  там  к  "Яру", в "Стрельну"... Чем все это должно
кончиться, я не знал и старался не думать, не додумывать:  было
бесполезно  --  так  же,  как и говорить с ней об этом: она раз
навсегда отвела разговоры о нашем будущем; она была  загадочна,
непонятна  для  меня,  странны  были и наши с ней отношения, --
совсем близки мы все еще не были; и все это без  конца  держало
меня  в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании -- и
вместе  с  тем  был  я  несказанно   счастлив   каждым   часом,
проведенным возле нее.
     Она  зачем-то  училась  на курсах, довольно редко посещала
их, но посещала. Я как-то спросил: "Зачем?" Она пожала  плечом:
"А  зачем все делается на свете? Разве мы понимаем что-нибудь в
наших поступках? Кроме того, меня интересует  история..."  Жила
она  одна,  --  вдовый  отец  ее, просвещенный человек знатного
купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как  все  такие
купцы,  собирал. В доме против храма Спасителя она снимала ради
вида на Москву угловую  квартиру  на  пятом  этаже,  всего  две
комнаты,  но  просторные  и хорошо обставленные. В первой много
места занимал широкий турецкий диван, стояло  дорогое  пианино,
на   котором  она  все  разучивала  медленное,  сомнамбулически
прекрасное начало "Лунной сонаты", -- только одно начало, -- на
пианино и на подзеркальнике цвели  в  граненых  вазах  нарядные
цветы, -- по моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие,
-- и  когда  я  приезжал  к ней в субботний вечер, она, лежа на
диване, над которым зачем-то висел портрет босого Толстого,  не
спеша  протягивала  мне  для поцелуя руку и рассеянно говорила:
"Спасибо за цветы..." Я привозил  ей  коробки  шоколаду,  новые
книги  -- Гофмансталя, Шницлера, Тетмайера, Пшибышевского, -- и
получал все то же "спасибо" и протянутую  теплую  руку,  иногда
приказание  сесть  возле  дивана, не снимая пальто. "Непонятно,
почему,  --  говорила  она  в  раздумье,  гладя  мой   бобровый
воротник,  --  но,  кажется,  ничего не может быть лучше запаха
зимнего воздуха, с  которым  входишь  со  двора  в  комнату..."
Похоже  было  на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги,
ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя  все-таки  цветы
были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил,
она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку,
за  обедами  и  ужинами  ела не меньше меня, любила расстегаи с
налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко  прожаренной  сметане,
иногда  говорила:  "Не  понимаю,  как  это не надоест людям всю
жизнь, каждый день обедать, ужинать", -- но сама  и  обедала  и
ужинала  с  московским пониманием дела. Явной слабостью ее была
только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех...
     Мы оба были богаты, здоровы,  молоды  и  настолько  хороши
собой,  что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами.
Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в  ту  пору  красив
почему-то   южной,   горячей  красотой,  был  даже  "неприлично
красив",  как  сказал  мне  однажды  один   знаменитый   актер,
чудовищно  толстый  человек, великий обжора и умница. "Черт вас
знает, кто вы, сицилианец какой-то",  --  сказал  он  сонно;  и
характер   был   у  меня  южный,  живой,  постоянно  готовый  к
счастливой улыбке,  к  доброй  шутке.  А  у  нее  красота  была
какая-то    индийская,    персидская:   смугло-янтарное   лицо,
великолепные  и  несколько  зловещие  в  своей  густой  черноте
волосы, мягко блестящие, как черный соболий мех, брови, черные,
как  бархатный  уголь, глаза; пленительный бархатисто-пунцовыми
губами рот оттенен был темным пушком; выезжая, она  чаще  всего
надевала  гранатовое  бархатное  платье  и  такие  же  туфли  с
золотыми застежками (а на  курсы  ходила  скромной  курсисткой,
завтракала  за  тридцать  копеек  в  вегетарианской столовой на
Арбате);  и  насколько  я  был   склонен   к   болтливости,   к
простосердечной   веселости,  настолько  она  была  чаще  всего
молчалива: все что-то думала, все как будто во что-то  мысленно
вникала;  лежа  на диване с книгой в руках, часто опускала ее и
вопросительно глядела перед собой: я это видел, заезжая  иногда
к ней и днем, потому что каждый месяц она дня три-четыре совсем
не выходила и не выезжала из дому, лежала и читала, заставляя и
меня сесть в кресло возле дивана и молча читать.
