Михаил Булгаков.
   Дьяволиада

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Собачье сердце".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

             Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя

1. Происшествие 20-го числа

   В то время, как все люди скакали с  одной  службы  на  другую,  товарищ
Коротков прочно служил в  Главцентрбазспимате  (Главная  Центральная  База
Спичечных Материалов) на штатной должности делопроизводителя и прослужил в
ней целых 11 месяцев.
   Пригревшись  в  Спимате,  нежный,  тихий  блондин  Коротков  совершенно
вытравил у себя в душе мысль,  что  существуют  на  свете  так  называемые
превратности судьбы, и привил взамен нее уверенность, что он - Коротков  -
будет служить в базе до окончания жизни на земном  шаре.  Но,  увы,  вышло
совсем не так...
   20 сентября 1921 года кассир Спимата накрылся своей  противной  ушастой
шапкой, уложил в портфель полосатую ассигновку и  уехал.  Это  было  в  11
часов пополуночи.
   Вернулся же кассир в 4 1/2 часа пополудни, совершенно мокрый.  Приехав,
он стряхнул с шапки воду, положил шапку на стол, а на шапку -  портфель  и
сказал:
   - Не напирайте, господа.
   Потом пошарил зачем-то в столе,  вышел  из  комнаты  и  вернулся  через
четверть часа с большой мертвой  курицей  со  свернутой  шеей.  Курицу  он
положил на портфель, на курицу - свою правую руку и молвил:
   - Денег не будет.
   - Завтра? - хором закричали женщины.
   - Нет, - кассир замотал головой, - и завтра не будет, и послезавтра. Не
налезайте, господа, а то вы мне, товарищи, стол опрокинете.
   - Как? - вскричали все, и в том числе наивный Коротков.
   - Граждане! - плачущим голосом запел  кассир  и  локтем  отмахнулся  от
Короткова. - Я же прошу!
   - Да как же? - кричали все и громче всех этот комик Коротков.
   - Ну, пожалуйста, - сипло пробормотал кассир  и,  вытащив  из  портфеля
ассигновку, показал ее Короткову.
   Над тем местом,  куда  тыкал  грязный  ноготь  кассира,  наискось  было
написано красными чернилами:

   "Выдать.
   за т.Субботникова - Сенат".

   Ниже фиолетовыми чернилами было написано:

   "Денег нет.
   За т.Иванова - Смирнов".

   - Как? - крикнул один  Коротков,  а  остальные,  пыхтя,  навалились  на
кассира.
   - Ах ты, Господи! - растерянно заныл тот. - При чем я тут? Боже ты мой!
   Торопливо засунув ассигновку в портфель, он накрылся  шапкой,  портфель
сунул под мышку, взмахнул курицей, крикнул: "Пропустите, пожалуйста!" - и,
проломив брешь в живой стене, исчез в дверях.
   За ним с писком побежала бледная регистраторша на  высоких  заостренных
каблуках, левый каблук у самых дверей с хрустом  отвалился,  регистраторша
качнулась, подняла ногу и сняла туфлю.
   И в комнате осталась она, - босая на одну ногу, и все остальные, в  том
числе и Коротков.

2. Продукты производства

   Через три дня после описанного события  дверь  отдельной  комнаты,  где
занимался товарищ Коротков, приоткрылась,  и  женская  заплаканная  голова
злобно сказала:
   - Товарищ Коротков, идите жалованье получать.
   - Как? -  радостно  воскликнул  Коротков  и,  насвистывая  увертюру  из
"Кармен", побежал в комнату с надписью: "касса". У  кассирского  стола  он
остановился и широко открыл рот. Две толстых колонны, состоящие из  желтых
пачек, возвышались до самого  потолка.  Чтобы  не  отвечать  ни  на  какие
вопросы,  потный  и  взволнованный  кассир  кнопкой  пришпилил   к   стене
ассигновку, на которой теперь имелась третья надпись зелеными чернилами:

   "Выдать продуктами производства.
   За т.Богоявленского - Преображенский.
   И я полагаю - Кшесинский".

   Коротков вышел от кассира, широко и глупо улыбаясь. В руках у него было
4 больших желтых пачки, 5 маленьких зеленых, а в карманах 13 синих коробок
спичек. У себя в  комнате,  прислушиваясь  к  гулу  изумленных  голосов  в
канцелярии, он упаковал спички в два огромных листа сегодняшней газеты  и,
не сказавшись никому, отбыл со службы домой. У подъезда Спимата он чуть не
попал под автомобиль, в котором кто-то подъехал, но кто  именно,  Коротков
не разглядел.
   Прибыв домой, он выложил спички на стол и, отойдя, полюбовался на  них.
Глупая улыбка не сходила с его лица. Затем  Коротков  взъерошил  белокурые
волосы и сказал самому себе:
   - Ну-с, унывать тут долго нечего. Постараемся их продать.
   Он постучался,  к  соседке  своей,  Александре  Федоровне,  служащей  в
Губвинскладе.
   - Войдите, - глухо отозвалось в комнате.
   Коротков  вошел  и-изумился.  Преждевременно  вернувшаяся   со   службы
Александра Федоровна в пальто и шапочке сидела на корточках на полу. Перед
нею стоял  строй  бутылок  с  пробками  из  газетной  бумаги,  наполненных
жидкостью  густого  красного  цвета.  Лицо  у  Александры  Федоровны  было
заплакано.
   - 46, - сказала она и повернулась к Короткову.
   -  Это  чернила?..  Здравствуйте,  Александра  Федоровна,  -   вымолвил
пораженный Коротков.
   - Церковное вино, - всхлипнув, ответила соседка.
   - Как, и вам? - ахнул Коротков.
   - И вам церковное? - изумилась Александра Федоровна.
   - Нам - спички, - угасшим голосом ответил Коротков и закрутил  пуговицу
на пиджаке.
   - Да ведь они же не горят! - вскричала Александра Федоровна, поднимаясь
и отряхивая юбку.
   - Как это так, не горят? - испугался  Коротков  и  бросился  к  себе  в
комнату. Там, не теряя ни минуты, он схватил коробку, с треском распечатал
ее  и  чиркнул  спичкой.  Она  с  шипеньем  вспыхнула  зеленоватым  огнем,
переломилась и погасла. Коротков, задохнувшись от едкого  серного  запаха,
болезненно закашлялся и зажег вторую. Та выстрелила, и два  огня  брызнули
от нее. Первый попал в оконное стекло, а второй - в  левый  глаз  товарища
Короткова.
   - А-ах! - крикнул Коротков и выронил коробку.
   Несколько мгновений он перебирал ногами, как горячая лошадь, и  зажимал
глаз ладонью. Затем с ужасом заглянул в бритвенное  зеркальце,  уверенный,
что лишился глаза. Но глаз оказался на месте.  Правда,  он  был  красен  и
источал слезы.
   - Ах, Боже мой! - расстроился Коротков,  немедленно  достал  из  комода
американский индивидуальный пакет,  вскрыл  его,  обвязал  левую  половину
головы и стал похож на раненного в бою.
   Всю ночь Коротков не гасил огня и лежал, чиркая спичками.  Вычиркал  он
таким образом три коробки, причем ему удалось зажечь 63 спички.
   - Врет, дура, - ворчал Коротков, - прекрасные спички.
   Под утро комната наполнилась  удушливым  серным  запахом.  На  рассвете
Коротков уснул и увидал дурацкий, страшный сон: будто бы на  зеленом  лугу
очутился перед ним огромный, живой биллиардный шар на ножках. Это было так
скверно, что Коротков закричал и проснулся. В мутной мгле еще секунд  пять
ему мерещилось, что шар тут, возле постели, и очень сильно  пахнет  серой.
Но потом  все  это  пропало;  поворочавшись,  Коротков  заснул  и  уже  не
просыпался.

3. Лысый появился

   На следующее утро Коротков, сдвинув повязку,  убедился,  что  глаз  его
почти выздоровел. Тем не менее повязку излишне осторожный  Коротков  решил
пока не снимать.
   Явившись на службу с крупным  опозданием,  хитрый  Коротков,  чтобы  не
возбуждать кривотолков среди  низших  служащих,  прямо  прошел  к  себе  в
комнату  и  на  столе  нашел  бумагу,   в   коей   заведующий   подотделом
укомплектования  запрашивал  заведующего  базой,   -   будет   ли   выдано
машинисткам обмундирование. Прочитав бумагу правым глазом,  Коротков  взял
ее и отправился по коридору к кабинету заведующего базой т.Чекушина.
   И вот у самых дверей  в  кабинет  Коротков  столкнулся  с  неизвестным,
поразившим его своим видом.
   Этот неизвестный был настолько маленького роста, что достигал  высокому
Короткову только до талии. Недостаток роста искупался чрезвычайной шириной
плеч неизвестного.  Квадратное  туловище  сидело  на  искривленных  ногах,
причем левая  была  хромая.  Но  примечательнее  всего  была  голова.  Она
представляла собою точную  гигантскую  модель  яйца,  насаженного  на  шею
горизонтально и острым концом вперед. Лысой  она  была  тоже  как  яйцо  и
настолько блестящей, что на  темени  у  неизвестного,  не  угасая,  горели
электрические  лампочки.  Крохотное  лицо  неизвестного  было  выбрито  до
синевы, и зеленые  маленькие,  как  булавочные  головки,  глаза  сидели  в
глубоких впадинах. Тело неизвестного было облечено в расстегнутый,  сшитый
из серого одеяла френч, из-под которого выглядывала малороссийская вышитая
рубашка, ноги в штанах из  такого  же  материала  и  низеньких  с  вырезом
сапожках гусара времен Александра I.
   "Т-типик", - подумал Коротков и устремился к двери  Чекушина,  стараясь
миновать лысого. Но тот совершенно неожиданно загородил Короткову дорогу.
   - Что вам надо? - спросил лысый Короткова таким  голосом,  что  нервный
делопроизводитель вздрогнул. Этот голос  был  совершенно  похож  на  голос
медного таза и отличался таким тембром, что у каждого, кто его слышал, при
каждом слове происходило вдоль позвоночника ощущение  шершавой  проволоки.
Кроме того, Короткову показалось, что слова неизвестного пахнут  спичками.
Несмотря на все это, недальновидный Коротков сделал то, чего делать  ни  в
коем случае не следовало, - обиделся.
   - Гм... довольно странно. Я иду с бумагой... А позвольте узнать, кто вы
так...
   - А вы видите, что на двери написано?
   Коротков посмотрел на дверь и увидал давно знакомую надпись:

   "БЕЗ ДОКЛАДА НЕ ВХОДИТЬ".

   - Я и иду с докладом, - сглупил Коротков, указывая на свою бумагу.
   Лысый  квадратный  неожиданно   рассердился.   Глазки   его   вспыхнули
желтоватыми искорками.
   - Вы, товарищ, - сказал он, оглушая Короткова кастрюльными  звуками,  -
настолько неразвиты, что не понимаете  значения  самых  простых  служебных
надписей. Я положительно удивляюсь, как вы служили до сих пор. Вообще  тут
у вас много интересного, например, эти подбитые глаза на каждом шагу.  Ну,
ничего, это мы все приведем в порядок. ("А-а!" - ахнул про себя Коротков.)
Дайте сюда!
   И с последними словами неизвестный  вырвал  из  рук  Короткова  бумагу,
мгновенно прочел ее, вытащил  из  кармана  штанов  обгрызенный  химический
карандаш, приложил бумагу к стене и косо написал несколько слов.
   - Ступайте! - рявкнул он и ткнул бумагу  Короткову  так,  что  чуть  не
выколол ему  и  последний  глаз.  Дверь  в  кабинет  взвыла  и  проглотила
неизвестного, а Коротков остался в оцепенении, - в  кабинете  Чекушина  не
было.
   Пришел в себя сконфуженный Коротков  через  полминуты,  когда  вплотную
налетел на Лидочку де Руни, личную секретаршу т.Чекушина.
   - А-ах! - ахнул т.Коротков. Глаз у Лидочки был закутан точно  таким  же
индивидуальным материалом с той разницей, что концы  бинта  были  завязаны
кокетливым бантом.
   - Что это у вас?
   - Спички! - раздраженно ответила Лидочка. - Проклятые.
   - Кто там такой? - шепотом спросил убитый Коротков.
   - Разве вы не знаете? - зашептала Лидочка, - новый.
   - Как? - пискнул Коротков, - а Чекушин?
   - Выгнали вчера, - злобно сказала Лидочка и прибавила, ткнув  пальчиком
по направлению кабинета: - Ну и гу-усь. Вот это фрукт. Такого противного я
в жизнь свою не видала. Орет! Уволить!.. Подштанники лысые! - добавила она
неожиданно, так что Коротков выпучил на нее глаз.
   - Как фа...
   Коротков не успел спросить. За дверью кабинета грянул  страшный  голос:
"Курьера!" Делопроизводитель и секретарша мгновенно разлетелись  в  разные
стороны. Прилетев в свою комнату, Коротков сел за стол и произнес сам себе
такую речь:
   -  Ай,  яй,  яй...  Ну,  Коротков,  ты  влопался.  Нужно   это   дельце
исправлять... "Неразвиты"... Хм... Нахал... Ладно! Вот ты увидишь, как это
так Коротков неразвит.
   И одним глазом  делопроизводитель  прочел  писание  лысого.  На  бумаге
стояли кривые слова:

   "Всем  машинисткам  и  женщинам  вообще   своевременно   будут   выданы
солдатские кальсоны".

   - Вот это здорово! - восхищенно  воскликнул  Коротков  и  сладострастно
дрогнул, представив  себе  Лидочку  в  солдатских  кальсонах.  Он  немедля
вытащил чистый лист бумаги и в три минуты сочинил:

   "Телефонограмма.
   Заведующему подотделом укомплектования точка. В ответ на отношение ваше
за N 0,15015 (6) от 19-го числа, запятая Главспимат сообщает запятая,  что
всем машинисткам и вообще женщинам своевременно  будут  выданы  солдатские
кальсоны точка Заведывающий тире подпись Делопроизводитель тире Варфоломей
Коротков точка".

   Он позвонил и явившемуся курьеру Пантелеймону сказал:
   - Заведующему на подпись.
   Пантелеймон подсевал губами, взял бумагу и вышел.
   Четыре часа после этого Коротков  прислушивался,  не  выходя  из  своей
комнаты, в том расчете, чтобы новый заведывающий, если  вздумает  обходить
помещение, непременно застал его погруженным в работу. Но  никаких  звуков
из страшного кабинета не доносилось. Раз только долетел  смутный  чугунный
голос, как будто угрожающий кого-то уволить, но кого именно,  Коротков  не
расслышал, хоть и  припадал  ухом  к  замочной  скважине.  В  3  1/2  часа
пополудни за стеной канцелярии раздался голос Пантелеймона:
   - Уехали на машине.
   Канцелярия тотчас зашумела и  разбежалась.  Позже  всех  в  одиночестве
отбыл домой т.Коротков.

4. Параграф первый - Коротков вылетел

   На следующее утро Коротков с радостью убедился, что глаз его больше  не
нуждается в лечении повязкой, поэтому он  с  облегчением  сбросил  бинт  и
сразу похорошел и  изменился.  Напившись  чаю  на  скорую  руку,  Коротков
потушил примус и побежал на службу, стараясь не опоздать, и опоздал на  50
минут из-за того, что трамвай вместо шестого маршрута пошел окружным путем
по седьмому, заехал  в  отдаленные  улицы  с  маленькими  домиками  и  там
сломался. Коротков пешком одолел  три  версты  и,  запыхавшись,  вбежал  в
канцелярию,  как  раз  когда  кухонные  часы  "Альпийской  розы"   пробили
одиннадцать раз. В канцелярии его ожидало зрелище  совершенно  необычайное
для одиннадцати часов утра.  Лидочка  де  Руни,  Милочка  Литовцева,  Анна
Евграфовна, старший бухгалтер Дрозд, инструктор Гитис, Номерацкий, Иванов,
Мушка, регистраторша, кассир - словом, вся канцелярия не сидела  на  своих
местах за кухонными столами бывшего ресторана "Альпийской розы", а стояла,
сбившись  в  тесную  кучку  у  стены,  на  которой  гвоздем  была  прибита
четвертушка бумаги. При входе Короткова наступило  внезапное  молчание,  и
все потупились.
   - Здравствуйте, господа, что это такое? - спросил удивленный Коротков.
   Толпа молча расступилась,  и  Коротков  прошел  к  четвертушке.  Первые
строчки глянули на него  уверенно  и  ясно,  последние  сквозь  слезливый,
ошеломляющий туман.

   "ПРИКАЗ N 1
   1. За недопустимо халатное отношение к своим  обязанностям,  вызывающее
вопиющую путаницу в важных служебных бумагах, а равно и  за  появление  на
службе в безобразном виде  разбитого,  по-видимому,  в  драке  лица,  тов.
Коротков увольняется с сего 26-го числа, с выдачей ему трамвайных денег по
25-е включительно".

   Параграф первый был в  то  же  время  и  последним,  а  под  параграфом
красовалась крупными буквами подпись:

   "Заведующий кальсонер".

   Двадцать секунд в пыльном хрустальном  зале  "Альпийской  розы"  царило
идеальное молчание. При  этом  лучше  всех,  глубже  и  мертвеннее  молчал
зеленоватый Коротков. На двадцать первой секунде молчание лопнуло.
   - Как? Как? - прозвенел два раза Коротков  совершенно  как  разбитый  о
каблук альпийский бокал, - его фамилия Кальсонер?..
   При страшном слове  канцелярские  брызнули  в  разные  стороны  и  вмиг
расселись по столам, как вороны на телеграфной проволоке.  Лицо  Короткова
сменило гнилую зеленую плесень на пятнистый пурпур.
   - Ай, яй, яй, - загудел в отдалении, выглядывая из гроссбуха.  Скворец,
- как же вы это так, батюшка, промахнулись? А?
   - Я ду-думал,  думал...  -  прохрустел  осколками  голоса  Коротков,  -
прочитал  вместо  "Кальсонер"  "Кальсоны".  Он  с  маленькой  буквы  пишет
фамилию!
   - Подштанники я не одену, пусть он успокоится!  -  хрустально  звякнула
Лидочка.
   - Тес! - змеей зашипел Скворец, - что вы?
   Он нырнул, спрятался в гроссбухе и прикрылся страницей.
   - А насчет лица он не  имеет  права!  -  негромко  выкрикнул  Коротков,
становясь из пурпурного белым, как горностай, -  я  нашими  же  сволочными
спичками выжег глаз, как и товарищ де Руни!
   - Тише! - пискнул побледневший Гитис, - что вы? Он вчера испытывал их и
нашел превосходными.
   Д-р-р-р-р-р-ррр,  -  неожиданно  зазвенел  электрический   звонок   над
дверью... и тотчас тяжелое тело Пантелеймона упало с табурета и покатилось
по коридору.
   - Нет! Я объяснюсь. Я объяснюсь! - высоко и тонко спел Коротков,  потом
кинулся влево, кинулся вправо, пробежал шагов десять на  месте,  искаженно
отражаясь в пыльных альпийских зеркалах, вынырнул в коридоре и побежал  на
свет  тусклой  лампочки,  висящей  над  надписью   "Отдельные   кабинеты".
Запыхавшись,  он  стал  перед  страшной  дверью  и  очнулся   в   объятиях
Пантелеймона.
   - Товарищ Пантелеймон, - заговорил  беспокойно  Коротков.  -  Ты  меня,
пожалуйста, пусти. Мне нужно к заведующему сию минуту...
   - Нельзя, нельзя, никого не велено пущать,  -  захрипел  Пантелеймон  и
страшным запахом луку затушил решимость Короткова, - нельзя. Идите, идите,
господин Коротков, а то мне через вас беда будет...
   - Пантелеймон, мне же нужно, - угасая, попросил Коротков, - тут, видишь
ли, дорогой Пантелеймон, случился приказ... Пусти меня, милый Пантелеймон.
   - Ах ты ж. Господи...  -  в  ужасе  обернувшись  на  дверь,  забормотал
Пантелеймон, - говорю вам, нельзя. Нельзя, товарищ!
   В кабинете за дверью грянул телефонный звонок и  ухнул  в  медь  тяжкий
голос:
   - Еду! Сейчас!
   Пантелеймон и Коротков расступились; дверь распахнулась, и по  коридору
понесся  Кальсонер  в  фуражке  и  с  портфелем  под  мышкой.  Пантелеймон
впритруску побежал за ним,  а  за  Пантелеймоном,  немного  поколебавшись,
кинулся Коротков. На повороте коридора Коротков, бледный и  взволнованный,
проскочил под руками Пантелеймона, обогнал Кальсонера и побежал перед  ним
задом.
   - Товарищ Кальсонер, - забормотал он прерывающимся голосом, - позвольте
одну минуточку сказать... Тут я по поводу приказа...
   - Товарищ! - звякнул бешено стремящийся и озабоченный Кальсонер, сметая
Короткова в беге, - вы же видите, я занят? Еду! Еду!..
   - Так я насчет прика...
   -  Неужели  вы  не  видите,  что  я  занят?..  Товарищ!  Обратитесь   к
делопроизводителю.
   Кальсонер выбежал в  вестибюль,  где  помещался  на  площадке  огромный
брошенный орган "Альпийской розы".
   - Я ж делопроизводитель! - в ужасе облившись потом, визгнул Коротков, -
выслушайте меня, товарищ Кальсонер!
   - Товарищ! - заревел, как сирена, ничего не  слушая,  Кальсонер  и,  на
ходу обернувшись к Пантелеймону, крикнул: - Примите  меры,  чтоб  меня  не
задерживали!
   -  Товарищ!  -  испугавшись,  захрипел  Пантелеймон,   -   что   ж   вы
задерживаете?
   И не зная, какую меру нужно принять, принял такую, - ухватил  Короткова
поперек туловища и легонько прижал  к  себе,  как  любимую  женщину.  Мера
оказалась  действительной,  -  Кальсонер  ускользнул,  словно  на  роликах
скатился с лестницы и выскочил в парадную дверь.
   - Пит! Питт! - закричала за стеклами мотоциклетка, выстрелила пять  раз
и, закрыв дымом окна, исчезла. Тут только Пантелеймон выпустил  Короткова,
вытер пот с лица и проревел:
   - Бе-да!
   - Пантелеймон... - трясущимся  голосом  спросил  Коротков,  -  куда  он
поехал? Скорей скажи, он другого, понимаешь ли...
   - Кажись, в Центроснаб.
   Коротков вихрем сбежал с лестницы, ворвался в шинельную, схватил пальто
и кепку и выбежал на улицу.