     -- Вы  ужасно  болтливы и непоседливы, -- говорила она, --
дайте мне дочитать главу...
     -- Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может
быть, не узнал бы вас, -- отвечал я,  напоминая  ей  этим  наше
знакомство:  как-то в декабре, попав в Художественный кружок на
лекцию Андрея  Белого,  который  пел  ее,  бегая  и  танцуя  на
эстраде,   я   так   вертелся  и  хохотал,  что  она,  случайно
оказавшаяся в  кресле  рядом  со  мной  и  сперва  с  некоторым
недоумением  смотревшая  на меня, тоже наконец рассмеялась, и я
тотчас весело обратился к ней.
     -- Все так, -- говорила  она,  --  но  все-таки  помолчите
немного, почитайте что-нибудь, покурите...
     -- Не  могу  я  молчать! Не представляете вы себе всю силу
моей любви к вам! Не любите вы меня!
     -- Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо  знаете,
что,  кроме  отца  и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком
случае вы у  меня  первый  и  последний.  Вам  этого  мало?  Но
довольно об этом. Читать при вас нельзя, давайте чай пить...
     И  я  вставал,  кипятил  воду  в  электрическом чайнике на
столике за отвалом дивана, брал из ореховой горки,  стоявшей  в
углу за столиком, чашки, блюдечки, говоря что придет в голову:
     -- Вы дочитали "Огненного ангела"?
     -- Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
     -- А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
     -- Не  в  меру  разудал  был.  И потом желтоволосую Русь я
вообще не люблю.
     -- Все-то вам не нравится!
     -- Да, многое...
     "Странная любовь!" --  думал  я  и,  пока  закипала  вода,
стоял,   смотрел  в  окна.  В  комнате  пахло  цветами,  и  она
соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко  лежала
вдали  огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое,
левее, была видна часть Кремля,  напротив,  как-то  не  в  меру
близко,  белела  слишком  новая  громада  Христа  Спасителя,  в
золотом куполе которого синеватыми  пятнами  отражались  галки,
вечно  вившиеся  вокруг  него...  "Странный город! -- говорил я
себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии  Блаженном.
-- Василий Блаженный -- и Спас-на-Бору, итальянские соборы -- и
что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах..."
     Приезжая  в сумерки, я иногда заставал ее на диване только
в одном шелковом архалуке, отороченном соболем,  --  наследство
моей  астраханской  бабушки,  сказала она, -- сидел возле нее в
полутьме,  не  зажигая  огня,  и   целовал   ее   руки,   ноги,
изумительное   в  своей  гладкости  тело...  И  она  ничему  не
противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы  --
она  давала  их,  дыша  уже  порывисто,  но все молча. Когда же
чувствовала, что я больше не в силах владеть собой,  отстраняла
меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом
уходила  в  спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик
возле пианино и постепенно приходил в себя, остывал от горячего
дурмана. Через четверть часа она выходила  из  спальни  одетая,
готовая  к  выезду, спокойная и простая, точно ничего и не было
перед этим:
     -- Куда нынче? В "Метрополь", может быть?
     И опять весь вечер мы говорили о  чем-нибудь  постороннем.
Вскоре   после  нашего  сближения  она  сказала  мне,  когда  я
заговорил о браке:
     -- Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь...
     Это меня не обезнадежило. "Там видно будет!" --  сказал  я
себе  в  надежде на перемену ее решения со временем и больше не
заговаривал о браке. Наша неполная близость казалась мне иногда
невыносимой, но и тут -- что оставалось мне, кроме  надежды  на
время?  Однажды,  сидя  возле  нее  в  этой  вечерней темноте и
тишине, я схватился за голову:
     -- Нет, это выше  моих  сил!  И  зачем,  почему  надо  так
жестоко мучить меня и себя!
     Она промолчала.
     -- Да, все-таки это не любовь, не любовь...
     Она ровно отозвалась из темноты:
     -- Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
     -- Я, я знаю! -- воскликнул я. -- И буду ждать, когда и вы
узнаете, что такое любовь, счастье!
     -- Счастье,  счастье...  "Счастье наше, дружок, как вода в
бредне: тянешь -- надулось, а вытащишь -- ничего нету".
     -- Это что?
     -- Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
     Я махнул рукой:
     -- Ах, Бог с ней, с этой восточной мудростью!
     И опять весь вечер говорил только о постороннем -- о новой
постановке   Художественного   театра,   о    новом    рассказе
Андреева....  С  меня  опять  было  довольно  и того, что вот я
сперва тесно сижу с ней в  летящих  и  раскатывающихся  санках,
держа  ее в гладком мехе шубки, потом вхожу с ней в людную залу
ресторана под марш из "Аиды", ем и пью рядом с  ней,  слышу  ее
медленный голос, гляжу на губы, которые целовал час тому назад,
-- да,  целовал,  говорил я себе, с восторженной благодарностью
глядя на них, на темный пушок над ними,  на  гранатовый  бархат
платья,  на  скат  плеч  и  овал грудей, обоняя какой-то слегка
пряный залах  ее  волос,  думая:  "Москва,  Астрахань,  Персия,
Индия!"  В  ресторанах  за  городом,  к  концу ужина, когда все
шумней становилось кругом в табачном дыму,  она,  тоже  куря  и
хмелея,  вела  меня иногда в отдельный кабинет, просила позвать
цыган, и они входили нарочито шумно, развязно: впереди хора,  с
гитарой на голубой ленте через плечо, старый цыган в казакине с
галунами,  с  сизой  мордой  утопленника, с голой, как чугунный
шар,  головой,  за  ним  цыганка-запевало  с  низким  лбом  под
дегтярной  челкой...  Она  слушала  песни  с  томной,  странной
усмешкой... В три, в четыре часа ночи я отвозил  ее  домой,  на
подъезде,  закрывая  от  счастья  глаза,  целовал мокрый мех ее
воротника и в каком-то восторженном отчаянии  летел  к  Красным
воротам.  И  завтра  и послезавтра будет все то же, думал я, --
все та же мука и все то же счастье...  Ну  что  ж  --  все-таки
счастье, великое счастье!
     Так  прошел  январь, февраль, пришла и прошла масленица. В
Прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней  в  пятом
часу  вечера.  Я  приехал,  и  она встретила меня уже одетая, в
короткой каракулевой шубке,  в  каракулевой  шляпке,  в  черных
фетровых ботиках.
     -- Все черное! -- сказал я, входя, как всегда, радостно.
     Глаза ее были ласковы и тихи.
     -- Ведь  завтра  уже  Чистый понедельник, -- ответила она,
вынув из каракулевой муфты и давая мне руку в  черной  лайковой
перчатке. -- "Господи владыко живота моего..." Хотите поехать в
Новодевичий монастырь?
     Я удивился, но поспешил сказать:
     -- Хочу!
     -- Что  ж  все  кабаки да кабаки, -- прибавила она. -- Вот
вчера утром я была на Рогожском кладбище...
     Я удивился еще больше:
     -- На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?
     -- Да,   раскольничье.   Допетровская    Русь!    Хоронили
архиепископа.  И  вот представьте себе: гроб -- дубовая колода,
как в древности, золотая  парча  будто  кованая,  лик  усопшего
закрыт  белым "воздухом", шитым крупной черной вязью -- красота
и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями...