5. Дьявольский фокус

   Короткову повезло. Трамвай в ту  же  минуту  поравнялся  с  "Альпийской
розой". Удачно прыгнув, Коротков понесся вперед, стукаясь то  о  тормозное
колесо, то о мешки на спинах. Надежда обжигала  его  сердце.  Мотоциклетка
почему-то задержалась и теперь тарахтела впереди трамвая,  и  Коротков  то
терял из глаз, то вновь обретал квадратную спину в туче синего дыма. Минут
пять Короткова колотило и  мяло  на  площадке,  наконец  у  серого  здания
Центроснаба мотоциклетка стала.  Квадратное  тело  закрылось  прохожими  и
исчезло. Коротков на ходу вырвался из трамвая, повернулся  по  оси,  упал,
ушиб колено, поднял кепку и под носом автомобиля поспешил в вестибюль.
   Покрывая полы мокрыми пятнами, десятки людей  шли  навстречу  Короткову
или обгоняли его. Квадратная спина мелькнула на втором марше лестницы,  и,
задыхаясь,  он  поспешил  за  ней.  Кальсонер  поднимался   со   странной,
неестественной скоростью, и у Короткова сжималось сердце при мысли, что он
упустит его. Так и случилось. На  5-й  площадке,  когда  делопроизводитель
совершенно обессилел,  спина  растворилась  в  гуще  физиономий,  шапок  и
портфелей. Как молния Коротков взлетел на  площадку  и  секунду  колебался
перед дверью, на которой была две надписи.  Одна  золотая  по  зеленому  с
твердым знаком:

   "ДОРТУАР ПЕПИНЬЕРОКЪ",

   другая черным по белому без твердого:

   "НАЧКАНЦУПРАВДЕЛСНАБ".

   Наудачу Коротков устремился в эти двери и  увидал  стеклянные  огромные
клетки и много белокурых женщин,  бегавших  между  ними.  Коротков  открыл
первую стеклянную перегородку и увидел за нею какого-то человека  в  синем
костюме. Он лежал на столе и весело смеялся в телефон. Во втором отделении
на  столе  было  полное  собрание  сочинений  Шеллера-Михайлова,  а  возле
собрания неизвестная пожилая женщина в платке взвешивала на весах  сушеную
и дурно пахнущую рыбу.  В  третьем  царил  дробный  непрерывный  грохот  и
звоночки - там  за  шестью  машинами  писали  и  смеялись  шесть  светлых,
мелкозубых  женщин.  За   последней   перегородкой   открывалось   большое
пространство с пухлыми колоннами. Невыносимый треск машин стоял в воздухе,
и виднелась масса голов, - женских и мужских, но Кальсонеровой  среди  них
не было. Запутавшись и завертевшись, Коротков остановил первую  попавшуюся
женщину, пробегавшую с зеркальцем в руках.
   - Не видели ли вы Кальсонера?
   Сердце в Короткове упало от радости,  когда  женщина  ответила,  сделав
огромные глаза:
   - Да, но он сейчас уезжает. Догоняйте его.
   Коротков побежал через колонный зал туда, куда ему указывала  маленькая
белая рука с блестящими красными ногтями. Проскакав зал,  он  очутился  на
узкой и темноватой площадке и увидал  открытую  пасть  освещенного  лифта.
Сердце ушло в ноги  Короткову,  -  догнал...  пасть  принимала  квадратную
одеяльную спину и черный блестящий портфель.
   - Товарищ Кальсонер, - прокричал Коротков и окоченел. Зеленые  круги  в
большом количестве запрыгали по площадке. Сетка закрыла стеклянную  дверь,
лифт  тронулся,  и  квадратная   спина,   повернувшись,   превратилась   в
богатырскую грудь. Все, все узнал Коротков: и  серый  френч,  и  кепку,  и
портфель, и изюминки глаз. Это  был  Кальсонер,  но  Кальсонер  с  длинной
ассирийско-гофрированной бородой, ниспадавшей на грудь. В мозгу  Короткова
немедленно родилась мысль: "Борода выросла, когда он ехал на  мотоциклетке
и поднимался по лестнице, - что же это такое?"  И  затем  вторая:  "Борода
фальшивая, - это что же такое?"
   А Кальсонер тем временем начал погружаться в сетчатую  бездну.  Первыми
скрылись ноги, затем живот, борода, последними глазки и рот,  выкрикнувший
нежные теноровые слова:
   - Поздно, товарищ, в пятницу.
   "Голос тоже привязной", - стукнуло в коротковском черепе.  Секунды  три
мучительно горела голова, но потом, вспомнив, что  никакое  колдовство  не
должно останавливать его, что остановка  -  гибель,  Коротков  двинулся  к
лифту. В сетке показалась поднимающаяся на канате кровля. Томная красавица
с блестящими камнями в волосах вышла из-за трубы и, нежно коснувшись  руки
Короткова, спросила его:
   - У вас, товарищ, порок сердца?
   - Нет, ох нет, товарищ, - выговорил ошеломленный Коротков  и  шагнул  к
сетке, - не задерживайте меня.
   - Тогда, товарищ,  идите  к  Ивану  Финогеновичу,  -  сказала  печально
красавица, преграждая Короткову дорогу к лифту.
   - Я не хочу! - плаксиво вскричал Коротков, - товарищ! Я спешу. Что вы?
   Но женщина осталась непреклонной и печальной.
   - Ничего не могу сделать, вы сами знаете, - сказала она и придержала за
руку Короткова. Лифт остановился, выплюнул человека с портфелем,  закрылся
сеткой и опять ушел вниз.
   - Пустите меня! - визгнул Коротков и, вырвав руку, с проклятием кинулся
вниз по лестнице. Пролетев шесть мраморных маршей и чуть не  убив  высокую
перекрестившуюся старуху в наколке, он оказался внизу возле огромной новой
стеклянной стены под надписью вверху серебром по синему:

   "ДЕЖУРНЫЕ КЛАССНЫЕ ДАМЫ"

   и внизу пером по бумаге:

   "Справочное".

   Темный ужас охватил  Короткова.  За  стеной  ясно  мелькнул  Кальсонер.
Кальсонер иссиня бритый, прежний и страшный. Он прошел  совсем  близко  от
Короткова, отделенный от него лишь тоненьким слоем стекла. Стараясь  ни  о
чем не думать, Коротков кинулся к блестящей медной ручке и потряс  ее,  но
она не подалась.
   Скрипнув зубами, он еще раз рванул сияющую медь и тут только в отчаянии
разглядел крохотную надпись:

   "Кругом, через 6-й подъезд".

   Кальсонер мелькнул и сгинул в черной нише за стеклом.
   - Где  шестой?  Где  шестой?  -  слабо  крикнул  он  кому-то.  Прохожие
шарахнулись. Маленькая боковая дверь открылась, и из нее вышел люстриновый
старичок в синих очках с огромным списком в  руках.  Глянув  на  Короткова
поверх очков, он улыбнулся, пожевал губами.
   - Что? Все ходите? - зашамкал он, - ей-Богу, напрасно. Вы уж послушайте
меня, старичка, бросьте. Все равно я вас уже вычеркнул. Хи-хи.
   - Откуда вычеркнули? - остолбенел Коротков.
   - Хи. Известно откуда, из списков. Карандашиком  -  чирк,  и  готово  -
хи-кхи. - Старичок сладострастно засмеялся.
   - Поз...вольте... Откуда же вы меня знаете?
   - Хи. Шутник вы, Василий Павлович.
   - Я - Варфоломей, - сказал Коротков и потрогал рукой  свой  холодный  и
скользкий лоб, - Петрович.
   Улыбка на минуту покинула лицо страшного старичка.
   Он уставился в лист и  сухим  пальчиком  с  длинным  когтем  провел  по
строчкам.
   - Что ж вы путаете меня? Вот он - Колобков, В.П.
   - Я - Коротков, - нетерпеливо крикнул Коротков.
   - Я и говорю: Колобков, - обиделся старичок. - А вот и  Кальсонер.  Оба
вместе переведены, а на место Кальсонера - Чекушин.
   - Что?.. - не помня себя от радости,  крикнул  Коротков.  -  Кальсонера
выкинули?
   - Точно так-с. День всего успел поуправлять, и вышибли.
   - Боже! - ликуя воскликнул Коротков, - я спасен!  Я  спасен!  -  и,  не
помня себя, он сжал костлявую когтистую руку старичка. Тот  улыбнулся.  На
миг радость Короткова померкла.  Что-то  странное,  зловещее  мелькнуло  в
синих глазных дырках старика.  Странна  показалась  и  улыбка,  обнажавшая
сизые десны. Но тотчас же Коротков отогнал от себя  неприятное  чувство  и
засуетился.
   - Стало быть, мне сейчас в Спимат нужно бежать?
   - Обязательно, - подтвердил старичок, -  тут  и  сказано  -  в  Спимат.
Только позвольте вашу книжечку, я пометочку в ней сделаю карандашиком.
   Коротков тотчас полез в карман, побледнел, полез  в  другой,  еще  пуще
побледнел, хлопнул себя по карманам брюк и с заглушенным  воплем  бросился
обратно по лестнице, глядя себе под ноги. Сталкиваясь с людьми,  отчаянный
Коротков взлетел до самого верха, хотел увидеть красавицу с камнями, у нее
что-то спросить,  и  увидал,  что  красавица  превратилась  в  уродливого,
сопливого мальчишку.
   - Голубчик! - бросился к нему Коротков, - бумажник мой, желтый...
   - Неправда это, - злобно ответил мальчишка, - не брал я, врут они.
   - Да нет, милый, я не то... не ты... документы.
   Мальчишка посмотрел исподлобья и вдруг заревел басом.
   - Ах, Боже мой! -  в  отчаянии  вскричал  Коротков  и  понесся  вниз  к
старичку.
   Но когда он прибежал, старичка уже не было. Он исчез. Коротков  кинулся
к маленькой двери, рванул ручку. Она оказалась запертой. В полутьме  пахло
чуть-чуть серой.
   Мысли закрутились в голове Короткова метелью, и выпрыгнула одна  новая:
"Трамвай!" Он ясно вдруг вспомнил, как жали его на площадке  двое  молодых
людей, один из них худенький с черными, словно приклеенными, усиками.
   - Ах, беда-то, вот уж беда, - бормотал Коротков, - это  уж  всем  бедам
беда.
   Он выбежал на улицу,  пробежал  ее  до  конца,  свернул  в  переулок  и
очутился  у  подъезда  небольшого  здания  неприятной  архитектуры.  Серый
человек, косой и мрачный, глядя не на  Короткова,  а  куда-то  в  сторону,
спросил:
   - Куда ты лезешь?
   -  Я,  товарищ,  Коротков,  Вэ  Пэ,  у  которого  только   что   украли
документы... Все до единого... Меня забрать могут...
   - И очень просто, - подтвердил человек на крыльце.
   - Так вот позвольте...
   - Пущай Коротков самолично и придет.
   - Так я же, товарищ, Коротков.
   - Удостоверение дай.
   - Украли его у меня только что, - застонал Коротков, - украли, товарищ,
молодой человек с усиками.
   - С усиками? Это, стало быть. Колобков.  Беспременно  он.  Он  в  нашем
районе специяльно работает. Ты его теперь по чайным ищи.
   - Товарищ, я не могу, - заплакал Коротков,  -  мне  в  Спимат  нужно  к
Кальсонеру. Пустите меня.
   - Удостоверение дай, что украли.
   - От кого?
   - От домового.
   Коротков покинул крыльцо и побежал по улице.
   "В Спимат или к домовому? - подумал он. - У домового прием  с  утра;  в
Спимат, стало быть".
   В это мгновение часы далеко пробили  четыре  раза  на  рыжей  башне,  и
тотчас из всех дверей побежали люди с  портфелями.  Наступили  сумерки,  и
редкий мокрый снег пошел с неба.
   "Поздно, - подумал Коротков, - домой".

6. Первая ночь

   В ушке замка торчала белая записка. В сумерках Коротков прочитал ее.

   "Дорогой сосед! Я уезжаю к маме в Звенигород. Оставляю  вам  в  подарок
вино. Пейте на здоровье - его никто не хочет покупать. Они в углу.
   Ваша А.Пайкова".

   Косо  улыбнувшись,  Коротков  прогремел  замком,  в   двадцать   рейсов
перетащил к себе в комнату все бутылки, стоящие  в  углу  коридора,  зажег
лампу и, как был в кепке и пальто, повалился на кровать. Как зачарованный,
около получаса он смотрел на портрет  Кромвеля,  растворяющийся  в  густых
сумерках, потом вскочил  и  внезапно  впал  в  какой-то  припадок  буйного
характера. Сорвав кепку, он швырнул ее в угол, одним  взмахом  сбросил  на
пол пачки со спичками и начал топтать их ногами.
   - Вот! Вот! Вот! - провыл Коротков и с хрустом давил  чертовы  коробки,
смутно мечтая, что он давит голову Кальсонера.
   При воспоминании об яйцевидной голове  появилась  вдруг  мысль  о  лице
бритом и бородатом, и тут Коротков остановился.
   - Позвольте... как же это так?.. -  прошептал  он  и  провел  рукой  по
глазам, - это что же? Чего же это я стою и занимаюсь пустяками, когда  все
это ужасно. Ведь не двойной же он в самом деле?
   Страх пополз через черные окна  в  комнату,  и  Коротков,  стараясь  не
глядеть в них, закрыл их шторами. Но от этого не полегчало. Двойное  лицо,
то обрастая бородой, то  внезапно  обрываясь,  выплывало  по  временам  из
углов, сверкая зеленоватыми глазами.  Наконец,  Коротков  не  выдержал  и,
чувствуя, что мозг его хочет треснуть от напряжения, тихонечко заплакал.
   Наплакавшись  и  получив  облегчение,  он  поел   вчерашней   скользкой
картошки, потом опять, вернувшись к проклятой загадке, немного поплакал.
   - Позвольте... - вдруг пробормотал он, - чего же это я плачу,  когда  у
меня есть вино?
   Он залпом выпил пол чайного  стакана.  Сладкая  жидкость  подействовала
через пять минут, - мучительно  заболел  левый  висок,  и  жгуче  и  тошно
захотелось пить.  Выпив  три  стакана  воды,  Коротков  от  боли  в  виске
совершенно забыл Кальсонера, со стоном содрал с  себя  верхнюю  одежду  и,
томно закатывая глаза, повалился на постель. "Пирамидону бы..."  -  шептал
он долго, пока мутный сон не сжалился над ним.

7. Орган и кот

   В 10 часов утра следующего дня Коротков наскоро  вскипятил  чай,  отпил
без  аппетита  четверть  стакана  и,  чувствуя,  что  предстоит   трудный,
хлопотливый день, покинул свою комнату и перебежал в тумане  через  мокрый
асфальтовый  двор.  На  двери  флигеля  было  написано:  "ДОМОВОЙ".   Рука
Короткова уже протянулась к кнопке, как глаза его прочитали:

   "ПО СЛУЧАЮ СМЕРТИ СВИДЕТЕЛЬСТВА НЕ ВЫДАЮТСЯ".

   - Ах ты, Господи, - досадливо воскликнул Коротков,  -  что  же  это  за
неудачи на каждом шагу. - И добавил: - Ну, тогда с  документами  потом,  а
сейчас в Спимат. Надо разузнать, как и что. Может, Чекушин уже вернулся.
   Пешком, так как деньги все были украдены, Коротков добрался до  Спимата
и, пройдя вестибюль, прямо направил свои стопы  в  канцелярию.  На  пороге
канцелярии он приостановился и приоткрыл рот. Ни одного знакомого  лица  в
хрустальном зале не было. Ни Дрозда, ни Анны Евграфовны, словом -  никого.
За столами, напоминая уже не ворон на проволоке, а  трех  соколов  Алексея
Михайловича,  сидели  три  совершенно   одинаковых   бритых   блондина   в
светло-серых клетчатых костюмах и одна  молодая  женщина  с  мечтательными
глазами и бриллиантовыми серьгами в ушах.  Молодые  люди  не  обратили  на
Короткова никакого внимания и продолжали скрипеть в гроссбухах, а  женщина
сделала Короткову глазки. Когда же он в ответ на это растерянно улыбнулся,
та надменно улыбнулась и отвернулась. "Странно",  -  подумал  Коротков  и,
запнувшись о порог, вышел  из  канцелярии.  У  двери  в  свою  комнату  он
поколебался, вздохнул, глядя на старую милую надпись: "ДЕЛОПРОИЗВОДИТЕЛЬ",
открыл дверь и вошел. Свет немедленно померк в коротковских глазах, и  пол
легонечко качнулся под ногами. За коротковским столом, растопырив локти  и
бешено  строча  пером,  сидел  своей   собственной   персоной   Кальсонер.
Гофрированные блестящие волосы закрывали его грудь. Дыхание перехватило  у
Короткова, пока он глядел  на  лакированную  лысину  над  зеленым  сукном.
Кальсонер первый нарушил молчание.
   - Что вам угодно, товарищ? - вежливо проворковал он фальцетом.
   Коротков судорожно облизнул губы, набрал  в  узкую  грудь  большой  куб
воздуха и сказал чуть слышно:
   - Кхм... я, товарищ, здешний делопроизводитель...  То  есть...  ну  да,
ежели помните приказ...
   Изумление изменило резко верхнюю часть  лица  Кальсонера.  Светлые  его
брови поднялись, и лоб превратился в гармонику.
   - Извиняюсь, - вежливо ответил он, - здешний делопроизводитель - я.
   Временная немота поразила Короткова. Когда же  она  прошла,  он  сказал
такие слова:
   - А как же? Вчера то есть. Ах, ну да. Извините, пожалуйста. Впрочем,  я
спутал. Пожалуйста.
   Он задом вышел из комнаты и в коридоре сказал себе хрипло:
   - Коротков, припомни-ка, какое сегодня число?
   И сам же себе ответил:
   - Вторник, то есть пятница. Тысяча девятьсот.
   Он повернулся, и  тотчас  перед  ним  вспыхнули  на  человеческом  шаре
слоновой кости две коридорных лампочки, и бритое лицо Кальсонера заслонило
весь мир.
   - Хорошо! - грохнул таз, и судорога  свела  Короткова,  -  я  жду  вас.
Отлично. Рад познакомиться.
   С этими словами он пододвинулся к Короткову и так пожал ему  руку,  что
тот встал на одну ногу, словно аист на крыше.
   - Штат я разверстал, - быстро, отрывисто и веско заговорил Кальсонер. -
Трое там, - он указал на дверь в канцелярию, - и, конечно, Манечка.  Вы  -
мой помощник. Кальсонер - делопроизводитель. Прежних всех в шею. И  идиота
Пантелеймона также. У меня есть сведения, что он был лакеем в  "Альпийской
розе". Я сейчас сбегаю в отдел, а вы пока напишите с Кальсонером отношение
насчет всех и в особенности насчет этого, как его... Короткова. Кстати: вы
немного похожи на этого мерзавца. Только у того глаз подбитый.
   - Я. Нет, - сказал Коротков, качаясь и с  отвисшей  челюстью,  -  я  не
мерзавец. У меня украли все документы. До единого.
   - Все? - выкрикнул Кальсонер, - вздор. Тем лучше.
   Он впился в руку тяжело задышавшего Короткова и, пробежав по  коридору,
втащил его в заветный кабинет и бросил  на  пухлый  кожаный  стул,  а  сам
уселся за стол. Коротков, все еще чувствуя  странное  колебание  пола  под
ногами, съежился и, закрыв глаза, забормотал: "Двадцатое было понедельник,
значит, вторник,  двадцать  первое.  Нет.  Что  я?  Двадцать  первый  год.
Исходящий N 0,15, место для подписи тире Варфоломей Коротков.  Это  значит
я. Вторник, среда, четверг, пятница, суббота, воскресенье, понедельник.  И
понедельник на Пэ, и пятница на Пэ, а воскресенье... вскрссс... на Эс, как
и среда..."
   Кальсонер с треском расчеркнулся на бумаге, хлопнул по  ней  печатью  и
ткнул ему. В это мгновение яростно зазвонил телефон.  Кальсонер  ухватился
за трубку и заорал в нее:
   - Ага! Так. Так. Сию минуту приеду.
   Он кинулся к вешалке, сорвал с нее фуражку, прикрыл ею лысину и исчез в
дверях с прощальными словами:
   - Ждите меня у Кальсонера.
   Все  решительно  помутилось  в  глазах  Короткова,  когда   он   прочел
написанное на бумажке со штампом:

   "Предъявитель сего суть действительно мой помощник  т.Василий  Павлович
Колобков, что действительно верно.
   кальсонер".

   - О-о! - простонал Коротков, роняя на пол бумагу и фуражку,  -  что  же
это такое делается?
   В эту же минуту дверь спела визгливо,  и  Кальсонер  вернулся  в  своей
бороде.
   - Кальсонер уже удрал? - тоненько и ласково спросил он у Короткова.
   Свет кругом потух.
   - А-а-а-а... - взвыл, не вытерпев пытки, Коротков  и,  не  помня  себя,
подскочил к Кальсонеру, оскалив зубы. Ужас изобразился на лице  Кальсонера
до того, что оно  сразу  пожелтело.  Задом  навалившись  на  дверь,  он  с
грохотом отпер ее, провалился в коридор, не удержавшись, сел на  корточки,
но тотчас выпрямился и бросился бежать с криком:
   - Курьер! Курьер! На помощь!
   - Стойте. Стойте. Я вас  прошу,  товарищ...  -  опомнившись,  выкрикнул
Коротков и бросился вслед.
   Что-то загремело в канцелярии,  и  соколы  вскочили,  как  по  команде.
Мечтательные глаза женщины взметнулись у машины.
   - Будут стрелять. Будут стрелять! - пронесся ее истерический крик.
   Кальсонер вскочил в вестибюль на площадку  с  органом  первым,  секунду
поколебался, куда бежать, рванулся и, круто срезав угол, исчез за органом.
Коротков бросился за ним, поскользнулся и, наверно, разбил бы себе  голову
о перила, если бы не огромная кривая и черная ручка, торчащая  из  желтого
бока. Она подхватила полу коротковского  пальто,  гнилой  шевиот  с  тихим
писком расползся, и Коротков мягко сел на  холодный  пол.  Дверь  бокового
хода за органом со звоном захлопнулась за Кальсонером.
   - Боже... - начал Коротков и не кончил.
   В грандиозном ящике с запыленными медными трубами  послышался  странный
звук, как будто лопнул стакан, затем пыльное, утробное ворчание,  странный
хроматический писк  и  удар  колоколов.  Потом  звучный  мажорный  аккорд,
бодрящая полнокровная струя  и  весь  желтый  трехъярусный  ящик  заиграл,
пересыпая внутри залежи застоявшегося звука:

   Шумел, гремел пожар московский...