     -- Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!
     -- Это вы меня не знаете.
     -- Не знал, что вы так религиозны.
     -- Это не религиозность. Я не знаю что... Но я,  например,
часто  хожу  по утрам или по вечерам, когда вы не таскаете меня
по  ресторанам,  в  кремлевские  соборы,  а  вы   даже   и   не
подозреваете  этого... Так вот: диаконы -- да какие! Пересвет и
Ослябя! И на  двух  клиросах  два  хора,  тоже  все  Пересветы:
высокие,    могучие,   в   длинных   черных   кафтанах,   поют,
перекликаясь, -- то один хор, то другой, -- и все в унисон и не
по  нотам,  а  по  "крюкам".  А  могила  была  внутри  выложена
блестящими  еловыми  ветвями,  а на дворе мороз, солнце, слепит
снег... Да нет, вы этого не понимаете! Идем...
     Вечер был мирный,  солнечный,  с  инеем  на  деревьях;  на
кирпично-кровавых  стенах  монастыря  болтали  в  тишине галки,
похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно  играли
на  колокольне.  Скрипя  в  тишине по снегу, мы вошли в ворота,
пошли по снежным дорожкам по кладбищу,  --  солнце  только  что
село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали
заката  серым  кораллом  сучья  в инее, и таинственно теплились
вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки,
рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее
маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу  новые
черные ботики -- она вдруг обернулась, почувствовав это:
     -- Правда,  как  вы  меня  любите!  -- сказала она с тихим
недоумением, покачав головой.
     Мы постояли возле  могил  Эртеля,  Чехова.  Держа  руки  в
опущенной  муфте,  она  долго  глядела  на  чеховский могильный
памятник, потом пожала плечом:
     -- Какая  противная  смесь  сусального  русского  стиля  и
Художественного театра!
     Стало темнеть, морозило, мы медленно вышли из ворот, возле
которых покорно сидел на козлах мой Федор.
     -- Поездим  еще  немножко, -- сказала она, -- потом поедем
есть последние блины к Егорову... Только не  шибко,  Федор,  --
правда?
     -- Слушаю-с.
     -- Где-то  на  Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем
его искать...
     И мы зачем-то поехали на Ордынку, долго ездили по каким-то
переулкам в садах, были в Грибосдовском переулке; но кто ж  мог
указать нам, в каком доме жил Грибоедов, -- прохожих не было ни
души,  да  и  кому  из  них мог быть нужен Грибоедов? Уже давно
стемнело, розовели за деревьями в инее освещенные окна...
     -- Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель, -- сказала она.
     Я засмеялся:
     -- Опять в обитель?
     -- Нет, это я так...
     В нижнем этаже в трактире  Егорова  в  Охотном  ряду  было
полно  лохматыми,  толсто одетыми извозчиками, резавшими стопки
блинов, залитых сверх меры маслом и сметаной, было парно, как в
бане.  В  верхних  комнатах,  тоже  очень  теплых,  с   низкими
потолками,   старозаветные  купцы  запивали  огненные  блины  с
зернистой икрой замороженным шампанским. Мы  прошли  во  вторую
комнату,  где  в  углу,  перед  черной  доской иконы Богородицы
Троеручицы, горела лампадка, сели за  длинный  стол  на  черный
кожаный  диван...  Пушок  на ее верхней губе был в инее, янтарь
щек слегка розовел, чернота райка совсем слилась с зрачком,  --
я  не мог отвести восторженных глаз от ее лица. А она говорила,
вынимая платочек из душистой муфты:
     -- Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским  и
Богородица  Троеручица.  Три руки! Ведь это Индия! Вы -- барин,
вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.
     -- Могу, могу! -- отвечал я. --  И  давайте  закажем  обед
силен!
     -- Как это "силен"?
     -- Это  значит  --  сильный.  Как  же  вы не знаете? "Рече
Гюрги..."
     -- Как хорошо! Гюрги!