   В черном квадрате двери внезапно появилось бледное  лицо  Пантелеймона.
Миг, и  с  ним  произошла  метаморфоза.  Глазки  его  засверкали  победным
блеском, он вытянулся,  хлестнул  правой  рукой  через  левую,  как  будто
перекинул  невидимую  салфетку,  сорвался  с  места  и  боком,  косо,  как
пристяжная, покатил по лестнице, округлив  руки  так,  словно  в  них  был
поднос с чашками.

   Ды-ым расстилался по реке-е.

   - Что я наделал? - ужаснулся Коротков.
   Машина,   провернув   первые   застоявшиеся   волны,    пошла    ровно,
тысячеголовым, львиным ревом и звоном наполняя пустынные залы Спимата.

   А на стенах ворот кремлевских...

   Сквозь вой и грохот и колокола прорвался сигнал  автомобиля,  и  тотчас
Кальсонер возвратился через главный вход, - Кальсонер бритый,  мстительный
и грозный. В зловещем синеватом  сиянии  он  плавно  стал  подниматься  по
лестнице. Волосы зашевелились на Короткове, и, взвившись, он через боковые
двери по кривой лестнице за органом выбежал на  усеянный  щебнем  двор,  а
затем на улицу. Как на угонке полетел он по улице, слушая, как  вслед  ему
глухо рокотало здание "Альпийской розы":

   Стоял он в сером сюртуке...

   На углу извозчик, взмахивая кнутом, бешено рвал клячу с места.
   - Господи! Господи! - бурно зарыдал Коротков, - опять  он!  Да  что  же
это?
   Кальсонер бородатый вырос из мостовой возле пролетки, вскочил в  нее  и
начал лупить извозчика в спину, приговаривая тоненьким голосом:
   - Гони! Гони, негодяй!
   Кляча рванула, стала лягать ногами, затем  под  жгучими  ударами  кнута
понеслась, наполнив экипажным грохотом улицу. Сквозь бурные слезы Коротков
видел,  как  лакированная  шляпа  слетела  у  извозчика,  а   из-под   нее
разлетелись в разные  стороны  вьющиеся  денежные  бумажки.  Мальчишки  со
свистом погнались за  ними.  Извозчик,  обернувшись,  в  отчаянии  натянул
вожжи, но Кальсонер бешено начал тузить его в спину с воплем:
   - Езжай! Езжай! Я заплачу.
   Извозчик, выкрикнув отчаянно:
   - Эх, ваше здоровье, погибать, что ли? - пустил клячу карьером,  и  все
исчезло за углом.
   Рыдая, Коротков глянул на серое небо,  быстро  несущееся  над  головой,
пошатался и закричал болезненно:
   - Довольно. Я так не оставлю! Я его разъясню.
   Он прыгнул и прицепился к дуге трамвая. Дуга пошатала его минут пять  и
сбросила у девятиэтажного зеленого здания. Вбежав  в  вестибюль,  Коротков
просунул голову в  четырехугольное  отверстие  в  деревянной  загородке  и
спросил у громадного синего чайника:
   - Где бюро претензий, товарищ?
   - 8-й этаж, 9-й коридор, квартира 41-я, комната 302, -  ответил  чайник
женским голосом.
   - 8-й, 9-й, 41-я, триста... триста... сколько бишь... 302,  -  бормотал
Коротков, взбегая по широкой лестнице. - 8-й, 9-й, 8-й, стоп,  40...  нет,
42... нет, 302, - мычал он, - ах. Боже, забыл... да 40-я, сороковая...
   В 8-м этаже он миновал три двери, увидал на четвертой черную цифру "40"
и вошел в необъятный двухсветный зал  с  колоннами.  В  углах  его  лежали
катушки рулонной бумаги,  и  весь  пол  был  усеян  исписанными  бумажными
обрывками. В отдалении маячил столик с  машинкой,  и  золотистая  женщина,
тихо мурлыча песенку, подперев щеку кулаком,  сидела  за  ним.  Растерянно
оглянувшись, Коротков увидел, как с эстрады  за  колоннами  сошла,  тяжело
ступая, массивная фигура мужчины в белом кунтуше. Седоватые  отвисшие  усы
виднелись на его мраморном лице. Мужчина, улыбаясь необыкновенно вежливой,
безжизненной, гипсовой улыбкой, подошел к Короткову, нежно пожал ему  руку
и молвил, щелкнув каблуками:
   - Ян Собесский.
   - Не может быть... - ответил пораженный Коротков.
   Мужчина приятно улыбнулся.
   - Представьте,  многие  изумляются,  -  заговорил  он  с  неправильными
ударениями, - но вы не подумайте, товарищ, что я  имею  что-либо  общее  с
этим бандитом. О нет. Горькое  совпадение,  больше  ничего.  Я  уже  подал
заявление об утверждении моей новой  фамилии  -  Соцвосский.  Это  гораздо
красивее и не так опасно. Впрочем, если вам неприятно, - мужчина  обидчиво
скривил рот, - я не навязываюсь. Мы всегда найдем людей. Нас ищут.
   - Помилуйте, что вы, - болезненно выкрикнул Коротков, чувствуя,  что  и
тут начинается что-то  странное,  как  и  везде.  Он  оглянулся  травленым
взором, боясь, что откуда-нибудь вынырнет бритый лик и лысина-скорлупа,  а
потом добавил суконным языком: - Я очень рад, да, очень...
   Пестрый румянец чуть проступил на мраморном человеке;  неясно  поднимая
руку Короткова, он повлек его к столику, приговаривая:
   - И я очень рад. Но вот беда, вообразите: мне даже негде вас  посадить.
Нас держат в загоне, несмотря на все наше значение (мужчина  махнул  рукой
на катушки бумаги). Интриги... Но-о, мы  развернемся,  не  беспокойтесь...
Гм... Чем же вы порадуете нас новеньким? - ласково спросил он  у  бледного
Короткова.  -  Ах  да,  виноват,  виноват  тысячу   раз,   позвольте   вас
познакомить, - он изящно махнул белой рукой в сторону машинки, - Генриетта
Потаповна Персимфанс.
   Женщина тотчас же пожала холодной рукой руку Короткова и посмотрела  на
него томно.
   - Итак, - сладко продолжал хозяин, - чем же вы нас порадуете? Фельетон?
Очерки?  -  закатив  белые  глаза,  протянул  он.  -  Вы  не  можете  себе
представить, до чего они нужны нам.
   "Царица небесная... что это такое?" - туманно подумал  Коротков,  потом
заговорил, судорожно переводя дух:
   - У  меня...  э...  произошло  ужасное.  Он...  Я  не  понимаю.  Вы  не
подумайте, ради Бога, что это галлюцинации... Кхм...  ха-кха...  (Коротков
попытался искусственно засмеяться, но это не  вышло  у  него.)  Он  живой.
Уверяю вас... но я ничего не пойму, то  с  бородой,  а  через  минуту  без
бороды. Я прямо не понимаю... И голос меняет... кроме того, у меня  украли
все документы до единого, а домовой, как на грех, умер. Этот Кальсонер...
   - Так я и знал, - вскричал хозяин, - это они?
   - Ах, Боже мой, ну, конечно, - отозвалась женщина, -  ах,  эти  ужасные
Кальсонеры.
   - Вы знаете, - перебил хозяин взволнованно, -  я  из-за  него  сижу  на
полу. Вот-с, полюбуйтесь. Ну что он понимает в  журналистике?..  -  Хозяин
ухватил Короткова за пуговицу. - Будьте добры, скажите, что  он  понимает?
Два дня он пробыл  здесь  и  совершенно  меня  замучил.  Но,  представьте,
счастье. Я ездил к Федору Васильевичу, и тот наконец убрал его. Я поставил
вопрос остро: я или он. Его перевели в какой-то Спимат или черт его  знает
еще куда. Пусть воняет там этими спичками!  Но  мебель,  мебель  он  успел
передать в это проклятое бюро. Всю. Не угодно  ли?  На  чем  я,  позвольте
узнать, буду писать? На чем будете писать вы? Ибо я не сомневаюсь, что  вы
будете наш, дорогой (хозяин обнял Короткова). Прекрасную  атласную  мебель
Луи Каторэ этот прохвост безответственным приемом спихнул в  это  дурацкое
бюро, которое завтра все равно закроют к чертовой матери.
   - Какое бюро? - глухо спросил Коротков.
   - Ах, да эти претензии или как их там, - с досадой сказал хозяин.
   - Как? - крикнул Коротков. - Как? Где оно?
   - Там, - изумленно ответил хозяин и ткнул рукой в пол.
   Коротков в последний раз окинул безумными глазами белый кунтуш и  через
минуту оказался в  коридоре.  Подумав  немного,  он  полетел  налево,  ища
лестницы вниз. Минут пять он бежал, следуя прихотливым изгибам коридора, и
через пять минут оказался у того места, откуда выбежал. Дверь N 40.
   - Ах, черт! - ахнул Коротков, потоптался и побежал  вправо  и  через  5
минут опять был там же. N 40.  Рванув  дверь,  Коротков  вбежал  в  зал  и
убедился, что тот опустел. Лишь машинка безмолвно улыбалась белыми  зубами
на столе. Коротков подбежал к колоннаде и тут увидал хозяина. Тот стоял на
пьедестале уже без улыбки, с обиженным лицом.
   - Извините, что я не попрощался...  -  начал  было  Коротков  и  смолк.
Хозяин стоял без уха и носа, и левая рука у него была отломана.  Пятясь  и
холодея, Коротков выбежал  опять  в  коридор.  Незаметная  потайная  дверь
напротив вдруг открылась, и из нее  вышла  сморщенная  коричневая  баба  с
пустыми ведрами на коромысле.
   - Баба! Баба! - тревожно закричал Коротков, - где бюро?
   - Не знаю, батюшка, не знаю, кормилец, - ответила  баба,  -  да  ты  не
бегай, миленький, все одно не найдешь. Разве мыслимо - десять этажов.
   - У-у... д-дура, - стиснув зубы, рыкнул Коротков и  бросился  в  дверь.
Она  захлопнулась  за  ним,  и  Коротков  оказался  в   тупом   полутемном
пространстве без выхода. Бросаясь в стены и царапаясь,  как  засыпанный  в
шахте, он наконец навалился  на  белое  пятно,  и  оно  выпустило  его  на
какую-то лестницу. Дробно стуча, он побежал  вниз.  Шаги  послышались  ему
навстречу снизу. Тоскливое беспокойство сжало сердце Короткова, и он  стал
останавливаться. Еще миг, -  и  показалась  блестящая  фуражка,  мелькнуло
серое одеяло и длинная борода.  Коротков  качнулся  и  вцепился  в  перила
руками. Одновременно скрестились взоры,  и  оба  завыли  тонкими  голосами
страха и боли. Коротков задом стал отступать  вверх,  Кальсонер  попятился
вниз, полный неизбывного ужаса.
   - Постойте, - прохрипел Коротков, - минутку... вы только объясните...
   - Спасите! - заревел Кальсонер,  меняя  тонкий  голос  на  первый  свой
медный бас. Оступившись, он с громом упал вниз затылком:  удар  не  прошел
ему даром. Обернувшись в черного кота с  фосфорными  глазами,  он  вылетел
обратно, стремительно и бархатно  пересек  площадку,  сжался  в  комок  и,
прыгнув на подоконник, исчез в разбитом стекле и паутине. Белая пелена  на
миг  заволокла  коротковский  мозг,  но  тотчас  свалилась,  и   наступило
необыкновенное прояснение.
   - Теперь все понятно, - прошептал Коротков  и  тихонько  рассмеялся,  -
ага, понял. Вот оно что. Коты! Все понятно. Коты.
   Он начал смеяться все громче, громче, пока вся лестница не  наполнилась
гулкими раскатами.

8. Вторая ночь

   В сумерки товарищ Коротков, сидя на байковой кровати, выпил три бутылки
вина, чтобы все забыть и успокоиться. Голова теперь  у  него  болела  вся:
правый и левый висок, затылок и даже веки. Легкая муть поднималась со  дна
желудка, ходила внутри волнами, и два раза тов. Короткова рвало в таз.
   - Я вот так сделаю, - слабо шептал  Коротков,  свесив  вниз  голову,  -
завтра я постараюсь не встречаться с ним. Но так как он вертится всюду, то
я пережду. Пережду: в переулочке или в тупичке. Он себе мимо и пройдет.  А
если он погонится за мной, я убегу. Он и отстанет. Иди  себе,  мол,  своей
дорогой. И я уж больше не хочу  в  Спимат.  Бог  с  тобой.  Служи  себе  и
заведующим и делопроизводителем, и трамвайных денег я не хочу. Обойдусь  и
без них. Только ты уж меня, пожалуйста, оставь в покое. Кот ты или не кот,
с бородой или без бороды, - ты сам по себе, я сам по себе. Я  себе  другое
местечко найду и буду служить тихо и мирно. Ни я никого не трогаю, ни меня
никто. И претензий  на  тебя  никаких  подавать  не  буду.  Завтра  только
выправлю себе документы - и шабаш...
   В отдалении глухо начали бить часы. Бам... бам... "Это у  Пеструхиных",
- подумал Коротков и стал считать. Десять... одиннадцать...  полночь.  13,
14, 15... 40...
   - Сорок раз пробили часики, - горько усмехнулся Короткое, а потом опять
заплакал. Потом его опять судорожно и тяжко стошнило церковным вином.
   - Крепкое, ох крепкое вино, - выговорил Коротков и со стоном  откинулся
на подушку. Прошло часа два, и непотушенная лампа освещала бледное лицо на
подушке и растрепанные волосы.

9. Машинная жуть

   Осенний день встретил тов.Короткова  расплывчато  и  странно.  Боязливо
озираясь на лестнице, он взобрался на 8-й этаж, повернул наобум направо  и
радостно вздрогнул. Нарисованная рука указывала ему  на  надпись  "Комнаты
302-349". Следуя пальцу спасительной руки, он добрался до двери с надписью

   "302 - БЮРО ПРЕТЕНЗИЙ".

   Осторожно заглянув в нее, чтобы не столкнуться с кем не надо,  Коротков
вошел  и  очутился  перед  семью  женщинами  за  машинками.  Поколебавшись
немного, он подошел к крайней - смуглой  и  матовой,  поклонился  и  хотел
что-то  сказать,  но  брюнетка  вдруг  перебила  его.  Взоры  всех  женщин
устремились на Короткова.
   - Выйдем в коридор, -  резко  сказала  матовая  и  судорожно  поправила
прическу.
   "Боже мой, опять,  опять  что-то..."  -  тоскливо  мелькнуло  в  голове
Короткова. Тяжело вздохнув, он повиновался. Шесть оставшихся  взволнованно
зашушукали вслед.
   Брюнетка вывела Короткова и в полутьме пустого коридора сказала:
   - Вы ужасны...  Из-за  вас  я  не  спала  всю  ночь  и  решилась.  Будь
по-вашему. Я отдамся вам.
   Коротков посмотрел на смуглое с огромными  глазами  лицо,  от  которого
пахло ландышем, издал какой-то гортанный звук и ничего не сказал. Брюнетка
закинула голову, страдальчески оскалила  зубы,  схватила  руки  Короткова,
притянула его к себе и зашептала:
   - Что ж ты молчишь, соблазнитель? Ты покорил меня своею храбростью, мой
змий. Целуй  же  меня,  целуй  скорее,  пока  нет  никого  из  контрольной
комиссии.
   Опять странный звук вылетел изо рта Короткова. Он пошатнулся, ощутил на
своих губах что-то сладкое и мягкое, и огромные зрачки оказались  у  самых
глаз Короткова.
   - Я отдамся тебе... - шепнуло у самого рта Короткова.
   - Мне не надо, - сипло ответил он, - у меня украли документы.
   - Тэк-с, - вдруг раздалось сзади.
   Коротков обернулся и увидал люстринового старичка.
   - А-ах! - вскрикнула брюнетка и, закрыв лицо руками, убежала в дверь.
   - Хи, - сказал старичок, -  здорово.  Куда  ни  придешь,  вы,  господин
Колобков. Ну и хват же вы. Да  что  там,  целуй  не  целуй,  не  выцелуете
командировку. Мне, старичку, дали, мне и ехать. Вот что-с.
   С этими словами он показал Короткову сухенький маленький шиш.
   - А заявленьице я на вас подам, - злобно  продолжал  люстрин,  -  да-с.
Растлили  трех  в  главном  отделе,  теперь,  стало  быть,  до  подотделов
добираетесь? Что их ангелочки теперь плачут, это вам все равно? Горюют они
теперь, бедные девочки, да ау, поздно-с. Не воротишь  девичьей  чести.  Не
воротишь.
   Старичок вытащил большой носовой платок с оранжевыми букетами, заплакал
и засморкался.
   - Из рук старичка подъемные крохи желаете выдрать;  господин  Колобков?
Что ж... -  Старичок  затрясся  и  зарыдал,  уронил  портфель.  -  Берите,
кушайте. Пущай беспартийный, сочувствующий старичок с  голоду  помирает...
Пущай, мол. Туда ему  и  дорога,  старой  собаке.  Ну,  только  попомните,
господин Колобков, - голос старичка  стал  пророчески  грозным  и  налился
колоколами, - не пойдут они вам впрок, денежки эти  сатанинские.  Колом  в
горле они у вас станут, - и старичок разлился в буйных рыданиях.
   Истерика овладела Коротковым; внезапно и неожиданно для самого себя  он
дробно затопал ногами.
   - К чертовой матери! - тонко закричал он, и его больной голос  разнесся
по сводам. - Я не Колобков. Отлезь от меня! Не Колобков. Не еду! Не еду!
   Он начал рвать на себе воротничок.
   Старичок мгновенно высох, от ужаса задрожал.
   - Следующий! - каркнула дверь. Коротков смолк и кинулся в нее,  свернув
влево, миновав машинки, и очутился перед рослым, изящным блондином в синем
костюме. Блондин кивнул Короткову головой и сказал:
   - Покороче, товарищ. Разом. В два счета. Полтава или Иркутск?
   - Документы украли, - дико озираясь, ответил растерзанный Коротков, - и
кот появился. Не имеет права. Я никогда в жизни  не  дрался,  это  спички.
Преследовать не имеет права. Я не  посмотрю,  что  он  Кальсонер.  У  меня
украли до...
   - Ну, это вздор, - ответил синий, - обмундирование дадим, и  рубахи,  и
простыни. Если в Иркутск, так даже и полушубок подержанный. Короче.
   Он музыкально звякнул ключом в замке, выдвинул ящик и, заглянув в него,
приветливо сказал:
   - Пожалте, Сергей Николаевич.
   И тотчас из ясеневого ящика выглянула причесанная,  светлая,  как  лен,
голова и синие бегающие глаза.  За  ними  изогнулась,  как  змеиная,  шея,
хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак, руки,  брюки,  и  через
секунду законченный секретарь, с писком "Доброе утро",  вылез  на  красное
сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся пес, соскочил,  заправил  поглубже
манжеты,  вынул  из  карманчика  патентованное  перо  и  в  ту  же  минуту
застрочил.
   Коротков отшатнулся, протянул руку и жалобно сказал синему:
   - Смотрите, смотрите, он вылез из стола. Что же это такое?..
   - Естественно, вылез, - ответил синий, - не лежать же  ему  весь  день.
Пора. Время. Хронометраж.
   - Но как? Как? - зазвенел Коротков.
   - Ах ты. Господи, - взволновался синий, - не задерживайте, товарищ.
   Брюнеткина голова вынырнула из двери и крикнула возбужденно и радостно:
   - Я уже заслала его документы в Полтаву. И я еду с ним. У меня тетка  в
Полтаве под 43 градусом широты и 5-м долготы.
   - Ну и чудесно, - ответил блондин, - а то мне надоела эта волынка.
   - Я не хочу! - вскричал Коротков,  блуждая  взором.  -  Она  будет  мне
отдаваться, а я  терпеть  этого  не  могу.  Не  хочу!  Верните  документы.
Священную мою фамилию. Восстановите!
   - Товарищ, это в отделе брачующихся, - запищал секретарь, -  мы  ничего
не можем сделать.
   - О, дурашка! - воскликнула брюнетка,  выглянув  опять.  -  Соглашайся!
Соглашайся! - кричала она суфлерским шепотом. Голова ее то скрывалась,  то
появлялась.
   - Товарищ! - зарыдал Коротков, размазывая по  лицу  слезы.  -  Товарищ!
Умоляю тебя, дай документы. Будь другом. Будь, прошу  тебя  всеми  фибрами
души, и я уйду в монастырь.
   - Товарищ! Без истерики. Конкретно и абстрактно  изложите  письменно  и
устно, срочно и секретно - Полтава  или  Иркутск?  Не  отнимайте  время  у
занятого человека! По коридорам не ходить! Не плевать! Не курить! Разменом
денег не затруднять! - выйдя из себя, загремел блондин.
   - Рукопожатия отменяются! - кукарекнул секретарь.
   - Да здравствуют объятия! - страстно шепнула брюнетка и, как дуновение,
пронеслась по комнате, обдав ландышем шею Короткова.
   - Сказано в заповеди тринадцатой:  не  входи  без  доклада  к  ближнему
твоему, - прошамкал люстриновый и пролетел по  воздуху,  взмахивая  полами
крылатки... - Я и не вхожу, не вхожу-с, - а бумажку все-таки подброшу, вот
так, хлоп!.. подпишешь любую - и на скамье подсудимых.  -  Он  выкинул  из
широкого черного рукава пачку белых листов, и  они  разлетелись  и  усеяли
столы, как чайки скалы на берегу.
   Муть заходила в комнате, и окна стали качаться.
   - Товарищ блондин! - плакал истомленный Коротков, - застрели ты меня на
месте, но выправь ты мне какой ни на есть документик. Руку я тебе поцелую.
   В мути блондин стал пухнуть и вырастать, не  переставая  ни  на  минуту
бешено подписывать старичковы листки и швырять их секретарю, который ловил
их с радостным урчанием.
   - Черт с ним! - загремел блондин, - черт с ним. Машинистки, гей!
   Он махнул огромной рукой, стена перед глазами  Короткова  распалась,  и
тридцать машин на столах, звякнув звоночками,  заиграли  фокстрот.  Колыша
бедрами, сладострастно поводя плечами, взбрасывая кремовыми  ногами  белую
пену, парадом-алле двинулись тридцать женщин и пошли вокруг столов.
   Белые  змеи  бумаги   полезли   в   пасти   машин,   стали   свиваться,
раскраиваться, сшиваться. Вылезли белые  брюки  с  фиолетовыми  лампасами.
"Предъявитель сего есть  действительно  предъявитель,  а  не  какая-нибудь
шантрапа".
   - Надевай! - грохнул блондин в тумане.
   - И-и-и-и, - тоненько заскулил Коротков и стал биться головой  об  угол
блондинова стола. Голове полегчало на минутку,  и  чье-то  лицо  в  слезах
метнулось перед Коротковым.
   - Валерьянки! - крикнул кто-то на потолке.
   Крылатка, как черная птица, закрыла свет, старичок зашептал тревожно:
   - Теперь одно спасение - к Дыркину в пятое отделение. Ходу! Ходу!
   Запахло эфиром,  потом  руки  неясно  вынесли  Короткова  в  полутемный
коридор. Крылатка обняла Короткова и повлекла, шепча и хихикая:
   - Ну, я уж им удружил: такое подсыпал на  столы,  что  каждому  из  них
достанется не меньше пяти лет с поражением на поле сражения. Ходу! Ходу!
   Крылатка порхнула в сторону,  потянуло  ветром  и  сыростью  из  сетки,
уходящей в пропасть...