     -- Да, князь Юрий Долгорукий. "Рече Гюрги  ко  Святославу,
князю  Северскому:  "Приди  ко  мне,  брате, в Москову" и повеле
устроить обед силен".
     -- Как  хорошо.  И  вот  только  в  каких-нибудь  северных
монастырях  осталась  теперь  эта  Русь.  Да  еще  в  церковных
песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский  монастырь  --  вы
представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в
Чудовом  еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной.
Ах, как было хорошо! Везде лужи,  воздух  уж  мягкий,  на  душе
как-то  нежно,  грустно  и  все  время  это  чувство родины, ее
старины... Все двери в  соборе  открыты,  весь  день  входит  и
выходит   простой   народ,  весь  день  службы...  Ох,  уйду  я
куда-нибудь  в  монастырь,   в   какой-нибудь   самый   глухой,
вологодский, вятский!
     Я   хотел   сказать,   что  тогда  и  я  уйду  или  зарежу
кого-нибудь, чтобы меня загнали на Сахалин, закурил,  забывшись
от  волнения, но подошел половой в белых штанах и белой рубахе,
подпоясанный малиновым жгутом, почтительно напомнил:
     -- Извините, господин, курить у нас нельзя...
     И тотчас, с особой угодливостью, начал скороговоркой:
     -- К блинам что прикажете?  Домашнего  травничку?  Икорки,
семушки?  К  ушице  у  нас  херес  на  редкость хорош есть, а к
наважке...
     -- И к наважке хересу, -- прибавила она, радуя меня доброй
разговорчивостью, которая не покидала ее весь вечер.  И  я  уже
рассеянно  слушал,  что  она  говорила дальше. А она говорила с
тихим светом в глазах:
     -- Я русское летописное, русские сказания так  люблю,  что
до тех пор перечитываю то, что особенно нравится, пока наизусть
не заучу. "Был в русской земле город, названием Муром, в нем же
самодержствовал  благоверный  князь,  именем  Павел. И вселил к
жене его диавол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей  в
естестве человеческом, зело прекрасном..."
     Я шутя сделал страшные глаза:
     -- Ой, какой ужас!
     Она, не слушая, продолжала:
     -- Так  испытывал  ее  Бог.  "Когда  же  пришло  время  ее
благостной  кончины,  умолили  Бога   сей   князь   и   княгиня
преставиться  им в един день. И сговорились быть погребенными в
едином гробу. И велели вытесать  в  едином  камне  два  гробных
ложа.   И   облеклись,   такожде  единовременно,  в  монашеское
одеяние..."
     И опять  моя  рассеянность  сменилась  удивлением  и  даже
тревогой: что это с ней нынче?
     И  вот,  в  этот вечер, когда я отвез ее домой совсем не в
обычное время, в одиннадцатом часу, она, простясь  со  мной  на
подъезде, вдруг задержала меня, когда я уже садился в сани:
     -- Погодите.  Заезжайте  ко  мне  завтра вечером не раньше
десяти. Завтра "капустник" Художественного театра.
     -- Так что? -- спросил я. -- Вы  хотите  поехать  на  этот
"капустник"?
     -- Да.
     -- Но  вы  же  говорили,  что не знаете ничего пошлее этих
"капустников"!
     -- И теперь не знаю. И все-таки хочу поехать.
     Я мысленно покачал головой, -- все причуды,  мос,  невские
причуды! -- и бодро отозвался:
     -- Ол райт!
     В десять часов вечера на другой день, поднявшись в лифте к
ее двери,  я  отворил  дверь своим ключиком и не сразу вошел из
темной прихожей: за ней было необычно светло, все было зажжено,
-- люстры, канделябры по бокам  зеркала  и  высокая  лампа  под
легким абажуром за изголовьем дивана, а пианино звучало началом
"Лунной  сонаты"  --  все  повышаясь, звуча чем дальше, тем все
томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной  грусти.  Я
захлопнул дверь прихожей, -- звуки оборвались, послышался шорох
платья.  Я  вошел  --  она  прямо и несколько театрально стояла
возле пианино в черном бархатном платье,  делавшем  ее  тоньше,
блистая  его  нарядностью,  праздничным  убором смольных волос,
смуглой янтарностью  обнаженных  рук,  плеч,  нежного,  полного
начала   грудей,   сверканием   алмазных   сережек  вдоль  чуть
припудренных щек, угольным бархатом глаз и бархатистым пурпуром
губ;  на  висках  полуколечками  загибались  к  глазам   черные
лоснящиеся  косички,  придавая  ей  вид  восточной  красавицы с
лубочной картинки.
     -- Вот если бы я была певица и пела на эстраде, -- сказала
она, глядя на  мое  растерянное  лицо,  --  я  бы  отвечала  на
аплодисменты  приветливой  улыбкой и легкими поклонами вправо и
влево, вверх и в партер, а  сама  бы  незаметно,  но  заботливо
отстраняла ногой шлейф, чтобы не наступить на него...
     На  "капустнике"  она  много  курила  и  все  прихлебывала
шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками
и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на  большого
Станиславского  с  белыми волосами и черными бровями и плотного
Москвина в пенсне на корытообразном лице, --  оба  с  нарочитой
серьезностью  и  старательностью,  падая  назад, выделывали под
хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке,
бледный от хмеля, с крупным потом на  лбу,  на  который  свисал
клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной
мрачной  жадностью  глядя на нее, сказал своим низким актерским
голосом:
     -- Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!
     И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним.  Он  взял  ее
руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и,
сжав зубы, взглянул на меня:
     -- А это что за красавец? Ненавижу!
     Потом   захрипела,   засвистала  и  загремела,  вприпрыжку
затопала  полькой  шарманка  --  и  к  нам,  скользя,  подлетел
маленький,  вечно  куда-то  спешащий  и  смеющийся Сулержицкий,
изогнулся,  изображая  гостинодворскую  галантность,   поспешно
пробормотал:
     -- Дозвольте пригласить на полечку Транблан...
     И  она,  улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая,
сверкая сережками,  своей  чернотой  и  обнаженными  плечами  и
руками,  пошла  с  ним среди столиков, провожаемая восхищенными
взглядами и рукоплесканиями, меж тем  как  он,  задрав  голову,
кричал козлом:
     Пойдем, пойдем поскорее
     С тобой польку танцевать!
     В  третьем  часу  ночи она встала, прикрыв глаза. Когда мы
оделись, посмотрела на мою бобровую шапку,  погладила  бобровый
воротник и пошла к выходу, говоря не то шутя, не то серьезно:
     -- Конечно,  красив.  Качалов  правду  сказал...  "Змей  в
естестве человеческом, зело прекрасном..."
     Дорогой молчала, клоня голову от  светлой  лунной  метели,
летевшей  навстречу.  Полный месяц нырял в облаках над Кремлем,
-- "какой-то светящийся череп", --  сказала  она.  На  Спасской
башне часы били три, -- еще сказала:
     -- Какой  древний  звук, что-то жестяное и чугунное. И вот
так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом  веке.
И  во  Флоренции  совсем  такой  же  бой,  он там напоминал мне
Москву...
     Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:
     -- Отпустите его...
     Пораженный, -- никогда не позволяла она подниматься к  ней
ночью, -- я растерянно сказал:
     -- Федор, я вернусь пешком...
     И  мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло
и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я
снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила  с  волос  на
руки  мне  мокрую  пуховую  шаль  и быстро прошла, шурша нижней
шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и
с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван.
Слышны были ее шаги за открытыми  дверями  освещенной  спальни,
то,  как  она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя
платье... Я встал и подошел  к  дверям:  она,  только  в  одних
лебяжьих  туфельках,  стояла,  обнаженной  спиной ко мне, перед
трюмо,  расчесывая  черепаховым  гребнем  черные  нити  длинных
висевших вдоль лица волос.