10. Страшный Дыркин

   Зеркальная кабина стала падать вниз,  и  двое  Коротковых  упали  вниз.
Второго Короткова первый и главный забыл в зеркале кабины и вышел  один  в
прохладный  вестибюль.  Очень  толстый  и  розовый  в  цилиндре   встретил
Короткова словами:
   - И чудесно. Вот я вас и арестую.
   - Меня нельзя арестовать, - ответил Коротков  и  засмеялся  сатанинским
смехом, - потому что я неизвестно кто. Конечно. Ни арестовать,  ни  женить
меня нельзя. А в Полтаву я не поеду.
   Толстый человек задрожал в ужасе, поглядел в зрачки  Короткову  и  стал
оседать назад.
   - Арестуй-ка, - пискнул Короткое и показал  толстяку  дрожащий  бледный
язык, пахнущий валерьянкой, - как ты арестуешь, ежели вместо документов  -
фига? Может быть, я Гогенцоллерн.
   - Господи Исусе, - сказал толстяк,  трясущейся  рукой  перекрестился  и
превратился из розового в желтого.
   - Кальсонер не попадался? - отрывисто спросил Коротков и  оглянулся.  -
Отвечай, толстун.
   - Никак нет, - ответил толстяк, меняя розовую окраску на серенькую.
   - Как же теперь быть? А?
   - К Дыркину, не иначе, - пролепетал толстяк, -  к  нему  самое  лучшее.
Только грозен. Ух, грозен! И не подходи. Двое уж от него сверху  вылетели.
Телефон сломал нынче.
   - Ладно, - ответил Коротков и залихватски сплюнул,  -  нам  теперь  все
равно. Подымай!
   - Ножку не ушибите, товарищ уполномоченный,  -  нежно  сказал  толстяк,
подсаживая Короткова в лифт.
   На  верхней  площадке  попался  маленький  лет  шестнадцати  и  страшно
закричал:
   - Куда ты? Стой!
   - Не бей, дяденька,  -  сказал  толстяк,  съежившись  и  закрыв  голову
руками, - к самому Дыркину.
   - Проходи, - крикнул маленький.
   Толстяк зашептал:
   - Вы уж идите, ваше сиятельство, а я здесь  на  скамеечке-вас  подожду.
Больно жутко...
   Коротков попал в темную переднюю, а из нее в пустынный зал,  в  котором
был распростерт голубой вытертый ковер.
   Перед дверью с надписью "Дыркин" Коротков немного поколебался, но потом
вошел и оказался в уютно обставленном кабинете с огромным малиновым столом
и часами на стене. Маленький пухлый Дыркин вскочил на пружине из-за  стола
и, вздыбив усы, рявкнул:
   - М-молчать!.. - хоть Коротков еще ровно ничего не сказал.
   В ту же минуту в кабинете появился  бледный  юноша  с  портфелем.  Лицо
Дыркина мгновенно покрылось улыбковыми морщинами.
   - А-а! - вскричал он сладко. - Артур Артурыч. Наше вам.
   - Слушай, Дыркин, - заговорил юноша металлическим голосом, - ты написал
Пузыреву, что будто бы я учредил  в  эмеритурной  кассе  свою  единоличную
диктатуру и  попер  эмеритурные  майские  деньги?  Ты?  Отвечай,  паршивая
сволочь.
   - Я?.. - забормотал Дыркин, колдовски превращаясь из грозного Дыркина в
Дыркина добряка, - я, Артур Диктатурыч... Я, конечно... Вы это напрасно...
   - Ах ты, мерзавец, мерзавец, - раздельно сказал юноша, покачал  головой
и, взмахнув портфелем, треснул им Дыркина по уху, словно блин  выложил  на
тарелку.
   Коротков машинально охнул и застыл.
   - То же будет и тебе, и всякому негодяю, который позволит  себе  совать
нос в мои дела,  -  внушительно  сказал  юноша  и,  погрозив  на  прощание
Короткову красным кулаком, вышел.
   Минуты две в кабинете стояло молчание, и лишь подвески  на  канделябрах
звякали от проехавшего где-то грузовика.
   -  Вот,  молодой  человек,  -  горько  усмехнувшись,  сказал  добрый  и
униженный  Дыркин,  -  вот  и  награда  за  усердие.  Ночей   недосыпаешь,
недоедаешь, недопиваешь, а результат всегда один - по морде. Может быть, и
вы с тем же пришли? Что ж... Бейте Дыркина, бейте. Морда  у  него,  видно,
казенная. Может быть, вам рукой больно? Так вы канделябрик возьмите.
   И Дыркин соблазнительно выставил пухлые щеки из-за  письменного  стола.
Ничего не понимая, Коротков косо и застенчиво улыбнулся, взял канделябр за
ножку и с хрустом ударил  Дыркина  по  голове  свечами.  Из  носа  у  того
закапала на сукно кровь, и он, крикнув "караул", убежал  через  внутреннюю
дверь.
   -  Ку-ку!  -  радостно  крикнула  лесная   кукушка   и   выскочила   из
нюренбергского разрисованного домика на стене.
   - Ку-клукс-клан! - закричала она  и  превратилась  в  лысую  голову.  -
Запишем, как вы работников лупите!
   Ярость овладела Коротковым. Он взмахнул канделябром и ударил им в часы.
Они ответили громом и брызгами  золотых  стрелок.  Кальсонер  выскочил  из
часов, превратился в белого петушка с  надписью  "исходящий"  и  юркнул  в
дверь. Тотчас за внутренними дверями разлился вопль  Дыркина:  "Лови  его,
разбойника!", и тяжкие  шаги  людей  полетели  со  всех  сторон.  Коротков
повернулся и бросился бежать.

Михаил Булгаков.
   Ханский огонь

   -----------------------------------------------------------------------
   Авт.сб. "Собачье сердце".
   OCR & spellcheck by HarryFan, 1 September 2000
   -----------------------------------------------------------------------

   Когда солнце  начало  садиться  за  орешневские  сосны  и  Бог  Аполлон
Печальный перед дворцом ушел в тень,  из  флигеля  смотрительницы  Татьяны
Михайловны прибежала уборщица Дунька и закричала:
   - Иона Васильич! А Иона Васильич! Идите, Татьяна Михайловна вас кличут.
Насчет экскурсий. Хворая она. Во щека!
   Розовая Дунька колоколом вздула юбку, показала голые икры  и  понеслась
обратно.
   Дряхлый камердинер Иона бросил метлу и поплелся мимо заросших  бурьяном
пожарищ конюшен к Татьяне Михайловне.
   Ставни во флигельке были прикрыты, и уже в сенцах сильно пахло йодом  и
камфарным маслом. Иона потыкался в полутьме и  вошел  на  тихий  стон.  На
кровати во мгле смутно виднелась кошка Мумка и белое заячье  с  громадными
ушами, а в нем страдальческий глаз.
   - Аль зубы? - сострадательно прошамкал Иона.
   - Зу-убы... - вздохнуло белое.
   - У... у... у... вот она, история, - пособолезновал Иона, - беда! То-то
Цезарь воет, воет... Я говорю: чего, дурак, воешь среди бела дня? А?  Ведь
это к покойнику. Так ли я говорю? Молчи,  дурак.  На  свою  голову  воешь.
Куриный помет нужно прикладывать к щеке - как рукой снимет.
   - Иона... Иона Васильич, - слабо сказала Татьяна Михайловна, -  день-то
показательный - среда. А я выйти не могу. Вот горе-то. Вы уж сами пройдите
тогда с экскурсантами. Покажите им все. Я вам Дуньку  дам,  пусть  с  вами
походит.
   - Ну, что ж... Велика мудрость. Пущай. И  сами  управимся.  Присмотрим.
Самое главное - чашки. Чашки самое главное. Ходят, ходят  разные...  Долго
ли ее... Возьмет какой-нибудь в карман, и поминай как звали. А отвечать  -
кому? Нам. Картину - ее в карман не спрячешь. Так ли я говорю?
   - Дуняша с вами пойдет - сзади  присмотрит.  А  если  объяснений  будут
спрашивать, скажите, смотрительница заболела.
   - Ладно, ладно. А вы - пометом. Доктора -  у  них  сейчас  рвать,  щеку
резать. Одному так-то вот вырвали, Федору орешневскому, а он возьми  да  и
умри. Это вас еще когда не было. У него тоже собака выла во дворе.
   Татьяна Михайловна коротко простонала и сказала:
   - Идите, идите. Иона Васильич, а то, может, кто-нибудь и приехал уже...

   Иона отпер чугунную тяжелую калитку с белым плакатом:

   УСАДЬБА-МУЗЕЙ ХАНСКАЯ СТАВКА
   Осмотр по средам, пятницам и воскресеньям
   от 6 до 8 час. веч.

   И в половине седьмого из Москвы на дачном поезде приехали  экскурсанты.
Во-первых, целая группа молодых смеющихся людей человек в  двадцать.  Были
среди них подростки в рубашках хаки, были девушки без шляп,  кто  в  белой
матросской блузке, кто в пестрой кофте. Были в сандалиях на босу  ногу,  в
черных стоптанных туфлях; юноши в тупоносых высоких сапогах. И  вот  среди
молодых оказался немолодой лет сорока, сразу поразивший Иону. Человек  был
совершенно голый, если не считать коротеньких бледно-кофейных штанишек, не
доходивших до колен и перетянутых на животе ремнем с бляхой "1-е  реальное
училище". Да еще пенсне на носу, склеенное фиолетовым сургучом. Коричневая
застарелая сыпь покрывала сутуловатую спину голого человека, а ноги у него
были разные - правая толще левой, и обе разрисованы на голенях  узловатыми
венами.
   Молодые люди и девицы держались так,  словно  ничего  изумительного  не
было в том, что голый человек разъезжает в поезде и  осматривает  усадьбы,
но старого скорбного Иону голый поразил и удивил.
   Голый между девушек, задрав голову, шел от ворот ко дворцу, и один ус у
него был  лихо  закручен,  и  бородка  подстрижена,  как  у  образованного
человека.  Молодые,  окружив  Иону,  лопотали,  как  птицы,  и  все  время
смеялись, так что Иона совсем запутался и расстроился,  тоскливо  думал  о
чашках и многозначительно подмигивал Дуньке на голого. У той  щеки  готовы
были лопнуть при виде разноногого. А тут еще Цезарь, как на  грех,  явился
откуда-то  и  всех  пропустил  беспрепятственно,  а  на  голого  залаял  с
особенной хриплой, старческой злобой,  давясь  и  кашляя.  Потом  завыл  -
истошно, мучительно.
   "Тьфу, окаянный, - злобно и растерянно думал Иона, косясь на  незваного
гостя, - принесла нелегкая. И чего Цезарь воет. Ежели кто  помрет,  то  уж
пущай этот голый".
   Пришлось Цезаря съездить по ребрам ключами, потому что вслед за  толпой
шли  отдельно  пятеро  хороших  посетителей.  Дама  с   толстым   животом,
раздраженная  и  красная  из-за  голого.  При  ней   девочка-подросток   с
заплетенными длинными косами. Бритый высокий господин с дамой  красивой  и
подкрашенной  и  пожилой  богатый  господин-иностранец,  в  золотых  очках
колесами, широком светлом пальто, с тростью. Цезарь с  голого  перекинулся
на хороших посетителей и с тоской в мутных старческих глазах сперва залаял
на зеленый  зонтик  дамы,  а  потом  взвыл  на  иностранца  так,  что  тот
побледнел, попятился и проворчал что-то на не известном никому языке.
   Иона не вытерпел и так угостил Цезаря, что тот оборвал вой, заскулил  и
пропал.

   - Ноги о половичок вытирайте, -  сказал  Иона,  и  лицо  у  него  стало
суровое и торжественное, как всегда, когда он  входил  во  дворец.  Дуньке
шепнул: "Посматривай, Дунь..." - и отпер тяжелым ключом стеклянную дверь с
террасы. Белые Боги на балюстраде приветливо посмотрели на гостей.
   Те стали подыматься по  белой  лестнице,  устланной  малиновым  ковром,
притянутым золотыми прутьями. Голый оказался впереди всех, рядом с  Ионой,
и шел, гордо попирая босыми ступнями пушистые ступени.
   Вечерний свет, смягченный тонкими белыми шторами, сочился наверху через
большие  стекла   за   колоннами.   На   верхней   площадке   экскурсанты,
повернувшись, увидали пройденный провал лестницы, и  балюстраду  с  белыми
статуями, и белые  простенки  с  черными  полотнами  портретов,  и  резную
люстру, грозящую с тонкой нити сорваться в провал. Высоко, улетая куда-то,
вились и розовели амуры.
   - Смотри, смотри, Верочка, - зашептала  толстая  мать,  -  видишь,  как
князья жили в нормальное время.
   Иона стоял в сторонке, и гордость мерцала у него на  бритом  сморщенном
лице тихо, по-вечернему.
   Голый поправил пенсне на носу, осмотрелся и сказал:
   - Растрелли строил. Это несомненно. Восемнадцатый век.
   - Какой Растрелли? - отозвался Иона, тихонько кашлянув. - Строил  князь
Антон Иоаннович, царство ему небесное, полтораста лет назад. Вот как, - он
вздохнул. - Пра-пра-прадед нынешнего князя.
   Все повернулись к Ионе.
   - Вы не понимаете, очевидно, - ответил голый, - при Антоне  Иоанновиче,
это верно, но ведь архитектор-то  Растрелли  был?  А  во-вторых,  царствия
небесного не существует и князя нынешнего, слава Богу, уже нет.  Вообще  я
не понимаю, где руководительница?
   - Руководительница, - начал Иона и засопел от ненависти к голому,  -  с
зубами лежит, помирает, к утру кончится. А насчет царствия - это вы верно.
Для кой-кого его и нету. В небесное царствие в срамном виде без штанов  не
войдешь. Так ли я говорю?
   Молодые захохотали  все  сразу,  с  треском.  Голый  заморгал  глазами,
оттопырил губы.
   - Однако, я вам скажу, ваши симпатии к царству небесному  и  к  князьям
довольно странны в теперешнее время... И мне кажется...
   - Бросьте, товарищ Антонов, -  примирительно  сказал  в  толпе  девичий
голос.
   - Семен Иванович, оставь, пускай! - прогудел срывающийся бас.
   Пошли дальше. Свет последней зари падал сквозь сетку плюща, затянувшего
стеклянную дверь на террасе с белыми вазами. Шесть белых колонн с  резными
листьями вверху поддерживали хоры,  на  которых  когда-то  блестели  трубы
музыкантов.  Колонны  возносились  радостно  и   целомудренно,   золоченые
легонькие стулья чинно стояли под стенами. Темные гроздья кенкетов глядели
со стен, и, точно вчера потушенные, были в  них  обгоревшие  белые  свечи.
Амуры вились и заплетались в гирляндах,  танцевала  обнаженная  женщина  в
нежных облаках. Под ногами разбегался скользкий шашечный  паркет.  Странна
была новая живая толпа на чернополосных шашках, и тяжел и мрачен показался
иностранец в золотых очках, отделившийся от групп. За колонной он стоял  и
глядел зачарованно вдаль через сетку плюща.
   В смутном говоре зазвучал голос голого. Повозив  ногой  по  лоснящемуся
паркету, он спросил у Ионы:
   - Кто паркет делал?
   - Крепостные крестьяне, - ответил неприязненно Иона, - наши крепостные.
   Голый усмехнулся неодобрительно.
   - Сработано здорово, что и говорить. Видно,  долго  народ  гнул  спину,
выпиливая  эти  штучки,  чтоб  потом  тунеядцы  на  них  ногами   шаркали.
Онегины... трэнь... брень... Ночи напролет, вероятно,  плясали.  Делать-то
ведь было больше нечего.
   Иона про себя подумал: "Вот чума голая навязалась, прости  Господи",  -
вздохнул, покрутил головой и повел дальше.
   Стены исчезли под  темными  полотнами  в  потускневших  золотых  рамах.
Екатерина Вторая в горностае, с  диадемой  на  взбитых  белых  волосах,  с
насурьмленными бровями, смотрела во всю  стену  из-под  тяжелой  громадной
короны. Ее пальцы, остроконечные и тонкие, лежали на  ручке  кресла.  Юный
курносый, с четырехугольными звездами на  груди,  красовался  на  масляном
полотне напротив и с ненавистью глядел на  свою  мать.  А  вокруг  сына  и
матери   до   самого   лепного   плафона   глядели   княгини   и    князья
Тугай-Бег-Ордынские со своими родственниками.
   Отливая  глянцем,  чернея  трещинами,  выписанный  старательной  кистью
живописца XVIII века по  неверным  преданиям  и  легендам,  сидел  в  тьме
гаснущего от времени полотна раскосый,  черный  и  хищный,  в  мурмолке  с
цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли родоначальник -  повелитель
Малой орды Хан Тугай.
   За полтысячи лет смотрел со стен род князей Тугай-Бегов,  род  знатный,
лихой, полный княжеских, ханских и  царских  кровей.  Тускнея  пятнами,  с
полотен вставала история рода с пятнами то боевой славы, то позора, любви,
ненависти, порока, разврата...
   На пьедестале бронзовый позеленевший бюст старухи  матери  в  бронзовом
чепце с бронзовыми лентами,  завязанными  под  подбородком,  с  шифром  на
груди,  похожим  на  мертвое  овальное  зеркало.  Сухой  рот  запал,   нос
заострился. Неистощимая в развратной выдумке, носившая всю жизнь две славы
- ослепительной красавицы и жуткой Мессалины. В сыром  тумане  славного  и
страшного города на севере была увита легендой потому,  что  первой  любви
удостоил ее уже на склоне  своих  дней  тот  самый  белолосинный  генерал,
портрет которого висел в кабинете  рядом  с  Александром  I.  Из  рук  его
перешла в руки Тугай-Бега-отца и родила последнего нынешнего князя. Вдовой
оставшись, прославилась тем, что ее нагую на канате купали в пруду  четыре
красавца гайдука...
   Голый, раздвинув толпу, постучал ногтем по бронзовому чепцу и сказал:
   - Вот, товарищи, замечательная  особа.  Знаменитая  развратница  первой
половины девятнадцатого века...
   Дама с животом побагровела, взяла девочку за руку и быстро отвела ее  в
сторону.
   - Это Бог знает что такое... Верочка, смотри, какие портреты предков...
   - Любовница Николая Палкина, - продолжал голый, поправляя пенсне,  -  о
ней даже в романах писали некоторые буржуазные писатели. А тут что  она  в
имении вытворяла - уму непостижимо. Ни одного не было смазливого парня, на
которого она не  обратила  бы  благосклонного  внимания...  Афинские  ночи
устраивала...
   Иона  перекосил  рот,  глаза  его  налились  мутной  влагой,   и   руки
затряслись. Он что-то хотел молвить, но ничего не молвил,  лишь  два  раза
глубоко набрал воздуху. Все с  любопытством  смотрели  то  на  всезнающего
голого, то на бронзовую старуху. Подкрашенная дама обошла бюст  кругом,  и
даже важный иностранец, хоть и не понимавший русских слов, вперил в  спину
голого тяжелый взгляд и долго его не отрывал.
   Шли через кабинет князя, с эспантонами, палашами,  кривыми  саблями,  с
броней царских воевод, со шлемами кавалергардов,  с  портретами  последних
императоров, с пищалями, мушкетами, шпагами, дагерротипами и  пожелтевшими
фотографиями - группами кавалергардского, где служили старшие  Тугай-Беги,
и  конного,  где   служили   младшие,   со   снимками   скаковых   лошадей
тугай-беговских конюшен, со шкафами, полными тяжелых старых книг.
   Шли  через  курительные,  затканные  сплошь   текинскими   коврами,   с
кальянами, тахтами, с коллекциями чубуков на стойках, через малые гостиные
с бледно-зелеными гобеленами, с карсельскими старыми  лампами.  Шли  через
боскетную, где до сих пор не  зачахли  пальмовые  ветви,  через  игральную
зеленую, где в стеклянных шкафах золотился и голубел  фаянс  и  сакс,  где
Иона тревожно косил глазами Дуньке. Здесь, в игральной, одиноко красовался
на полотне блистательный офицер в белом мундире, опершийся на эфес. Дама с
животом посмотрела на каску с шестиугольной звездой, на раструбы перчаток,
на черные, стрелами вверх подкрученные усы и спросила у Ионы:
   - Это кто же такой?
   - Последний князь, - вздохнув,  ответил  Иона,  -  Антон  Иоаннович,  в
квалегардской форме. Они все в квалегардах служили.
   - А где он теперь? Умер? - почтительно спросила дама.
   - Зачем умер... Они за границей теперь. За  границу  отбыли  при  самом
начале, - Иона заикнулся от злобы,  что  голый  опять  ввяжется  и  скажет
какую-нибудь штучку.
   И голый хмыкнул и рот открыл, но чей-то голос в  толпе  молодежи  опять
бросил:
   - Да плюнь, Семен... старик он...
   И голый заикнулся.
   - Как? Жив? - изумилась дама. - Это замечательно!.. А дети у него есть?
   - Деток нету, - ответил Иона печально, - не благословил Господь...  Да.
Братец ихний младший, Павел Иоаннович, тот на войне убит.  Да.  С  немцами
воевал... Он в этих... в конных гренадерах служил... Он нездешний. У  того
имение в Самарской губернии было...
   - Классный старик... - восхищенно шепнул кто-то.
   - Его самого бы в музей, - проворчал голый.
   Пришли в шатер. Розовый шелк звездой расходился вверху и плыл  со  стен
волнами, розовый ковер глушил всякий звук. В нише из розового тюля  стояла
двуспальная резная кровать. Как будто недавно еще в эту ночь спали  в  ней
два тела. Жилым все казалось в шатре: и зеркало в раме серебряных листьев,
альбом на столике в костяном переплете, и  портрет  последней  княгини  на
мольберте - княгини юной, княгини  в  розовом.  Лампа,  граненые  флаконы,
карточки в светлых рамах, брошенная подушка казалась живой...  Раз  триста
уже водил Иона экскурсантов в спальню Тугай-Бегов и каждый  раз  испытывал
боль, обиду и стеснение сердца, когда  проходила  вереница  чужих  ног  по
коврам, когда чужие глаза равнодушно шарили по постели. Срам.  Но  сегодня
особенно щемило у Ионы в груди от присутствия  голого  и  еще  от  чего-то
неясного, что и понять было нельзя... Поэтому  Иона  облегченно  вздохнул,
когда осмотр кончился. Повел незваных гостей через биллиардную в  коридор,
а оттуда по второй восточной лестнице на боковую террасу и вон.
   Старик сам видел, как гурьбой ушли посетители  через  тяжелую  дверь  и
Дунька заперла ее на замок.

   Вечер  настал,  и  родились  вечерние  звуки.  Где-то   под   Орешневым
засвистели пастухи на дудках, за прудами звякали тонкие колокольцы - гнали
коров. Вечером вдали пророкотало несколько раз -  на  учебной  стрельбе  в
красноармейских лагерях.
   Иона брел по гравию ко дворцу, и ключи бренчали у него на поясе. Каждый
раз, как уезжали посетители, старик аккуратно возвращался во дворец,  один
обходил его, разговаривая сам с собой и посматривая внимательно  на  вещи.
После этого наступал покой и отдых, и до  сумерек  можно  было  сидеть  на
крылечке  сторожевого  домика,  курить  и  думать  о   разных   старческих
разностях.
   Вечер был подходящий для этого, светлый и теплый, но вот покоя на  душе
у Ионы как назло не было. Вероятно, потому, что  расстроил  и  взбудоражил
Иону голый. Иона, ворча  что-то,  вступил  на  террасу,  хмуро  оглянулся,
прогремел ключом и вошел. Мягко шаркая по ковру, он поднялся по лестнице.
   На площадке у входа в бальный зал он остановился и побледнел.
   Во дворце были шаги. Они послышались  со  стороны  биллиардной,  прошли
боскетную, потом стихли. Сердце у старика  остановилось  на  секунду,  ему
показалось, что он умрет. Потом сердце забилось часто-часто, в  перебой  с
шагами. Кто-то шел к Ионе, в этом не было  сомнения,  твердыми  шагами,  и
паркет скрипел уже в кабинете.
   "Воры! Беда, - мелькнуло в голове у старика. - Вот оно, вещее, чуяло...
беда". Иона судорожно вздохнул, в ужасе оглянулся, не  зная,  что  делать,
куда бежать, кричать. Беда...
   В дверях бального зала мелькнуло серое пальто и показался иностранец  в
золотых очках. Увидев Иону, он вздрогнул, испугался,  даже  попятился,  но
быстро оправился и лишь тревожно погрозил Ионе пальцем.
   - Что вы? Господин? - в ужасе забормотал  Иона.  Руки  и  ноги  у  него
задрожали мелкой дрожью. - Тут нельзя. Вы как  же  это  остались?  Господи
Боже мой... - Дыхание у Ионы перехватило, и он смолк.
   Иностранец внимательно глянул Ионе в глаза и,  придвинувшись,  негромко
сказал по-русски:
   - Иона, ты успокойся! Помолчи немного. Ты один?
   - Один... - переведя дух, молвил Иона, - да вы зачем, царица небесная?
   Иностранец тревожно оглянулся, потом глянул поверх  Ионы  в  вестибюль,
убедился, что за Ионой никого нет, вынул правую руку из заднего кармана  и
сказал уже громко, картаво:
   - Не узнал. Иона? Плохо, плохо... Если уж ты не узнаешь, то это плохо.
   Звуки  его  голоса  убили  Иону,  колена  у  него   разъехались,   руки
похолодели, и связка ключей брякнулась на пол.
   - Господи Иисусе! Ваше сиятельство. Батюшка, Антон Иоаннович. Да что же
это? Что же это такое?
   Слезы заволокли туманом зал, в тумане запрыгали золотые  очки,  пломбы,
знакомые раскосые  блестящие  глаза.  Иона  давился,  всхлипывал,  заливая
перчатки, галстух, тычась трясущейся головой в жесткую бороду князя.
   - Успокойся, Иона, успокойся, Бога ради, - бормотал тот, и жалостливо и
тревожно у него кривилось лицо, - услышать может кто-нибудь...
   - Ба... батюшка, - судорожно прошептал Иона, - да как же... как  же  вы
приехали? Как? Никого нету. Нету никого, один я...
   - И прекрасно, бери ключи. Иона, идем туда, в кабинет!
   Князь повернулся и твердыми шагами пошел через галерею в кабинет. Иона,
ошалевший, трясущийся, поднял ключи и поплелся за  ним.  Князь  оглянулся,
снял серую пуховую шляпу, бросил ее на стол и сказал:
   - Садись, Иона, в кресло!
   Затем, дернув щекой, оборвал со спинки другого, с выдвижным пультом для
чтения, табличку с надписью "В кресла не садиться" и  сел  напротив  Ионы.
Лампа на круглом столе жалобно звякнула, когда тяжелое  тело  вдавилось  в
сафьян.
   В голове у Ионы все мутилось, и мысли прыгали бестолково, как зайцы  из
мешка, в разные стороны.
   - Ах, как ты подряхлел. Иона, Боже, до чего ты старенький! -  заговорил
князь, волнуясь. - Но я счастлив, что все  же  застал  тебя  в  живых.  Я,
признаться, думал, что уж не увижу. Думал, что тебя тут уморили...
   От княжеской ласки Иона расстроился и зарыдал тихонько, утирая глаза...
   - Ну, полно, полно, перестань...
   - Как... как же вы приехали, батюшка? - шмыгая носом, спрашивал Иона. -
Как же это я не узнал вас, старый хрен? Глаза у меня слепнут... Как же это
вернулись вы, батюшка? Очки-то на вас, очки, вот главное, и  бородка...  И
как же вы вошли, что я не заметил?
   Тугай-Бег вынул из жилетного кармана ключ и показал его Ионе.
   - Через малую веранду из парка, друг мой! Когда вся эта сволочь уехала,
я и вернулся. А очки (князь снял их), очки здесь уже, на  границе,  надел.
Они с простыми стеклами.
   - Княгинюшка-то, Господи, княгинюшка с вами, что ли?
   Лицо у князя мгновенно постарело.
   - Умерла княгиня, умерла в прошлом году, - ответил он и задергал  ртом,
- в Париже умерла от воспаления легких. Так и не повидала родного  гнезда,
но все время его вспоминала. Очень вспоминала. И строго наказывала,  чтобы
я тебя поцеловал, если увижу. Она твердо верила, что мы увидимся. Все Богу
молилась. Видишь, Бог и привел.
   Князь приподнялся, обнял Иону и поцеловал  его  в  мокрую  щеку.  Иона,
заливаясь слезами, закрестился на шкафы с книгами,  на  Александра  I,  на
окно, где на самом донышке таял закат.
   - Царствие небесное, царствие небесное, - дрожащим голосом  пробормотал
он, - панихидку, панихидку отслужу в Орешневе.
   Князь тревожно оглянулся, ему показалось, что где-то скрипнул паркет.
   - Нету?
   - Нету, не беспокойтесь, батюшка, одни мы. И быть некому. Кто ж,  кроме
меня, придет.
   - Ну вот что. Слушай, Иона. Времени у меня мало. Поговорим о деле.
   Мысли у Ионы вновь встали на дыбы. Как же, в самом деле? Ведь  вот  он.
Живой! Приехал. А тут... Мужики, мужики-то!.. Поля?
   - В самом деле, ваше сиятельство, - он умоляюще поглядел  на  князя,  -
как же теперь быть? Дом-то? Аль вернут?..
   Князь рассмеялся на эти слова Ионы так,  что  зубы  у  него  оскалились
только с одной стороны - с правой.
   - Вернут? Что ты, дорогой!
   Князь вынул тяжелый желтый портсигар, закурил и продолжал:
   - Нет, голубчик Иона, ничего они мне не вернут... Ты, видно, забыл, что
было... Не в этом суть. Ты вообще имей в виду, что приехал-то я только  на
минуту и тайно. Тебе беспокоиться абсолютно  нечего,  тут  никто  и  знать
ничего не будет. На этот  счет  ты  себя  не  тревожь.  Приехал  я  (князь
поглядел на угасающие  рощи),  во-первых,  поглядеть,  что  тут  творится.
Сведения я кой-какие имел; пишут мне из Москвы, что дворец  цел,  что  его
берегут как народное достояние... На-ародное... (зубы у князя закрылись  с
правой стороны и оскалились с левой). Народное так народное, черт их бери.
Все равно. Лишь бы было цело. Оно так даже и лучше... Но вот в  чем  дело:
бумаги-то у меня тут остались важные. Нужны  они  мне  до  зарезу.  Насчет
самарских и пензенских имений. И Павла Ивановича тоже.  Скажи,  кабинет-то
мой рабочий растащили  или  цел?  -  Князь  тревожно  тряхнул  головой  на
портьеру.
   Колеса в голове Ионы ржаво заскрипели. Перед глазами вынырнул Александр
Эртус, образованный человек в таких же самых очках, как и  князь.  Человек
строгий и важный. Научный Эртус  каждое  воскресенье  наезжал  из  Москвы,
ходил по дворцу в скрипучих рыжих штиблетах, распоряжался,  наказывал  все
беречь и просиживал в рабочем кабинете долгие  часы,  заваленный  книгами,
рукописями и письмами по самую шею. Иона приносил  ему  туда  мутный  чай.
Эртус ел бутерброды с ветчиной и скрипел пером. Порой он расспрашивал Иону
о старой жизни и записывал, улыбаясь.
   - Цел-то цел кабинет, - бормотал Иона, -  да  вот  горе,  батюшка  ваше
сиятельство, запечатан он. Запечатан.
   - Кем запечатан?
   - Эртус Александр Абрамович из комитета...
   - Эртус? - картаво переспросил Тугай-Бег. - Почему же именно  Эртус,  а
не кто-нибудь другой запечатывает мой кабинет?
   - Из комитета он, батюшка,  -  виновато  ответил  Иона,  -  из  Москвы.
Наблюдение  ему,  вишь,  поручено.  Тут,   ваше   сиятельство,   внизу-то,
библиотека будет и учить будут мужиков. Так вот он библиотеку устраивает.
   - Ах, вот как! Библиотеку, - князь ощерился, - что ж,  это  приятно!  Я
надеюсь, им хватит моих книг? Жалко, жалко, что я не знал, а то бы я им из
Парижа еще прислал. Но ведь хватит?
   -  Хватит,  ваше  сиятельство,  -  растерянно  хрипнул  Иона,  -   ведь
видимо-невидимо книг-то у вас, - мороз прошел у Ионы по спине при  взгляде
на лицо князя.
   Тугай-Бег съежился в кресле, поскреб подбородок  ногтями,  затем  зажал
бородку в кулак и стал диковинно похож на портрет  раскосого  в  мурмолке.
Глаза его подернулись траурным пеплом.
   - Хватит? Превосходно.  Этот  твой  Эртус,  как  я  вижу,  образованный
человек и талантливый. Библиотеки устраивает, в моем кабинете сидит. Да-с.
Ну...  а  знаешь  ли  ты.  Иона,  что  будет,  когда  этот  Эртус  устроит
библиотеку?
   Иона молчал и глядел во все глаза.
   - Этого Эртуса я повешу вон на той липе, - князь белой рукой  указал  в
окно, - что у ворот. (Иона тоскливо и покорно  глянул  вслед  руке.)  Нет,
справа, у решетки. Причем день Эртус будет висеть лицом  к  дороге,  чтобы
мужики могли полюбоваться на этого  устроителя  библиотек,  а  день  лицом
сюда, чтобы он сам любовался на  свою  библиотеку.  Это  я  сделаю.  Иона,
клянусь тебе, чего бы это ни стоило. Момент  такой  настанет.  Иона,  будь
уверен, и, может быть, очень скоро. А связей, чтобы мне заполучить Эртуса,
у меня хватит. Будь покоен...
   Иона судорожно вздохнул.
   - А рядышком,  -  продолжал  Тугай  нечистым  голосом,  -  знаешь  кого
пристроим? Вот этого голого. Антонов Семен. Семен  Антонов,  -  он  поднял
глаза к небу,  запоминая  фамилию.  -  Честное  слово,  я  найду  товарища
Антонова на дне моря, если только он не подохнет до той поры или если  его
не повесят в общем порядке на Красной площади. Но  если  даже  повесят,  я
перевешу его на  день-два  к  себе.  Антонов  Семен  уже  раз  пользовался
гостеприимством в Ханской ставке и голый ходил по дворцу в пенсне, - Тугай
проглотил слюну, отчего татарские скулы вылезли желваками, - ну что  ж,  я
приму его еще раз, и тоже голого. Ежели он живым мне попадется в руки,  у.
Иона!.. не поздравлю я Антонова Семена. Будет  он  висеть  не  только  без
штанов, но и без шкуры! Иона! Ты слышишь, что он сказал про  княгиню-мать?
Слышал?
   Иона горько вздохнул и отвернулся.
   - Ты верный слуга, и, сколько бы я ни  прожил,  я  не  забуду,  как  ты
разговаривал с голым. Неужели тебе теперь не приходит в голову, как я в ту
же секунду не убил голого? А? Ведь ты же знаешь меня. Иона, много  лет?  -
Тугай-Бег взялся за карман пальто и выдавил  из  него  блестящую  рубчатую
рукоятку; беловатая пенка явственно показалась в углах рта, и  голос  стал
тонким и сиплым. - Но вот не убил! Не убил.  Иона,  потому  что  сдержался
вовремя. Но чего мне стоило сдержаться, знаю только один  я.  Нельзя  было
убить. Иона. Это было бы слабо и неудачно, меня схватили бы, и ничего бы я
не выполнил из того, зачем приехал. Мы сделаем. Иона, большее...  Получше,
- князь пробормотал что-то про себя и стих.
   Иона сидел, мутясь, и в нем от слов  князя  ходил  холодок,  словно  он
наглотался мяты. В голове не было уже никаких мыслей, а так, одни обрывки.
Сумерки заметно заползали  в  комнату.  Тугай  втолкнул  ручку  в  карман,
поморщился, встал и глянул на часы.
   - Ну, вот что. Иона, поздно. Надо спешить. Ночью  я  уеду.  Устроим  же
дела. Во-первых, вот что, - у князя в руках  очутился  бумажник,  -  бери.
Иона, бери, верный друг! Больше дать не могу, сам стеснен.
   - Ни за что не возьму, - прохрипел Иона и замахал руками.
   - Бери! - строго сказал Тугай и запихнул  сам  Ионе  в  карман  бушлата
белые бумажки. Иона  всхлипнул.  -  Только  смотри  тут  не  меняй,  а  то
пристанут - откуда.  Ну-с,  а  теперь  самое  главное.  Позволь  уж.  Иона
Васильевич, перебыть до поезда во дворце. В два ночи уеду в  Москву.  Я  в
кабинете разберу кое-какие бумаги.
   - Печать-то, батюшка, - жалобно начал Иона.
   Тугай подошел к  двери,  отодвинул  портьеру  и  сорвал  одним  взмахом
веревочку с сургучом. Иона ахнул.
   - Вздор, - сказал Тугай, - ты, главное, не бойся! Не бойся, мой друг! Я
тебе ручаюсь, устрою так, что тебе ни за что не придется отвечать.  Веришь
моему слову? Ну, то-то...

   Ночь подходила к полночи. Иону сморило сном в  караулке.  Во  флигельке
спали истомленная Татьяна Михайловна и Мумка.  Дворец  был  бел  от  луны,
слеп, безмолвен...
   В рабочем кабинете  с  наглухо  закрытыми  черными  шторами  горела  на
открытой конторке керосиновая лампа, мягко и зелено освещая  вороха  бумаг
на полу, на кресле  и  на  красном  сукне.  Рядом  в  большом  кабинете  с
задернутыми двойными шторами нагорали  стеариновые  свечи  в  канделябрах.
Нежными искорками поблескивали переплеты в шкафах,  Александр  I  ожил  и,
лысый, мягко улыбался со стены.
   За конторкой в рабочем кабинете сидел человек в  штатском  платье  и  с
кавалергардским шлемом на голове. Орел победно взвивался над  потускневшим
металлом со звездой. Перед человеком сверх  вороха  бумаг  лежала  толстая
клеенчатая тетрадь. На первой странице бисерным почерком было написано:
   "Алекс Эртус. История Ханской ставки. 1922-1923".
   Тугай, упершись в щеки кулаками, мутными глазами глядел не отрываясь на
черные строчки. Плыла полная тишина, и сам Тугай слышал, как в жилете  его
неуклонно шли, откусывая минуты, часы. И двадцать минут, и  полчаса  сидел
князь неподвижно.
   Сквозь шторы вдруг проник долгий тоскливый звук. Князь очнулся,  встал,
громыхнув креслами.
   - У-у, проклятая собака, - проворчал он и вошел в парадный  кабинет.  В
тусклом стекле шкафа навстречу ему пришел мутный кавалергард  с  блестящей
головой. Приблизившись к  стеклу,  Тугай  всмотрелся  в  него,  побледнел,
болезненно усмехнулся.
   - Фу, - прошептал он, - с ума сойдешь.
   Он снял шлем, потер висок, подумал, глядя в  стекло,  и  вдруг  яростно
ударил шлем оземь так, что по комнатам пролетел гром  и  стекла  в  шкафах
звякнули жалобно. Тугай сгорбился после  этого,  отшвырнул  каску  в  угол
ногой и зашагал  по  ковру  к  окну  и  обратно.  В  одиночестве,  полный,
по-видимому, важных и тревожных дум, он обмяк, постарел и  говорил  сам  с
собой, бормоча и покусывая губы:
   - Это не может быть. Не... не... не...
   Скрипел  паркет,  и  пламя  свечей  ложилось  и  колыхалось.  В  шкафах
зарождались и исчезали седоватые зыбкие люди. Круто повернув на  одном  из
кругов, Тугай подошел к  стене  и  стал  всматриваться.  На  продолговатой
фотографии  тесным  амфитеатром  стояли   и   сидели   застывшие   и   так
увековеченные люди с орлами на головах. Белые раструбы  перчаток,  рукояти
палашей. В самом центре громадной группы сидел невзрачный,  с  бородкой  и
усами, похожий на полкового врача человек. Но  головы  сидящих  и  стоящих
кавалергардов были вполоборота напряженно прикованы к небольшому человеку,
погребенному под шлемом.
   Подавлял  белых  напряженных  кавалеристов   маленький   человек,   как
подавляла на бронзе надпись о нем. Каждое слово в ней с  заглавной  буквы.
Тугай долго смотрел  на  самого  себя,  сидящего  через  двух  человек  от
маленького человека.
   - Не может быть, - громко сказал Тугай  и  оглядел  громадную  комнату,
словно в свидетели приглашал многочисленных собеседников.  -  Это  сон.  -
Опять он пробормотал про себя, затем бессвязно продолжал: - Одно, одно  из
двух; или это  мертво...  а  он...  тот...  этот...  жив...  или  я...  не
поймешь...
   Тугай провел по волосам, повернулся, увидал идущего  к  шкафу,  подумал
невольно: "я постарел", - опять забормотал: - По живой моей  крови,  среди
всего живого шли и топтали, как по мертвому. Может быть,  действительно  я
мертв? Я - тень? Но ведь  я  живу,  -  Тугай  вопросительно  посмотрел  на
Александра I, - я все ощущаю, чувствую.  Ясно  чувствую  боль,  но  больше
всего ярость. - Тугаю показалось, что голый мелькнул в темном зале,  холод
ненависти прошел у Тугая по суставам. -  Я  жалею,  что  я  не  застрелил.
Жалею. - Ярость начала накипать в нем, и язык пересох.
   Опять он повернулся и молча  заходил  к  окну  и  обратно,  каждый  раз
сворачивая к простенку и вглядываясь в группу. Так прошло с четверть часа.
Тугай вдруг остановился, провел по  волосам,  взялся  за  карман  и  нажал
репетир. В кармане нежно и таинственно пробило двенадцать раз, после паузы
на другой тон один раз четверть и после паузы три минуты.
   - Ах, Боже мой, - шепнул Тугай и заторопился.  Он  огляделся  кругом  и
прежде всего взял со стола очки и надел их. Но теперь  они  мало  изменили
князя. Глаза его косили, как у Хана на полотне, и белел в них лишь  легкий
огонь отчаянной созревшей мысли. Тугай надел пальто и  шляпу,  вернулся  в
рабочий кабинет, взял бережно отложенную на кресле  пачку  пергаментных  и
бумажных документов с печатями, согнул ее и  с  трудом  втиснул  в  карман
пальто. Затем сел к конторке и в  последний  раз  осмотрел  вороха  бумаг,
дернул щекой и, решительно  кося  глазами,  приступил  к  работе.  Откатив
широкие рукава пальто, прежде всего он взялся за рукопись Эртуса, еще  раз
перечитал первую страницу, оскалил зубы и  рванул  ее  руками.  С  хрустом
сломал ноготь.
   - Ат... чума! -  хрипнул  князь,  потер  палец  и  приступил  к  работе
бережней. Надорвав несколько листов, он постепенно превратил всю тетрадь в
клочья. С конторки и кресел сгреб ворох бумаг  и  натаскал  их  кипами  из
шкафов. Со стены сорвал небольшой портрет елизаветинской дамы, раму разбил
в щепы одним ударом ноги,  щепы  на  ворох,  на  конторку  и,  побагровев,
придвинул в угол под портрет. Лампу  снял,  унес  в  парадный  кабинет,  а
вернулся с канделябром и аккуратно  в  трех  местах  поджег  ворох.  Дымки
забегали, в кипе стало извиваться, кабинет неожиданно весело ожил неровным
светом. Через пять минут душило дымом.
   Приоткрыв дверь и портьеру,  Тугай  работал  в  соседнем  кабинете.  По
вспоротому портрету Александра I  лезло,  треща,  пламя,  и  лысая  голова
коварно улыбалась в дыму. Встрепанные томы горели стоймя на столе, и тлело
сукно. Поодаль в кресле сидел князь и смотрел. В глазах  его  теперь  были
слезы от дыму и веселая бешеная дума. Опять он пробормотал:
   - Не вернется ничего. Все кончено. Лгать не к чему. Ну так унесем же  с
собой все это, мой дорогой Эртус.
   ...Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли
за ним, бальными огнями горел зал. На занавесах изнутри играли  и  ходуном
ходили огненные тени.
   В розовом шатре  князь  развинтил  горелку  лампы  и  вылил  керосин  в
постель; пятно разошлось и закапало на ковер.  Горелку  Тугай  швырнул  на
пятно. Сперва ничего не произошло: огонек сморщился и исчез, но  потом  он
вдруг выскочил и, дыхнув, ударил вверх, так что Тугай еле отскочил.  Полог
занялся через минуту, и разом, ликующе, до  последней  пылинки,  осветился
шатер.
   - Теперь надежно, - сказал Тугай и заторопился.
   Он прошел боскетную, биллиардную, прошел в черный  коридор,  гремя,  по
винтовой лестнице спустился в  мрачный  нижний  этаж,  тенью  вынырнул  из
освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее  и  вышел  в  парк.
Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову
в плечи и незабытыми тайными тропами нырнул во тьму...