     -- Вот  все  говорил,  что  я мало о нем думаю, -- сказала
она, бросив гребень на подзеркальник  и,  откидывая  волосы  на
спину, повернулась ко мне. -- Нет, я думала...
     На  рассвете  я  почувствовал ее движение. Открыл глаза --
она в упор смотрела на меня. Я приподнялся из тепла  постели  и
ее тела, она склонилась ко мне, тихо и ровно говоря:
     -- Нынче  вечером  я  уезжаю в Тверь. Надолго ли, один Бог
знает...
     И прижалась своей щекой  к  моей,  --  я  чувствовал,  как
моргает ее мокрая ресница:
     -- Я  все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем.
Прости, оставь меня теперь, я очень устала...
     И легла на подушку.
     Я осторожно оделся, робко  поцеловал  ее  в  волосы  и  на
цыпочках  вышел на лестницу, уже светлеющую бледным светом. Шел
пешком по молодому липкому снегу, -- метели уже  не  было,  все
было  спокойно  и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и
из пекарен. Дошел  до  Иверской,  внутренность  которой  горячо
пылала  и  сияла  целыми кострами свечей, стал в толпе старух и
нищих на растоптанный снег  на  колени,  снял  шапку...  Кто-то
потрогал  меня  за плечо -- я посмотрел: какая-то несчастнейшая
старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез:
     -- Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
     Письмо, полученное мною недели через две после того,  было
кратко  --  ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не
пытаться искать, видеть: "В Москву не вернусь,  пойду  пока  на
послушание,  потом,  может быть, решусь на постриг... Пусть Бог
даст сил не отвечать мне -- бесполезно длить и увеличивать нашу
муку..."
     Я исполнил ее просьбу. И долго пропадал по  самым  грязным
кабакам,  спивался,  всячески  опускаясь  все  больше и больше.
Потом стал понемногу оправляться --  равнодушно,  безнадежно...
Прошло почти два года с того Чистого понедельника...
     В  четырнадцатом  году, под Новый год, был такой же тихий,
солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел  из  дому,  взял
извозчика  и  поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский
собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя  на  слабое
мерцанье   старого   золота   иконостаса  и  надмогильных  плит
московских царей, -- стоял, точно ожидая чего-то, в той  особой
тишине  пустой  церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из
собора, велел извозчику ехать  на  Ордынку,  шагом  ездил,  как
тогда,  по  темным  переулкам  в  садах  с освещенными под ними
окнами, проехал по Грибоедовскому переулку  --  и  все  плакал,
плакал...
     На  Ордынке я остановил извозчика у ворот Марфо-Мариинской
обители: там во дворе  чернели  кареты,  видны  были  раскрытые
двери   небольшой  освещенной  церкви,  из  дверей  горестно  и
умиленно неслось пение девичьего хора. Мне почему-то захотелось
непременно войти туда. Дворник у ворот  загородил  мне  дорогу,
прося мягко, умоляюще:
     -- Нельзя, господин, нельзя!
     -- Как нельзя? В церковь нельзя?
     -- Можно,  господин,  конечно,  можно,  только  прошу  вас
за-ради Бога, не ходите, там  сичас  великая  княгиня  Ельзавет
Федровна и великий князь Митрий Палыч...
     Я  сунул  ему рубль -- он сокрушенно вздохнул и пропустил.
Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые  на
руках   иконы,   хоругви,   за  ними,  вся  в  белом,  длинном,
тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на
лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными  глазами,  с
большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая
же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или
сестер,  --  уж  не  знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то
очень  внимательно  смотрел  на  них.  И  вот  одна  из  идущих
посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив
свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как
раз  на  меня...  Что она могла видеть в темноте, как могла она
почувствовать мое присутствие? Я повернулся  и  тихо  вышел  из
ворот.
     12 мая 1944