                            Михаил БУЛГАКОВ

                            БАГРОВЫЙ ОСТРОВ

                       Роман товарища Жюля Верна

                   С французского языка на эзоповский
                     переведено Михаилом Булгаковым

                           Действующие лица.

                             Островитяне

     Сиси-Бузи - царь всея мавров и эфиопов, самодержавный владыка острова
до прибытия европейцев; огневодопоклонник (т.е. поклонник  огненной  воды,
еще проще - алкаш).
     Рики-Тики-Тави - главнокомандующий всеми вооруженными силами острова,
фантастический ненавистник мавров, но огненной воде не враг.
     Коку-Коки - или "пройдоха Коку-Коки", авантюрист, погревший  руки  на
стихийном бедствии и временно узурпировавший власть, но плохо кончивший.
     Эфиопский парламентер - смутьян.
     Рядовой солдат - мавр.
     Эфиопы и мавры - войны, рыбаки, узники каменоломен и другие.

                                Европейцы

     1. Лорд Гленарван -  известный  аглицкий  буржуй,  акула  британского
империализма, выведенная на чистую воду товарищем Жюль-Верном.
     2. Мишель Ардан - известный французский буржуй, союзник  и  конкурент
лорда Гленарвана в деле ограбления  цветных  народов.  Акула  французского
империализма.
     3.  Собственный  корреспондент  американской  "Нью-Йорк   Таймс"   на
острове. Истории известно, что он является жертвой тропического  триппера.
Кроме этого, ничего больше о нем истории не известно.
     4. Капитан  Гаттерас  -  оголтелый  колонизатор  на  службе  у  лорда
Гленарвана; за систематическую  пьянку  в  служебное  время  и  халатность
разжалован лордом в рядовые канониры  (пушкари).  С  горя  стал  пить  еще
больше.
     5. Филеас Фогг - еще один прислужник лорда, такая же зараза, если  не
хуже.
     6. Профессор Жак Паганель - ученый холуй  французских  колонизаторов,
сиречь Мишеля Ардана и компании. Близорук, в очках, рассеянный  паразит  с
подзорной трубой под мышкой. Пить, правда не пил, а что толку?
     Матросы, солдаты, надсмотрщики и другие.
     Действие происходит в первой половине ХХ века.

                       ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА

                           1. История с географией

     В безбрежных просторах океана, который, - вероятно, за его постоянные
штормы и волнения, - весьма остроумно был назван некими  шутниками  Тихим,
под ... градусов  широты  и  ...  долготы  находился  большой  необитаемый
остров.  Время  шло,  и   остров   постепенно   был   заселен   и   освоен
прославленными, родственными друг другу племенами - красными эфиопами, так
называемыми белыми маврами, и еще маврами некоего  неопределенного  цвета,
не то черного с желтизной, не  то  желтого  с  чернотой.  Впрочем,  пьяные
матросы с изредка забредавших сюда судов отнюдь не утруждали себя  излишне
скрупулезным различением всех тонкостей туземной  окраски  и  всех  подряд
островитян называли попросту черно...ыми.
     Когда знаменитый мореплаватель,  лорд  Гленарван,  на  своем  корабле
"Надежда" впервые причалил к острову, то он открыл, что здесь господствует
довольно своеобразный социальный строй. Несмотря на то, что красные эфиопы
десятикратно превосходили своим числом белых и  разноцветных  мавров,  вся
полнота власти на острове была в руках исключительно  этих  последних.  На
троне,  воздвигнутом  под  сенью  пальм,  восседал  царственный  властелин
острова Сиси-Бузи в роскошном наряде из рыбьих костей и консервных  банок.
После  него  занимали  почетные  места   -   верховный   главнокомандующий
Рики-Тики-Тави и главный жрец всея мавров и эфиопов.
     Их охраняла отборная, вооруженная увесистыми дубинками, лейб-гвардия,
набранная из самых разноцветных мавров.
     Красные же эфиопы смиренно обрабатывали маисовые поля,  принадлежащие
белым маврам, ловили для них, а так же  для  разноцветных  мавров  рыбу  и
собирали черепашьи яйца.
     Лорд  Гленарван  незамедлительно  приступил  к  совершению  известной
процедуры, каковую он производил всегда и  везде,  где  бы  не  появлялся:
водрузил на вершине горы британский флаг и на своем прекрасном  английском
языке с оксфордским произношением торжественно изрек:
     - Отныне этот остров принадлежит британской короне!
     Однако, тут произошло  досадное  недоразумение.  Эфиопы,  которые  не
владели никакими  языками,  кроме  своего  собственного,  и  в  силу  этой
невежественности ни черта не поняли из английской речи благородного лорда,
с радостными  воплями  обступили  имперский  флаг.  Островитян  привела  в
восторг его прекрасная ткань и они, разодрав  флаг  на  множество  кусков,
тотчас начали сооружать  себе  из  них  красивые  набедренные  повязки.  В
наказание за подобное святотатство матросы,  по  приказу  лорда,  схватили
осквернителей, разложили под пальмами, содрали у них с  бедер  злосчастные
повязки и нещадно выпороли.
     Так состоялось первое приобщение темных эфиопов к цивилизации,  после
чего  лорду  пришлось  вступать  в  непосредственные  переговоры  с  самим
Сиси-Бузи. Его высочество нахально заявил благородному лорду,  что  остров
принадлежит ему, Сиси-Бузи, и никакого флага не надо.
     В ходе переговоров выяснилось, что еще до  прибытия  к  этим  берегам
лорда Гленарвана, остров открыли уже дважды. Сначала здесь побывали немцы,
а затем еще и другие, которые ели лягушек. И в доказательство  своих  слов
Сиси-Бузи указал на красовавшееся на его шее ожерелье из консервных банок.
В заключение его царское величество дипломатично  выразить  весьма  тонкую
мысль:
     - Огненная вода - это очень вкусно, да!
     - Вижу, вижу, что вы уже успели об этом пронюхать, собачьи дети, -  с
оксфордской изысканностью буркнул себе под нос благородный лорд и, хлопнув
по-приятельски Сиси-Бузи по плечу, великодушно дозволил  ему  считать  сей
чудный  островок  по-прежнему  его   собственностью.   Что   же   касается
британского флага, то  договорились,  что  он  тоже  останется  висеть  на
верхушке горы, - он ведь там никому не мешает. А в остальном все  остается
без изменений, так как и было раньше.  После  этого  начался  товарообмен.
Матросы извлекли  из  трюмов  стеклянные  бусы,  банки  залежалых  сардин,
сахарин и бутылки с огненной водой. Эфиопы  же  с  ликованием  вытащили  к
берегу целые горы бобровых мехов, слоновой кости, рыбы, черепашьих  яиц  и
жемчуга.
     Сиси-бузи забрал всю огненную воду себе, сардины тоже,  а  стеклянные
бусы и сахарин милостиво уступил эфиопам.
     С  этого   момента   наладились   регулярные   сношения   острова   с
цивилизованным миром. В бухте то и дело причаливали теперь корабли, с  них
выгружали  на  берег  английские  "драгоценности",  а  на  борт  принимали
эфиопские "безделушки". На  острове  поселился  собственный  корреспондент
"Нью-Йорк Таймс" в белых штанах и с неизменной трубкой  в  зубах,  который
вскоре заболел здесь тропическим триппером. По  совету  местных  эфиопских
медиков  корреспондент  лечил  свою  хворобу  водным   раствором   спирта,
изготовленным по особому рецепту: две капли воды  на  стакан  спирта.  Эта
микстура в какой-то степени облегчала мучения страдальца.
     В мореходные атласы мира сей райский уголок был занесен под названием
Острова Эфиопов.

                      2. Сиси-Бузи пьет огненную воду

     Жизнь на острове очень быстро достигла небывалого  расцвета.  Главный
жрец, верховный главнокомандующий и сам  Сиси-Бузи  буквально  купались  в
огненной воде. Физиономия Сиси-Бузи вспухла и блестела  как  лакированная.
Восхищенная гвардия мавров, украшенных стеклянными  бусами,  окружала  его
шатер сплошной стеной.
     На  проплывающие  мимо  корабли  с   острова   частенько   доносились
оглушительные вопли:
     - Да здравствует наш великий  вождь  Сиси-Бузи!  Да  здравствует  наш
главный жрец! Ура! Ура!!!
     Это орали пьяные мавры, особенно старались наиболее цветастые из них.
     А у эфиопов царило глухое молчание.  Поскольку  бедняги  не  получили
доступа к огненной воде и были лишены права участия в священнодействиях  с
нею, вместо чего  им  вменялось  в  обязанность  лишь  работать,  пока  не
протянут  свои  ноги,  то  в  их  рядах  стало  нарастать   возмутительное
недовольство. Нашлись, как в подобных случаях водится, и всякие зловредные
подстрекатели-агитаторы. Подзуживаемые ими  эфиопы,  наконец,  уже  громко
возроптали:
     - Братья, да где же  справедливость  на  этом  свете?  Разве  это  по
божьему закону деется - всю водку зажилили себе мавры, все  шикарные  бусы
тоже только для мавров, а для нас только этот занюханный сахарин? И  после
этого мы еще работай?
     Как и следовало ожидать, все это  кончилось  для  оппозиции  большими
неприятностями. Едва узнав  о  начавшемся  брожении  умов,  Сиси-Бузи,  не
мешкая, направил к эфиопским вигвамам карательную экспедицию, которая  под
предводительством верховного главнокомандующего доблестного Рики-Тики-Тави
привела, как выражался Сиси-Бузи, всех смутьянов к общему  знаменателю.  А
там, где еще вчера сияли блеском королевские вигвамы, сегодня громоздились
только бесформенные руины.
     Когда  поголовная  порка  окончилась,  раскаявшиеся   эфиопы,   низко
кланяясь, благодарили за науку и в один голос повторяли:
     - Сами роптать больше не будем и детям своим закажем!
     Так на острове снова были восстановлены мир и процветание.

                              3. Катастрофа

     Вигвамы Сиси-Бузи и главного жреца стояли в наиболее живописной части
острова, у подножия потухшего триста лет тому назад старого вулкона.
     Но однажды ночью вулкан вдруг,  совершенно  неожиданно,  проснулся  и
сейсмографы  в  далеком  Пулкове  и  Гринвиче   зарегистрировали   ужасное
сотрясение.
     Над огнедышащей горой взметнулся в небо высокий столб дыма и пламени,
затем градом посыпались камни, и, наконец, подобно клокочущему кипятку  из
самовара, хлынула раскаленная лава.
     К утру все было кончено.
     Объятые ужасом эфиопы узнали, что они остались без своего  обожаемого
монарха  и  без  главного  жреца.  Судьба  сохранила  им  лишь  верховного
главнокомандующего, доблестного Рики-Тики-Тави. А там, где еще вчера сияли
блеском королевские  вигвамы,  сегодня  громоздились  только  бесформенные
груды постепенно застывшей лавы.

                          4. Гениальный Коку-Коки

     Вся стихийно собравшаяся после катастрофы толпа уцелевших  островитян
в первый момент была как громом поражена, все стояли оцепеневшие. Но уже в
следующий момент в головах эфиопов и немногих оставшихся  в  живых  мавров
зародился естественный вопрос:
     - Что же теперь дальше? Как быть?
     Вопрос породил брожение. Гул голосов, вначале неясный и едва слышный,
стал нарастать все более и более, кое-где уже готова была начаться свалка.
Неизвестно, к чему бы это  привело,  не  случись  тут  новое  удивительное
явление. Над волнующейся толпой, выглядевшей словно алое  маковое  поле  с
редкими белыми и цветными вкраплениями, внезапно возникла сначала  испитая
физиономия с бегающими глазками, а затем и вся тщедущная фигура известного
на острове горького пьянчуги и бездельника Коку-Коки.
     Эфиопы вторично остолбенели, словно громом трахнутые.  Причиной  тому
был, прежде всего, необычный внешний вид Коку-Коки. Все от мала до  велика
привыкли видеть его либо отирающимся в бухте,  где  выгружались  на  берег
заманчивая огненная вода, либо поблизости от вигвама Сиси-Бузи,  где  этот
деликатес распивался. И всем было доподлинно  известно,  что  Коку-Коки  -

природный цветной мавр высокой  кондиции.  Но  теперь  он  предстал  перед
изумленными островитянами весь обмазанный красным суриком, с головы до пят
покрытый эфиопским боевым узором. Даже самый опытный глаз не мог бы сейчас
отличить этого вертлявого плута от любого обычного эфиопа.
     Коку-Коки покачнулся на бочке сперва  вправо,  потом  влево,  разинул
свою широкую пасть и громогласно изрек странные слова, которые восхищенный
корреспондент "Нью-Йорк Таймс" тотчас записал в свой блокнот:
     - Отныне мы свободные эфиопы, объявляю всем благодарность!
     Никто в толпе эфиопов не мог понять, почему и за что именно Коку-Коки
объявлял им свою благодарность. Тем не  менее  вся  огромная  человеческая
масса ответила ему изумительно громовым "ура!"
     Это "ура!" в течение нескольких минут неистовствовало  над  островом,
пока его не оборвал новый возглас Коку-Коки:
     - А теперь, братья, ступайте приносить присягу!
     Пришедшие в восторг от новой идеи эфиопы вразнобой загалдели:
     - Так кому же мы будем теперь присягать?
     И Коку-Коки величественно обронил:
     - Мне!
     На сей раз остолбенели от изумления мавры, но их замешательство  было
недолгим. Первым опомнился  от  оцепенения  сам  бывший  главнокомандующий
Рики-Тики-Тави.
     - А ведь каналья прав! - воскликнул он. - Это как  раз  то,  что  нам
сейчас нужно. Пройдоха попал в самое яблочко! - и подал пример, первым  же
низко склонился над новоявленным вождем народа.
     Мавры подхватили Коку-Коки на руки и высоко подняли его над толпой.
     Целую ночь по всему острову ярко пылали веселые огни, бросая отблески
в высокое небо. Вокруг  них  повсюду  плясали  ликующие  эфиопы,  празднуя
установленные свободы. Они совершенно опьянели от радости  и  от  огненной
воды, каковую щедрый Коку-Коки повелел выдавать всем без ограничения.
     Радисты проплывавших  мимо  кораблей  встревоженно  шарили  в  эфире,
тщетно пытаясь уловить какую-либо весть с острова. На кораблях  собирались
уже было на всякий случай для порядка хорошенько обстрелять остров, но тут
весь цивилизованный мир успокоился радиограммой, поступившей, наконец,  от
специального корреспондента "Нью-Йорк Таймс".
     "Большой сабантуй. Точка. Болваны на острове  празднуют  национальный
праздник байрам. Точка. Пройдоха оказался гениален. Точка."

                               5. Мятеж

     События,  меж  тем,  развивались  стремительно   и,   в   результате,
политическая  обстановка  на  острове  очень  скоро  вновь  стала   крайне
напряженной. Еще  в  первый  день  своего  правления  Коку-Коки,  стремясь
угодить эфиопам, переименовал  остров  в  Красный  или  Багровый  в  честь
эфиопской красной расцветки. Но эфиопы оказались равнодушны к славе  и  на
них не произвело никакого впечатления сие переименование, зато оно вызвало
недовольство среди мавров.
     На другой день Коку-Коки решил угодить маврам и  официально  утвердил
одного из них, а именно того же Рики-Тики-Тави, во  вновь  восстановленной
должности верховного  главнокомандующего.  Однако,  маврам  он  отнюдь  не
угодил этим, а лишь вызвал у них зависть и склоку, поскольку каждый из них
сам был бы не прочь заполучить такую должность. А эфиопскую общественность
возмутил уже сам факт возвышения одного из мавров.
     Тогда на третий день наш герой принял решение  угодить  самому  себе,
соорудив с этой  целью  из  пустых  консервных  банок  новый  персональный
головной убор и водрузил его на свою голову. Получилось  очень  красиво  и
как две капли воды походило на царскую корону незабвенного  Сиси-Бузи.  Но
эта акция вызвала уже всеобщую оппозицию: мавры были  убеждены,  что  лишь
кто-либо из них может быть достоин такой короны, а эфиопы, будучи  к  тому
же деморализованы обильным употреблением огненной воды,  выступали  против
короны вообще, усматривая в этом реставрацию монархии. Недаром  у  них  до
сих пор начинали чесаться спины при одном воспоминании о том, как покойный
Сиси-Бузи, по его любимому выражению, "приводил их к общему знаменателю".
     Тем не менее, пока огненной воды хватало, никакие оппозиции и фракции
не  могли  всерьез  поколебать  авторитет  вождя.  Вспомним,   что   когда
островитяне приносили ему  присягу,  Коку-Коки  торжественно  провозгласил
основной программный принцип  нового  строя:  "Огненную  воду  каждому  по
потребности!"   Поэтому   главной   задачей   и   венцом   государственной
деятельности Коку-Коки являлось - обеспечить страждущих огненной водой.  И
вот тут-то он и провалился, так как  оказался  не  в  состоянии  выполнить
намеченную программу. Объяснялось это очень просто: если  теперь  огненную
воду могли получить все по потребности, то потребности  эти  все  росли  и
росли и оказались ненасытными, но откуда же пополнять запасы? Чтобы  найти
выход из надвигающегося кризиса, Коку-Коки приказал перегнать на  огненную
воду весь годовой урожай маиса. Но и этого хватило ненадолго  и  в  то  же
время это мероприятие ударило по  желудкам  как  эфиопов,  так  и  мавров:
урожай пропили быстро, и если мавры кое-что сохраняли  еще  в  запасе,  то
эфиопам вскоре уже нечего было ни пить, ни есть,  кроме  дождевой  воды  и
лесных кокосов. В стране бурно росло всеобщее негодование  и  политическая
обстановка обострилась до предела. Авторитет правителя  рухнул  и  сам  он
отныне укрывался от разъяренных соотечественников  в  своем  вигваме,  где
отлеживался в полном бездействии.
     И вот в один прекрасный день в вигваме верховного  главнокомандующего
Рики-Тики-Тави неожиданно появился  некий  эфиопский  посланец  с  коварно
бегающими глазками подстрекателя и смутьяна. Командарм в это время как раз
был занят важным делом и не расположен к аудиенциям: он пил огненную  воду
и с хрустом загрызал ее жареным молочным поросенком.
     - Чего тебе, эфиопская морда, здесь надо? -  с  досадой  спросил  он,
отрываясь от своего занятия.
     Эфиоп пропустил комплимент в свой адрес мимо ушей и сразу приступил к
сути.
     - Ну как же это так, - начал он свою демагогию. - Так дело не пойдет.
Для вас, значит, водка и поросятина, а для нас... Это что же получается  -
опять как при старом режиме?
     - Ах, так... Поросятинки тебе тоже, говоришь, захотелось?  -  мрачно,
но все еще сдерживая себя, вопросил старый вояка.
     - Ну, а  как  же?  Ведь  эфиопы  тоже  люди!  -  дерзко  ответствовал
эфиопский представитель, нахально переминаясь при этом с ноги на ногу.
     Доблестный Рики-Тики-Тави не мог  далее  вынести  подобной  наглости.
Славный воин одним рывком ухватил за хрустящую ногу поросенка, развернулся
и со всего размаху так двинул им в зубы незадачливому посетителю, что  все
кругом полетело: из поросенка брызнул и полетел во все  стороны  жир,  изо
рта у эфиопа - кровь, а из глаз его посыпались слезы вперемежку с зелеными
искрами.
     - Вон! - рявкнул командарм и на том окончил дискуссию.
     Мы  не  знаем,  что   предпринял   злополучный   эфиопский   смутьян,
возвратившись к своим, но доподлинно известно, что к вечеру весь  багровый
остров гудел, как потревоженный пчелиный улей. А ночью с проходившего мимо
фрегата "Ченслер" внезапно увидели в районе  южной  бухты  вздымавшееся  в
двух местах огненное зарево. И в эфир полетела с фрегата радиограмма:
     "Огни на острове точка По всей вероятности эти эфиопские  ослы  опять
загуляли точка Капитан Гаттерас".
     Увы, бравый капитан  ошибся.  То  не  праздничные  огни  горели.  Это
полыхали жарким пламенем вигвамы мятежных эфиопов, подожженные карательной
экспедицией Рики-Тики-Тави.
     На утро огненные столбы сменились одними дымами и было их  теперь  не
два, а уже девять. На следующую ночь косматое пламя пожарищ свирепствовало
уже в шестнадцати местах. Газеты  Парижа  и  Лондона,  Рима  и  Нью-Йорка,
Берлина  и  других  городов  пестрели  в  эти  дни   крупными,   кричащими
заголовками:
     - Что же происходит на Багровом Острове?
     И тогда весь мир был  ошеломлен  зловещей  телеграммой,  поступившей,
наконец, от известного своей оперативностью спецкора "Нью-Йорк Таймс":
     "Уже  шестой  день  горят  вигвамы  мавров  точка   Огромные  полчища
эфиопов...    (неразборчиво)    Пройдоха    Коку-Коки    сдел...    (далее
неразборчиво)".
     А днем позже мир был потрясен новой сенсационной телеграммой, которая
поступила уже не с острова, а из одного из европейских портов:
     "Эфиопы  устроили  грандиозный  мятеж  точка  остров  в  огне   точка
вспыхнула эпидемия чумы точка  горы  трупов  точка  пятьсот  авансу  точка
корреспондент".

Михаил БУЛГАКОВ

                           ПОХОЖДЕНИЯ ЧИЧИКОВА

              Поэма в двух пунктах с прологом и эпилогом

                         - Держи, держи, дурак! - кричал Чичиков Селифану.
                         - Вот я тебя палашом! - кричал скакавший
                      навстречу фельдъегерь, с усами в аршин. - Не видишь,
                      леший дери твою душу, казенный экипаж.

                                  ПРОЛОГ

     Диковинный сон... Будто бы в царстве  теней,  над  входом  в  которое
мерцает неугасимая лампада с надписью "Мертвые души", шутник-Сатана открыл
двери. Зашевелилось мертвое  царство  и  потянулась  из  него  бесконечная
вереница.
     Манилов  в  шубе  на  больших  медведях,  Ноздрев  в  чужом  экипаже,
Держиморда на пожарной трубе, Селифан, Петрушка, Фитинья...
     А самым последним тронулся он - Павел Иванович Чичиков  в  знаменитой
своей бричке.
     И двинулась вся ватага на Советскую Русь  и  произошли  в  ней  тогда
изумительные происшествия. А какие - тому следуют пункты.

                                    1

     Пересев в Москве из брички в автомобиль и летя в  нем  по  московским
буеракам, Чичиков ругательски ругал Гоголя:
     - Чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обеими глазами по  пузырю
в копну величиною! Испакостил, изгадил  репутацию  так,  что  некуда  носа
показать. Ведь ежели узнают, что я -  Чичиков,  натурально,  в  два  счета
выкинут к чертовой матери! Да еще хорошо, как только выкинут,  а  то  еще,
храни  бог,  на  Лубянке  насидишься.  А  все Гоголь, чтоб ни ему, ни  его
родне...
     И размышляя таким образом, въехал в ворота той  самой  гостиницы,  из
которой сто лет тому назад выехал.
     Все решительно в ней было по прежнему: из щелей выглядывали  тараканы
и даже их как-будто больше сделалось, но были и некоторые измененьица. Так
например, вместо вывески "Гостиница" висел плакат с надписью: "Общежитие N
такой-то" и, само собой, грязь и гадость была такая, о которой Гоголь даже
понятия не имел.
     - Комнату!
     - Ордер пожалте!
     Ни одной секунды не смутился гениальный Павел Иванович.
     - Управляющего!
     Трах! Управляющий старый знакомый: дядя Лысый Пимен, который  некогда
держал "Акульку", а теперь открыл на  Тверской  кафе  на  русскую  ногу  с
немецкими затеями: аршадами, бальзамами и, конечно, с проститутками. Гость
и управляющий облобызались, шушукнулись,  и  дело  наладилось  в  миг  без
всякого  ордера.  Закусил  Павел  Иванович,  чем  бог  послал,  и  полетел
устраиваться на службу.

                                    2

     Являлся  всюду  и  всех  очаровал   поклонами   несколько   набок   и
колоссальной эрудицией, которой всегда отличался.
     - Пишите анкету.
     Дали Павлу Ивановичу анкетный лист  в  аршин  длины,  и  на  нем  сто
вопросов самых каверзных: откуда, да где был, да почему?..
     Пяти минут не просидел Павел Иванович и исписал  всю  анкету  кругом.
Дрогнула только у него рука, когда подавал ее.
     - Ну, - подумал, - прочитают сейчас, что за сокровище, и...
     И ничего ровно не случилось.
     Во-первых, никто анкету не читал, во-вторых попала она в руки барышни
регистраторши,  которая  распорядилась  ею  по  обычаю:   провела   вместо
входящего по исходящему и затем немедленно ее куда-то  засунула,  так  что
анкета как в воду канула.
     Ухмыльнулся Чичиков и начал служить.

                                    3

     А дальше пошло легче и легче. Прежде всего оглянулся Чичиков и видит,
куда ни плюнь, свой сидит. Полетел в учреждение, где пайки  де  выдают,  и
слышит:
     - Знаю я вас, Скалдырников: возьмете  живого  кота,  обдерете,  да  и
даете на паек! А вы дайте мне бараний бок с кашей. Потому что лягушку вашу
пайковую, мне хоть сахаром облепи, не возьму ее в  рот  и  гнилой  селедки
тоже не возьму!
     Глянул - Собакевич!
     Тот, как приехал, первым  долгом  двинулся  паек  требовать.  И  ведь
получил! Съел и надбавки попросил. Дали. Мало! Тогда ему второй  отвалили;
был простой - дали ударный. Мало! Дали какой-то  бронированный.  Слопал  и
еще потребовал. И со скандалом потребовал! Обругал всех  христопродавцами,
сказал, что мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет и  что  есть
один только порядочный человек делопроизводитель, да и тот,  если  сказать
правду, свинья!
     Дали академический.
     Чичиков лишь увидел, как Собакевич пайками орудует, моментально и сам
устроился. Но  конечно,  превзошел  и  Собакевича.  На  себя  получил,  на
несуществующую жену с ребенком, на Селифана, на Петрушку, на  того  самого
дядю, о котором Бетрищеву рассказывал, на старуху-мать, которой  на  свете
не было. И всем академические. Так что продукты к  нему  стали  возить  на
грузовике.
     А наладивши таким  образом  вопрос  с  питанием,  двинулся  в  другие
учреждения, получать места.
     Пролетая как-то раз в автомобиле по  Кузнецкому,  встретил  Ноздрева.
Тот первым долгом сообщил, что он уже продал и цепочку и часы. И точно, ни
часов, ни цепочки на нем не было. Но Ноздрев  не  унывал.  Рассказал,  как
повезло ему на лотерее, когда он выиграл полфунта постного масла, ламповое
стекло и подметки на детские ботинки, но как ему потом не  повезло  и  он,
канальство, еще своих шестьсот миллионов доложил. Рассказал, как предложил
Внешторгу поставить за границу партию  настоящих  кавказских  кинжалов.  И
поставил. И заработал бы на этом  тьму,  если  б  не  мерзавцы  англичане,
которые увидели, что на кинжалах надпись "Мастер Савелий Сибиряков" и  все
их забраковали. Затащил Чичикова к себе в  номер  и  напоил  изумительным,
якобы из Франции  полученным  коньяком,  в  котором,  однако,  был  слышен
самогон во всей его силе. И, наконец, до того доврался, что стал  уверять,
что ему выдали восемьсот аршин мануфактуры, голубой автомобиль с золотом и
ордер на помещение в здании с колоннами.
     Когда же зять  его  Мижуев  выразил  сомнение,  обругал  его,  но  не
Софроном, а просто сволочью.
     Одним словом надоел Чичикову до того, что тот не знал, как и ноги  от
него унести.
     Но рассказы Ноздрева навели его на мысль и  самому  заняться  внешней
торговлей.

                                    4

     Так он и сделал. И опять анкету написал и начал действовать и показал
себя во всем блеске. Баранов в двойных тулупах водил через границу, а  под
тулупами брабантские кружева; бриллианты возил в колесах, дышлах, в ушах и
невесть в каких местах.
     И  в  самом  скором  времени  появились  у  него  пятьсот  апельсинов
капиталу.
     Но он не унялся, а подал куда следует заявление, что желает  снять  в
аренду некое предприятие и расписал  необыкновенными  красками,  какие  от
этого государству будут выгоды.
     В учреждении только рты расстегнули - выгода, действительно, выходила
колоссальная.  Попросили  указать  предприятие.  Извольте.   На   Тверском
бульваре, как раз против Страстного монастыря, перейдя улицу и  называется
- Пампушь на Твербуле. Послали запрос куда  следует:  есть  ли  там  такая
штука. Ответили: есть и всей Москве известна. Прекрасно.
     - Подайте техническую смету.
     У Чичикова смета уже за пазухой.
     Дали в аренду.
     Тогда Чичиков, не теряя времени полетел куда следует:
     - Аванс пожалте.
     - Представьте ведомость в трех экземплярах с надлежащими подписями  и
приложением печатей.
     Двух часов не прошло, представил и ведомость. По всей форме.  Печатей
столько, как в небе звезд. И подписи налицо.
     - За заведующего - Неуважай-Корыто, за секретаря - Кувшинное Рыло, за
председателя тарифно-расценочной комиссии - Елизавета Воробей.
     - Верно. Получите ордер.
     Кассир только крякнул, глянув на итог.
     Расписался Чичиков и на трех извозчиках увез дензнаки.
     А затем в другое учреждение:
     - Пожалте под товарную ссуду.
     - Покажите товары.
     - Сделайте одолжение. Агента позвольте.
     - Дать агента.
     Тьфу! И агент знакомый: ротозей Емельян.
     Забрал его Чичиков и повез.  Привел  в  первый  попавшийся  подвал  и
показывает. Видит Емельян - лежит несметное количество продуктов.
     - М-да... И все ваше?
     - Все мое.
     - Ну, - говорит Емельян, - поздравляю вас в таком случае. Вы даже  не
мильонщик, а трильонщик.
     А Ноздрев, который тут же с ними увязался, еще подлил масла в огонь:
     - Видишь, - говорит, - автомобиль в ворота с сапогами едет?  Так  это
тоже его сапоги.
     А потом вошел в азарт, потащил Емельяна на улицу и показывает.
     - Видишь магазины? Так это все его магазины. Все что по  эту  сторону
улицы - все его. А что по ту сторону -  тоже  его.  Трамвай  видишь?  Его.
Фонари?.. Его. Видишь? Видишь?
     И вертит его во все стороны.
     Так что Емельян взмолился:
     - Верю! Вижу... Только отпусти душу на покаяние.
     Поехали обратно в учреждение.
     Там спрашивают:
     - Ну что?
     Емельян только рукой махнул:
     - Это говорит неописуемо!
     - Ну раз неописуемо - выдать ему N+1 миллиардов.

                                    5

     Дальше же карьера Чичикова приняла головокружительный  характер.  Уму
непостижимо,  что  он  вытворял.  Основал  трест  для  выделки  железа  из
деревянных  опилок  и  тоже  ссуду  получил.  Вошел  пайщиком  в  огромный
кооператив и всю Москву  накормил  колбасой  из  коррекция  дохлого  мяса.
Помещица Коробочка, услышав, что теперь в Москве "все разрешено", пожелала
недвижимость  приобрести:  он  вошел  в   компанию   с   Замухрышкиным   и
Утешительным и продал ей Манеж, что против университета.  Взял  подряд  на
электрификацию города, от которого в три года никуда не доскачешь, и войдя
в контакт с бывшим городничим, разметал  какой-то  забор,  поставил  вехи,
чтобы  было  похоже  на  планировку,  а  на  счет  денег,  отпущенных   на
электрификацию, написал, что их у него отняли  банды  капитана  Копейкина.
Словом произвел чудеса.
     И по Москве вскоре загудел слух, что Чичиков - трильонщик. Учреждения
начали рвать его  к  себе  нарасхват  в  спецы.  Уже  Чичиков  снял  за  5
миллиардов квартиру в пять комнат, уже Чичиков обедал и ужинал в "Ампире".

                                    6

     Но вдруг произошел крах.
     Погубил же Чичикова, как  правильно  предсказал  Гоголь,  Ноздрев,  а
прикончила Коробочка. Без всякого желания сделать ему пакость, а просто  в
пьяном виде, Ноздрев разболтал на бегах и про деревянные опилки, и о  том,
что Чичиков снял в аренду несуществующее предприятие, и все  это  заключил
словами, что Чичиков жулик, и что он бы его расстрелял.
     Задумалась публика, и как искра побежала крылатая молния.
     А тут еще дура Коробочка вперлась в учреждение  расспрашивать,  когда
ей можно будет в Манеже булочную открыть. Тщетно  уверяли  ее,  что  Манеж
казенное здание и что ни купить его, ни что-нибудь открывать в нем нельзя,
- глупая баба ничего не понимала.
     А слухи о Чичикове становились все хуже и хуже.  Начали  недоумевать,
что такое за птица этот Чичиков, и откуда он  взялся.  Появились  сплетни,
одна другой зловещее, одна другой  чудовищней.  Беспокойство  вселилось  в
сердца. Зазвенели телефоны,  начались  совещания.  комиссия  построения  в
комиссию  наблюдения,  комиссия  наблюдения   в   жилотдел,   жилотдел   в
наркомздрав,  наркомздрав  в  главкустпром,  главкустпром  в   наркомпрос,
наркомпрос в пролеткульт, и т.д.
     Кинулись к Ноздреву. Это, конечно было глупо. Все знали, что  Ноздрев
лгун, что Ноздреву нельзя верить ни в одном слове. Но Ноздрева призвали  и
он ответил по всем пунктам.
     Объявил, что  Чичиков  действительно  взял  в  аренду  несуществующее
предприятие, и что он, Ноздрев, не видит  причины,  почему  бы  не  взять,
ежели все берут? На  вопрос:  уж  не  белогвардейский  ли  шпион  Чичиков,
ответил, что шпион и что его недавно хотели даже расстрелять, но почему то
не расстреляли. На вопрос: не делал ли Чичиков фальшивых бумажек, ответил,
что делал и даже рассказал анекдот  о  необыкновенной  ловкости  Чичикова:
Как, узнавши, что правительство хочет выпускать новые знаки, Чичиков  снял
квартиру на Марьиной  Роще  и  выпустил  оттуда  фальшивых  знаков  на  18
миллиардов и при этом на два дня раньше, чем вышли настоящие, а когда туда
нагрянули и опечатали квартиру, Чичиков в одну  ночь  перемешал  фальшивые
знаки с настоящими, так что потом сам черт не мог разобраться, какие знаки
фальшивые, а какие настоящие. На вопрос: точно  ли  Чичиков  обменял  свои
миллиарды на бриллианты, чтобы бежать за границу, Ноздрев ответил, что это
правда, и что он сам взялся помогать и участвовать в этом деле, а если  бы
не он, ничего бы и не вышло.
     После рассказов  Ноздрева  полнейшее  уныние  овладело  всеми.  Видят
никакой возможности узнать, что такое Чичиков, нет. И неизвестно,  чем  бы
все это кончилось, если бы не нашелся среди  всей  компании  один.  Правда
Гоголя он тоже как и все и в руки не  брал,  но  обладал  маленькой  дозой
здравого смысла.
     Он воскликнул:
     - А знаете, кто такой Чичиков?
     И когда все хором грянули:
     - Кто?
     Он произнес гробовым голосом:
     - Мошенник.

                                    7

     Тут  только  и  осенило  всех.  Кинулись  искать  анкету.  Нету.   По
входящему. Нету. В шкапу - нету. К регистраторше. - Откуда я знаю? У  Иван
Григорьича.
     - Где?
     - Не мое дело. Спросите у секретаря и т.д. и т.д.
     И вдруг неожиданно в корзине для ненужных бумаг - она.
     Стали читать и обомлели.
     Имя? Павел. Отчество? Иванович. Фамилия? Чичиков. Звание? Гоголевский
персонаж. Чем занимался до революции? Скупкой  мертвых  душ.  Отношение  к
воинской повинности? Ни то ни се,  ни  черт  знает  что.  К  какой  партии
принадлежит? Сочувствующий (а  кому  -  неизвестно).  Был  ли  под  судом?
Волнистый зигзаг. Адрес?  Поворотя  во  двор,  в  третьем  этаже  направо,
спросить в справочном бюро штаб-офицершу Подточину, а та знает.
     Собственноручная подпись? Обмокни!!
     Прочитали и окаменели.
     Крикнули инструктора Бобчинского:
     - Катись на Тверской бульвар в арендуемое им предприятие и  во  двор,
где его товары, может там что откроется!
     Возвращается Бобчинский. Глаза круглые.
     - Чрезвычайное происшествие!
     - Ну!
     - Никакого предприятия там  нету,  это  он  адрес  памятника  Пушкину
указал. И запасы не его, а "Ара".
     Тут все взвыли:
     - Святители угодники! Вот так гусь! А  мы  ему  миллиарды!!  Выходит,
теперича, ловить его надо!
     И стали ловить.

                                    8

     Пальцем в кнопку ткнули:
     - Курьера.
     Отворилась дверь и предстал Петрушка. Он от Чичикова уже давно отошел
и поступил курьером в учреждение.
     - Берите немедленно этот пакет и немедленно отправляйтесь.
     Петрушка сказал:
     - Слушаю-с.
     Немедленно взял пакет, немедленно отправился и немедленно потерял.
     Позвонили Селифану в гараж:
     - Машину срочно.
     - Чичас.
     Селифан встрепенулся, закрыл мотор теплыми штанами, натянул  на  себя
куртку, вскочил на сиденье, засвистел, загудел и полетел.
     Какой же русский не любит быстрой езды?!
     Любил ее и Селифан, и поэтому при самом въезде  на  Лубянку  пришлось
ему выбирать между трамваем и зеркальным окном магазина. Селифан в течение
одной терции времени выбрал второе, от трамвая увернулся и, как  вихрь,  с
воплем: "Спасите! " въехал в магазин через окно.
     Тут  даже  у  Тентетникова,  который  заведовал  всеми  Селифанами  и
Петрушками, лопнуло терпение:
     Уволить обоих к свиньям!
     Уволили. Послали на  биржу  труда.  Оттуда  командировали:  на  место
Петрушки  -  Плюшкинского   Прошку,   на   место   Селифана   -   Григория
Доезжай-Не-Доедешь.
     А дело тем временем кипело дальше!
     - Авансовую ведомость!
     - Извольте.
     - Попросить сюда Неуважая-Корыто.
     Оказалось, попросить  невозможно.  Неуважая  месяца  два  тому  назад
вычистили из партии, а уже из Москвы он и сам вычистился сейчас  же  после
этого, так как делать ему в ней было больше решительно нечего.
     - Кувшинное Рыло!
     Уехал куда-то на куличку инструктировать губотдел.
     Принялись тогда  за  Елизавета  Воробья.  Нет  такого!  Есть  правда,
машинистка Елизавета, но не Воробей. Есть  помощник  заместителя  младшего
делопроизводителя замзавгоротдел Воробей, но он не Елизавета!
     Прицепились к машинистке:
     - Вы?!
     - Ничего подобного! Почему это я? Здесь Елизавета с твердым знаком, а
разве я с твердым? Совсем наоборот...
     И в слезы. Оставили в покое.
     А тем временем, пока возились с Воробьем, правозаступник  Самосвистов
дал знать Чичикову стороной, что по делу началась возня и, понятное  дело,
Чичикова и след простыл.
     И напрасно гоняли  машину  по  адресу:  поворотя  направо,  никакого,
конечно,  справочного  бюро  не  оказалось,  а  была  там  заброшенная   и
разрушенная столовая общественного питания. И вышла к приехавшим  уборщица
Фетинья и сказала, что никого нетути.
     Рядом, правда, поворотя  налево,  нашли  нашли  справочное  бюро,  но
сидела там не штаб-офицерша Подточина, а какая-то  Подстега  Сидоровна  и,
само собой разумеется, не знала не только Чичиковского адреса, но и своего
собственного.

                                    9

     Тогда напало на всех отчаяние. Дело запуталось до того, что и черт  в
нем никакого  вкуса  не  отыскал.  Несуществующая  аренда  перемешалась  с
опилками, брабантские кружева с  электрификацией,  Коробочкина  покупка  с
бриллиантами. Влип в дело Ноздрев, оказались замешанными  и  сочувствующий
ротозей Емельян и беспартийный вор Антошка, открылась  какая-то  панама  с
пайками Собакевича. И пошла писать губерния!
     Самосвистов  работал  не  покладая  рук  и  впутал  в  общую  кашу  и
путешествия по сундукам и дело о подложных счетах за разъезды.
     (По одному ему оказалось замешано до  50000  лиц)  и  проч.  и  проч.
Словом, началось черт знает  что.  И  те  у  кого  миллиарды  из-под  носа
выписали и те, кто их должны были  отыскать,  метались  в  ужасе  и  перед
глазами был только один непреложный факт:
     - Миллиарды были и исчезли.
     Наконец встал какой-то дядя Митяй и сказал:
     - Вот что, братцы... Видно, не  миновать  нам  следственную  комиссию
назначить.

                                    10

     И вот тут (чего во сне  не  увидишь!)  вынырнул,  как  некий  бог  на
машине, я и сказал:
     - Поручите мне.
     Изумились:
     - А вы... того... сумеете?
     А я:
     - Будьте покойны.
     Поколебались. Потом красным чернилом:
     - Поручить.
     - Тут я и начал (в жизнь не видел приятнее сна!)
     Полетели со всех сторон ко мне 35 тысяч мотоциклистов:
     - Не угодно ли чего?
     А я им:
     - Ничего не угодно. Не отрывайтесь от ваших  дел.  Я  сам  справлюсь.
Единолично.
     Набрал воздуху и гаркнул так, что дрогнули стекла:
     - Подать мне сюда Ляпкина-Тяпкина! Срочно! По телефону подать!
     - Так что подать невозможно... телефон сломался.
     - А-а! Сломался! Провод оборвался? Так  чтоб  он  даром  не  мотался,
повесить на нем того, кто докладывает!!
     Батюшки! Что тут началось!
     - Помилуйте-с... что вы-с... сию... хе-хе... минутку... эй! Мастеров!
Проволоки! Сейчас починят.
     В два счета починили и подали.
     И я рванул дальше:
     - Тяпкин? М-мерзавец! Ляпкин? Взять его прохвоста! Подать мне списки!
Что? Не готовы? Приготовить в пять минут, или вы сами очутитесь в  списках
покойников! Э-э-то кто?! Жена Манилова -  регистраторша?  В  шею!  Улинька
Бетрищева - машинистка? В шею! Собакевич? Взять его! У вас служит  негодяй
Мурзофейкин? Шулер утешительный? Взять!! И того, что их назначил  -  тоже!
Схватить его! И его! И этого!  И  того!  Фетинью  вон!  Поэта  Тряпичкина,
Селифана и Петрушку в учетное отделение! Ноздрева в подвал... в минуту!  В
секунду!! Кто  подписал  ведомость?  Подать  его  каналью!!  Со  дна  моря
достать!!
     Гром пошел по пеклу...
     - Вот черт налетел! И откуда такого достали?!
     А я:
     - Чичикова мне сюда!!
     - Н... н... невозможно сыскать. Они скрымшись...
     - Ах, скрымшись? Чудесно! Так вы сядете на его место.
     - Помил...
     - Молчать!!
     - Сию минуточку... сию... повремените секундочку. Ищут-с.
     И через два мгновения нашли!
     И напрасно Чичиков валялся у меня в ногах и рвал  на  себе  волосы  и
френч и уверял, что у него нетрудоспособная мать.
     - Мать?!. - гремел я, - мать?.. Где миллиарды? Где народные  деньги?!
Вор!! Взрезать его мерзавца! У него бриллианты в животе!
     Вскрыли его. Тут они.
     - Все?
     - Все-с.
     - Камень на шею и в прорубь!
     И стало тихо и чисто.
     И я по телефону:
     - Чисто.
     А мне в ответ:
     - Спасибо. Просите, чего хотите.
     Так я и взметнулся около телефона. И чуть было не  выложил  в  трубку
все смутные предположения, которые давно уже терзали меня:
     "Брюки... фунт сахару... лампу в 25 свечей... "
     Но вдруг вспомнил, что порядочный литератор должен быть  бескорыстен,
увял и пробормотал в трубку:
     - Ничего, кроме сочинений Гоголя в переплете, каковые сочинения  мной
недавно проданы на толчке.
     И... бац! У меня на столе золотообрезный Гоголь!
     Обрадовался я Николаю Васильевичу,  который  не  раз  утешал  меня  в
хмурые бессонные ночи, до того, что рявкнул:
     - Ура!
     И...

                                  ЭПИЛОГ

     ...Конечно, проснулся. И ничего: ни Чичикова, ни Ноздрева и,  главное
Гоголя...
     - Э-хе-хе, - подумал я себе и стал одеваться, и  вновь  пошла  передо
мной по-будничному щеголять жизнь.

Михаил Афанасьевич Булгаков.
    Необыкновенные приключения доктора

     Оригинал на сайте "Все о Михаиле Афанасьевиче Булгакове"

     Доктор N, мой друг, пропал. По одной версии, его убили, по другой -  он
утонул во время посадки в Новороссийске, по третьей -  он  жив  и  здоров  и
находится в Буэнос-Айресе.
     Как бы там ни было, чемодан,  содержавший  в  себе  3  ночных  сорочки,
бритвенную кисточку, карманную рецептуру доктора Рабова (изд. 1916 г.),  две
пары носков, фотографию профессора Мечникова, окаменевшую французскую булку,
роман "Марья Лусьева за границей", 6 порошков пирамидона по 0,3  и  записную
книжку доктора, попал в руки его сестры.
     Сестра  послала  записную  книжку  по  почте  мне  вместе  с   письмом,
начинавшимся словами: "Вы  литератор  и  его  друг,  напечатайте,  т.к.  это
интересно..."  (Дальше  женские  рассуждения  на  тему  "О  пользе  чтения",
пересыпанные пятнами от слез.)
     Я не нахожу,  чтоб  это  было  особенно  интересно  -  некоторые  места
совершенно нельзя разобрать (у доктора  N  отвратительный  почерк),  тем  не
менее печатаю бессвязные записки из книжки  доктора  без  всяких  изменений,
лишь разбив их на главы и переименовав их.
     Само собой, что гонорар я отправлю доктору N в Буэнос-Айрес, как только
получу точные сведения, что он действительно там.

I. БЕЗ ЗАГЛАВИЯ - ПРОСТО ВОПЛЬ
     За что ты гонишь меня, судьба?! Почему я не родился сто лет тому назад?
Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше,  если  б  я  совсем  не  родился.
Сегодня один тип мне сказал: "Зато вам будет что порассказать вашим внукам!"
Болван такой! Как будто  единственная  мечта  у  меня  -  это  под  старость
рассказывать внукам всякий вздор о том, как я висел на заборе!..
     И притом не только внуков, но даже и детей у меня не будет, потому что,
если так будет продолжаться,  меня,  несомненно,  убьют  в  самом  ближайшем
времени...
     К черту внуков. Моя специальность - бактериология. Моя любовь - зеленая
лампа и книги в моем  кабинете.  Я  с  детства  ненавидел  Фенимора  Купера,
Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого  рода
молодецкие подвиги матроса Кошки.
     У меня нет к этому склонности. У меня склонность к бактериологии.
     А между тем...
     Погасла зеленая лампа. "Химиотерапия спириллезных заболеваний" валяется
на полу. Стреляют в переулке. Меня мобилизовала пятая по счету власть.
     ..................................................................

II. ЙОД СПАСАЕТ ЖИЗНЬ

     Вечер ... декабря
     Пятую власть выкинули, а я чуть жизни не лишился... К  пяти  часам  дня
все спуталось. Мороз.  На  восточной  окраине  пулеметы  стрекотали.  Это  -
"ихние". На западной пулеметы - "наши". Бегут какие-то с винтовками.  Вообще
- вздор. Извозчики едут. Слышу, говорят: "Новая власть тут..."
     "Ваша часть (какая, к черту,  она  моя!!)  на  Владимирской".  Бегу  по
Владимирской и ничего не понимаю. Суматоха  какая-то.  Спрашиваю  всех,  где
"моя" часть... Но все летят, и никто не отвечает. И вдруг вижу - какие-то  с
красными хвостами на шапках пересекают улицу и кричат:
     - Держи его! Держи!
     Я оглянулся - кого это?
     Оказывается - меня!
     Тут только я сообразил, что надо было делать, - просто-напросто  бежать
домой! И я кинулся бежать. Какое счастье, что догадался юркнуть в  переулок!
А там сад. Забор. Я на забор.
     Те кричат:
     - Стой!
     Но как я ни опытен во всех этих войнах,  а  понял  инстинктом,  что
стоять вовсе не следует. И через забор. Вслед: трах! трах! И  вот  откуда-то
злобный, взъерошенный белый пес ко мне. Ухватился за шинель, рвет вдребезги.
Я свесился с забора. Одной рукой держусь, в другой банка с йодом (200  gr.).
Великолепный германский йод. Размышлять некогда. Сзади топот.  Погубит  меня
пес. Размахнулся и ударил его банкой по голове. Пес моментально окрасился  в
рыжий цвет, взвыл и исчез. Я через сад. Калитка. Переулок. Тишина. Домой...
     ...До сих пор не могу отдышаться!
     ...Ночью стреляли из пушек на юге, но чьи это -  уж  не  знаю.  Безумно
йода жаль.

III

     В ночь со 2 на 3
     Происходит что-то неописуемое... Новую власть тоже  выгнали.  Хуже  нее
ничего на свете не может быть. Слава Богу. Слава Богу. Слава...
     Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провел на обледеневшем
мосту. Ночью 15ь ниже нуля (по Реомюру) с ветром. В  пролетах  свистело  всю
ночь. Город горел огнями на том берегу. Слободка на этом. Мы были посредине.
Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие. И
пушки ехали, и кухни. На кухне сестра  милосердия.  Мне  сказали,  что  меня
заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать. Все ставни были закрыты,
все подъезды были заколочены. Я бежал у церкви с пухлыми  белыми  колоннами.
Мне стреляли вслед. Но не  попали.  Я  спрятался  во  дворе  под  навесом  и
просидел там два часа. Когда луна скрылась - вышел. По мертвым улицам  бежал
домой. Ни одного человека  не  встретил.  Когда  бежал,  размышлял  о  своей
судьбе. Она смеется надо мной. Я - доктор, готовлю диссертацию, ночью сидел,
как крыса притаившись, в чужом дворе! Временами я жалею, что я не  писатель.
Но,  впрочем,  кто  поверит!  Я  убежден,  что,  попадись  эти  мои  заметки
кому-нибудь в руки, он подумает, что я все это выдумал.
     Под утро стреляли из пушек.

IV. ИТАЛЬЯНСКАЯ ГАРМОНИКА

     15 февраля
     Сегодня пришел конный полк, занял весь квартал. Вечером ко мне на прием
явился один из 2-го эскадрона (эмфизема). Играл в приемной, ожидая  очереди,
на большой итальянской гармонии. Великолепно играет  этот  эмфизематик  ("На
сопках  Маньчжурии"),  но  пациенты  были  страшно  смущены,  и  выслушивать
совершенно невозможно. Я принял его вне  очереди.  Моя  квартира  ему  очень
понравилась. Хочет переселиться ко мне со взводным. Спрашивает,  есть  ли  у
меня граммофон...
     Эмфизематику лекарство в аптеке сделали в двадцать минут и  даром.  Это
замечательно, честное слово!

     17 февраля
     Спал сегодня ночью - граммофон внизу сломался.
     Достал бумажки с 18 печатями  о  том,  что  меня  нельзя  уплотнить,  и
наклеил на парадной двери, на двери кабинета и в столовой.

     21 февр.
     Меня уплотнили...

     22 февр.
     ...И мобилизовали.

     ...марта
     Конный полк ушел воевать с каким-то атаманом. За полком на подводе ехал
граммофон и играл "Вы просите песен". Какое все-таки приятное изобретение!
     Из пушек стреляли под утро...

V

     .......................................................................

     .......................................................................

VI. АРТИЛЛЕРИЙСКАЯ ПОДГОТОВКА И САПОГИ

     .......................................................................

     .......................................................................

VII
     Кончено. Меня увозят

     .......................................................................

     .......................................................................
     ...Из пушек
     .......................................................................

     .......................................................................
     ...и ...............................................................

VIII. ХАНКАЛЬСКОЕ УЩЕЛЬЕ

     Сентябрь
     Временами мне кажется, что все это сон. Бог грозный наворотил  горы.  В
ущельях плывут туманы. В прорезах гор  грозовые  тучи.  И  бурно  плещет  по
камням

    ...мутный вал.
    Злой чечен ползет на берег,
    Точит свой кинжал.

     Узун-Хаджи в Чечен-ауле. Аул растянулся на плоскости на фоне  синеватой
дымки гор. В плоском Ханкальском ущелье пылят  по  дорогам  арбы,  двуколки.
Кизлярогребенские казаки  стали  на  левом  фланге,  гусары  на  правом.  На
вытоптанных кукурузных полях батареи. Бьют шрапнелью по Узуну.  Чеченцы  как
черти дерутся с "белыми чертями". У  речонки,  на  берегу  которой  валяется
разбухший труп лошади,  на  двуколке  треплется  краснокрестный  флаг.  Сюда
волокут ко мне окровавленных казаков, и они умирают у меня на руках.
     Грозовая туча ушла за горы.  Льет  жгучее  солнце,  и  я  жадно  глотаю
смрадную  воду  из  манерки.  Мечутся  две  сестры,   поднимают   бессильные
свесившиеся головы на соломе двуколок,  перевязывают  белыми  бинтами,  поят
водой.
     Пулеметы гремят дружно целой стаей.
     Чеченцы шпарят из аула. Бьются отчаянно. Но ничего не  выйдет.  Возьмут
аул и зажгут. Где ж им с двумя паршивыми трехдюймовками устоять против  трех
батарей кубанской пехоты...
     С  гортанными  воплями  понесся  их  лихой  конный  полк  вытоптанными,
выжженными кукурузными пространствами. Ударил с фланга в  терских  казачков.
Те чуть теку не дали. Но подсыпали  кубанцы,  опять  застрочили  пулеметы  и
загнали наездников  за  кукурузные  поля  на  плато,  где  видны  в  бинокль
обреченные сакли.

     Ночь
     Все  тише,  тише  стрельба.  Гуще  сумрак,  таинственнее  тени.   Потом
бархатный полог и бескрайний звездный океан. Ручей сердито  плещет.  Фыркают
лошади, а на правой стороне в кубанских батальонах горят, мигая, костры. Чем
черней, тем страшней и тоскливей на душе. Наш костер  трещит.  Дымом  то  на
меня  потянет,  то  в  сторону  отнесет.  Лица  казаков  в  трепетном  свете
изменчивые, странные. Вырываются из тьмы, опять ныряют в  темную  бездну.  А
ночь  нарастает  безграничная,  черная,  ползучая.  Шалит,  пугает.   Ущелье
длинное. В ночных бархатах неизвестность. Тыла нет. И начинает казаться, что
оживает за спиной дубовая роща. Может, там уже ползут, припадая  к  росистой
траве, тени в черкесках. Ползут, ползут... И  глазом  не  успеешь  моргнуть:
вылетят бешеные тени, распаленные ненавистью, с воем, с визгом и... аминь!
     Тьфу, черт возьми!
     - Поручиться нельзя, - философски отвечает  на  кой-какие  дилетантские
мои соображения относительно непрочности и каверзности этой ночи  сидящий  у
костра Терского 3-го конного казачок, - заскочуть с хлангу. Бывало.
     Ах, типун на язык! "С хлангу"! Господи Боже  мой!  Что  же  это  такое!
Навоз жуют лошади, дула винтовок в огненных отблесках. "Поручиться  нельзя"!
Туманы в тьме. Узун-Хаджи в роковом ауле...
     Да что я, Лермонтов, что ли! Это, кажется, по  его  специальности?  При
чем здесь я!!
     Заваливаюсь на  брезент,  съеживаюсь  в  шинели  и  начинаю  глядеть  в
бархатный  купол  с  алмазными  брызгами.  И  тотчас  взвивается  надо  мной
мутно-белая птица тоски. Встает зеленая лампа,  круг  света  на  глянцевитых
листах, стены кабинета... Все полетело верхним  концом  вниз  и  к  чертовой
матери! За  тысячи  верст  на  брезенте,  в  страшной  ночи.  В  Ханкальском
ущелье...
     Но все-таки  наступает  сон.  Но  какой?  То  лампа  под  абажуром,  то
гигантский темный абажур ночи и в нем пляшущий огонь костра. То тихий  скрип
пера, то треск огненных  кукурузных  стеблей.  Вдруг  утонешь  в  мутноватой
сонной мгле, но вздрогнешь и вскинешься. Загремели шашки,  взвыли  гортанные
голоса, засверкали кинжалы, газыри с серебряными головками... Ах!.. Напали!
     Да нет! Это чудится...  Все  тихо.  Пофыркивают  лошади,  рядами  лежат
черные бурки - спят истомленные казаки. И золой покрываются угли, и  холодом
тянет сверху. Встает бледный далекий рассвет.
     Усталость нечеловеческая. Уж и на чеченцев наплевать. Век не  поднимешь
- свинец. Пропадает из глаз умирающий костер... Наскочат с "хлангу", как кур
зарежут. Ну и зарежут. Какая разница...
     Противный этот Лермонтов. Всегда терпеть не мог. Хаджи. Узун. В красном
переплете в одном томе. На переплете золотой офицер с  незрячими  глазами  и
эполеты крылышками. Тебя я, вольный сын эфира. Склянка-то с  эфиром  лопнула
на солнце... Мягче, мягче, глуше, темней. Сон.

IX. ДЫМ И ПУХ
     Утро
     Готово дело. С плато поднялись клубы черного дыма. Терцы  поскакали  за
кукурузные пространства. Опять взвыл пулемет, но очень скоро перестал.
     Взяли Чечен-аул...
     И вот мы на плато.  Огненные  столбы  взлетают  к  небу.  Пылают  белые
домики, заборы, трещат деревья. По кривым  уличкам  метет  пламенная  вьюга,
отдельные дымки свиваются в одну тучу, и ее тихо относит на  задний  план  к
декорации оперы "Демон".
     Пухом полна земля и  воздух.  Лихие  гребенские  станичники  проносятся
вихрем к аулу, потом обратно. За седлами, пачками связанные,  в  ужасе  воют
куры и гуси.
     У нас на стоянке с утра идет лукулловский пир. Пятнадцать кур бухнули в
котел. Золотистый, жирный бульон - объедение. Кур  режет  Шугаев,  как  Ирод
младенцев.
     А там, в таинственном  провале  между  массивами,  по  склонам  которых
ползет и тает клочковатый туман, пылая мщением, уходит таинственный Узун  со
всадниками.
     Голову даю на отсечение, что все это кончится скверно. И поделом  -  не
жги аулов.
     Для меня тоже кончится скверно. Но  с  этой  мыслью  я  уже  помирился.
Стараюсь внушить себе, что это я вижу сон. Длинный и скверный.
     Я всегда говорил, что фельдшер Голендрюк - умный человек. Сегодня ночью
он пропал без вести. Но хотя вести он и не оставил, я  догадываюсь,  что  он
находится на пути к своей заветной цели, именно на пути к  железной  дороге,
на  конце  которой  стоит  городок.  В  городке  его  семейство.  Начальство
приказало мне "произвести расследование". С удовольствием. Сижу на  ящике  с
медикаментами  и  произвожу.  Результат  расследования:  фельдшер  Голендрюк
пропал без вести. В ночь с такого-то на такое-то число. Точка.

X. ДОСТУКАЛСЯ И ДО ЧЕЧЕНЦЕВ

     Жаркий сентябрьский день.
     ...Скандал! Я потерял свой  отряд.  Как  это  могло  произойти?  Вопрос
глупый, здесь все может произойти. Что угодно. Коротко говоря: нет отряда.
     Над головой раскаленное солнце, кругом выжженная травка. Забытая колея.
У колеи двуколка, в двуколке я, санитар Шугаев и  бинокль.  Но  главное,  ни
души. Ну ни души на плато. Сколько ни шарили стекла Цейса - ни черта. Сквозь
землю провалились все. И десятитысячный отряд с пушками, и чеченцы.  Если  б
не дымок от догорающего в верстах пяти Чечена, я бы  подумал,  что  здесь  и
никогда вообще людей не бывало.
     Шугаев встал во весь рост в двуколке, посмотрел налево,  повернулся  на
180ь, посмотрел и направо, и назад, и вперед, и вверх и слез со словами:
     - Паршиво.
     Лучше  ничего  сказать  нельзя.  Что  произойдет  в  случае  встречи  с
чеченцами, у которых спалили пять аулов, предсказать не трудно. Для этого не
нужно быть пророком...
     Что же, буду записывать в книжечку до последнего. Это интересно.
     Поехали наобум.
     ...Ворон взмыл кверху. Другой вниз.  А  вон  и  третий.  Чего  это  они
крутятся? Подъезжаем. У края брошенной заросшей дороги лежит  чеченец.  Руки
разбросал крестом. Голова закинута. Лохмотья черной  черкески.  Ноги  голые.
Кинжала нет.  Патронов  в  газырях  нет.  Казачки  народ  запасливый,  вроде
гоголевского Осипа:
     - И веревочка пригодится.
     Под левой скулой черная дыра, от нее на  грудь,  как  орденская  лента,
тянется выгоревший под солнцем  кровавый  след.  Изумрудные  мухи  суетятся,
облепив дыру. Разлаженные вороны вьются невысоко, покрикивают...
     Дальше!
     ...Цейс галлюцинирует! Холм, а на холме, на  самой  вышине,  -  венский
стул! Кругом пустыня! Кто на гору затащил стул? Зачем?..
     ...Объехали холм осторожно. Никого. Уехали, а стул все лежит.
     Жарко. Хорошо, что полную манерку захватил.

     Под вечер
     Готово! Налетели. Вот они, горы, в двух шагах. Вон ущелье. А из  ущелья
катят. Кони-то, кони! Шашки в  серебре...  Интересно,  кому  достанется  моя
записная книжка? Так никто и не прочтет! У Шугаева лицо цвета  зеленоватого.
Вероятно, и у меня  такое  же.  Машинально  пошевелил  браунинг  в  кармане.
Глупости. Что он поможет! Шугаев дернулся. Хотел погнать лошадей и замер.
     Глупости. Кони у них - смотреть приятно. Куда ускачешь на двух обозных?
Да и шагу не сделаешь. Вскинет любой винтовку, приложится, и кончен бал.
     - Э-хе-хе, - только и произнес Шугаев.
     Заметили. Подняли пыль. Летят к нам. Доскакали.  Зубы  белые  сверкают,
серебро сверкает. Глянул на солнышко. До свиданья, солнышко...
     ...И чудеса в решете!.. Наскакали, лошади кругом танцуют. Не хватают...
галдят:
     - Та-ла-га-га!
     Черт их знает, что они хотят. Впился рукой в кармане в ручку браунинга,
предохранитель на огонь перевел. Схватят - суну в рот. Так  оно  лучше.  Так
научили.
     А те галдят, в грудь себя бьют, зубы скалят, указывают вдаль.
     - А-ля-ма-мя... Болгатоэ-э!
     - Шали-аул! Га-го-гыр-гыр.
     Шугаев человек бывалый. Опытный. Вдруг румянцем  по  зелени  окрасился,
руками замахал, заговорил на каком-то изумительном языке:
     - Шали, говоришь! Так, так. Наша Шали-аул пошла? Так, так. Болгатоэ.  А
наши-то где? Там?
     Те расцвели улыбками, зубы изумительные. Руками машут, головами кивают.
     Шугаев окончательно приобрел нормальный цвет лица.
     - Мирные! Мирные, господин доктор! Замирили их. Говорят, что наши через
Болгатоэ на Шали-аул пошли. Проводить хотят! Да  вот  и  наши!  С  места  не
сойти, наши!
     Глянул - внизу у склона пылит. Уходит хвост колонны. Шугаев лучше Цейса
видит.
     У чечен лица любовные. Глаз с Цейса не сводят.
     - Понравился бинок, - хихикнул Шугаев.
     - Ох, и сам я вижу, что понравился. Ох, понравился. Догнать  бы  скорей
колонну!
     Шугаев трясется на облучке, читает мысли, утешает.
     - Не извольте беспокоиться. Тут не тронут. Вон они, наши! Вон  они!  Но
ежели бы версты две подальше, - он только рукой махнул.
     А кругом:
     - Гыр... гыр!
     Хоть бы одно слово я понимал! А Шугаев понимает и сам разговаривает.  И
руками, и языком. Скачут рядом, шашками побрякивают.  В  жизнь  не  ездил  с
таким конвоем...

XI. У КОСТРА

     Горит аул. Узуна гонят. Ночь холодная. Жмемся к костру. Пламя играет на
рукоятках. Они сидят поджавши ноги и загадочно смотрят на красный  крест  на
моем рукаве. Это замиренные покорившиеся. Наши союзники. Шугаев  пальцами  и
языком рассказывает,  что  я  самый  главный  и  важный  доктор.  Те  кивают
головами, на лицах  почтение,  в  глазах  блеск.  Но  ежели  бы  версты  две
подальше...

XII

     .......................................................................

XIII

     Декабрь
     Эшелон готов. Пьяны все. Командир, казаки, кондукторская бригада и, что
хуже всего, машинист. Мороз 18ь. Теплушки как лед. Печки ни  одной.  Выехали
ночью глубокой. Задвинули двери теплушки. Закутались во что попало.  Спиртом
я сам поил всех санитаров. Не пропадать же, в самом деле, людям! Колыхнулась
теплушка, залязгало, застучало внизу. Покатились.
     Не помню, как я заснул и как я выскочил. Но зато  ясно  помню,  как  я,
скатываясь под откос, запорошенный  снегом,  видел,  что  вагоны  с  треском
раздавливало, как спичечные коробки. Они  лезли  друг  на  друга.  В  мутном
рассвете сыпались из вагонов люди. Стон и вой. Машинист загнал, несмотря  на
огонь семафора, эшелон на встречный поезд...
     Шугаева  жалко.  Ногу  переломил.  До  утра   в   станционной   комнате
перевязывал раненых и осматривал убитых...
     Когда перевязал последнего, вышел на загроможденное обломками  полотно.
Посмотрел на бледное небо. Посмотрел кругом...
     Тень фельдшера Голендрюка встала передо мной... Но  куда,  к  черту!  Я
интеллигент.

XIV. ВЕЛИКИЙ ПРОВАЛ

     Февраль
     Хаос.  Станция  горела.  Потом  несся  в  поезде.   Швыряло   последнюю
теплушку... Безумие какое-то.
     И сюда накатилась волна...

     .......................................................................

     Сегодня  я  сообразил  наконец.  О,  бессмертный  Голендрюк!   Довольно
глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн  Риду
на 10 томов. Но я не Майн Рид и не Буссенар. Я сыт  по  горло  и  совершенно
загрызен  вшами.  Быть  интеллигентом  вовсе  не  значит  обязательно   быть
идиотом...
     Довольно!
     Все ближе море! Море! Море!

     .......................................................................

     Проклятие войнам отныне и вовеки!