Глава 11. Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ТЕАТРОМ

Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда
я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков
препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что,
расхаживая по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался,
задумывался, потом говорил: "Нет, погодите..." - менял написанное,
совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но
что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток
идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической
ошибки - хоть сейчас отдавай в типографию.
   Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним хорошо.
Писали мы под аккомпанемент телефонных звонков.
Первоначально они мне мешали, но потом я к ним так привык, что они
мне нравились. Поликсена расправлялась со звонящими с необыкновенной
ловкостью. Она сразу кричала:
    - Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
   От такого приема товарищ, находящийся на другом конце
проволоки, терялся и начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно
приводим в порядок.
   Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом
я убедился по телефонным звонкам.
    - Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда звоните. Никаких
билетов у меня нет... Я застрелю тебя! (Это - мне, повторяя уже
записанную фразу.)
   Опять звонок.
    - Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, - у меня нет
контрамарок... Этим ты ничего не докажешь. (Мне.)
   "Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое количество
охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них
не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не
придет в магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку
килек. Почему они считают, что в театре не нужно платить?"
    - Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Калькутта, Пенджаб,
Мадрас, Аллогобад... Нет, адрес не даем! Да? - говорила она мне.
    - Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады под
окном у моей невесты, - с жаром говорил я, бегая по предбаннику.
    - Невесты... - повторяла Торопецкая. Машинка давала звоночки
поминутно. Опять гремел телефон.
    - Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов! Невесты...
    - Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару на пол и
выбегает на балкон.
    - Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!..  балкон.
    - Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
    - Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут оставлены
билеты у Фили в конторе. Всего доброго.
   "А н н а. Он застрелится!
   Б а х т и н. Не застрелится!"
    - Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские острова. К
сожалению, адрес дать не могу, Альберт Альбертович... Не
застрелится!..
   Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она
знала. Она писала десятью
пальцами - обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала
одной рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта не
понравилась! Самочувствие хорошее..." Демьян Кузьмич входил часто,
подбегал к конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым
глазом читала их, ставила печати, левой писала на машинке: "Гармоника
играет весело, но от этого..."
    - Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет, не весело, а
что-то бравурное... Или нет... погодите, - я дико смотрел в стену, не
зная, как гармоника играет. Торопецкая в это время пудрилась,
говорила в телефон какой-то Мисси, что планшетки для корсета захватит
в Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в предбаннике, и
первоначально мне было стыдно диктовать при них, казалось, что я
голый один среди одетых, но я быстро привык.
   Показывался Миша Панин и каждый раз, проходя, для поощрения
меня, жал мне предплечье и проходил к себе в дверь, за которой, как я
уже узнал, помещался его аналитический кабинет.
   Приходил гладко выбритый, с римским упадочным профилем,
капризно выпяченной нижней губой, председатель режиссерской
корпорации Иван Александрович Полторацкий.
    - Миль пардон. Второй акт уже пишете? Грандиозно! - восклицал
он и проходил в другую дверь, комически поднимая ноги, чтобы
показать, что он старается не шуметь. Если дверь приоткрывалась,
слышно было, как он говорил по телефону:
    - Мне все равно... я человек без предрассудков... Это даже
оригинально - приехали на бега в подштанниках. Но Индия не примет...
Всем сшил одинаково - и князю, и мужу, и барону... Совершенные
подштанники и по цвету и по фасону!.. А вы скажите, что нужны брюки.
Мне нет дела! Пусть переделывают. А гоните вы его к чертям! Что он
врет! Петя Дитрих не может такие костюмы рисовать! Он брюки
нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя... Утонченный или
неутонченный, он сам в брюках ходит! Опытный
человек!
   В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался
представить себе, как выразить поточнее, что вот... человек падает...
роняет револьвер... кровь течет или не течет?.. -
вошла в предбанник молодая, скромно одетая актриса и воскликнула:
    - Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я вам
цветочков принесла!
   Она расцеловала Поликсену и положила на конторку четыре
желтоватые астры.
    - Обо мне нет ли чего из Индии?
   Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки пухленький
конверт. Актриса взволновалась.
    - "Скажите Вешняковой, - прочитала Торопецкая, - что я решил
загадку роли Ксении..."
    - Ах, ну, ну!.. - вскричала Вешнякова.
    - "Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга, и там меня
осенило. Дело в том, что Вешнякова не должна выходить из средних
дверей, а сбоку, там, где пианино. Пусть не забывает, что она недавно
лишилась мужа и из средних дверей не решится выйти ни за что. Она
идет монашеской походкой, опустив глаза долу, держа в руках букетик
полевой ромашки, что типично для всякой вдовы..."
    - Боже! Как верно! Как глубоко! - вскричала Вешнякова. - Верно!
То-то мне было неудобно в средних дверях.
    - Погодите, - продолжала Торопецкая, - тут есть еще, - и
прочитала: - "А впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда хочет! Я
приеду, тогда все станет ясно. Ганг мне не понравился, по-моему, этой
реке чего-то не хватает..." Ну, это к вам не относится, - заметила
Поликсена.
    - Поликсена Васильевна, - заговорила Вешнякова, - напишите
Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно ему благодарна!
    - Хорошо.
    - А мне нельзя ему написать самой?
    - Нет, - ответила Поликсена, - он изъявил желание, чтобы ему
никто не писал, кроме меня. Это его утомляло бы во время его
раздумий.
    - Понимаю, понимаю! - вскричала Вешнякова и, расцеловав
Торопецкую, удалилась.
   Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще в дверях,
сияя, воскликнул:
    - Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?
    - Ничего, у нас антракт, - сказала Торопецкая, и полный
человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился
к Торопецкой. Руками он в это время сзывал народ. Явился на анекдот
Миша Панин
и Полторацкий и еще кто-то. Головы наклонились над конторкой. Я
слышал: "И в это время муж возвращается в гостиную..." За конторкой
засмеялись. Полный пошептал еще немного, после чего Мишу Панина
охватил его припадок смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал:
"Грандиозно!" - а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся
вон, крича:
    - Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!
   Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что его
вернула Торопецкая.
   Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о полном.
    - "Передайте Елагину, - читала Торопецкая, - что он более всего
должен бояться сыграть результат, к чему его всегда очень тянет".
   Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.
    - "Скажите ему, - продолжала Торопецкая, - что в сцене
вечеринки у генерала он не должен сразу здороваться с женою
полковника, а предварительно обойти стол кругом, улыбаясь растерянно.
У него винокуренный завод, и он ни за что не поздоровается сразу,
а..."
    - Не понимаю! - заговорил Елагин, - простите, не
понимаю, - Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя что-то, - нет,
не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Жена полковника перед ним, а он
чего-то пойдет... Не чувствую!
    - Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту сцену, чем
Аристарх Платонович? - ледяным голосом спросила Торопецкая.
   Этот вопрос смутил Елагина.
    - Нет, я этого не говорю... - Он покраснел. - Но, посудите... - И
он опять сделал круг по  комнате.
    - Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться Аристарху
Платоновичу за то, что он из Индии...
    - Что это у нас все в ножки да в ножки, - вдруг пробурчал
Елагин.
   "Э, да он молодец", - подумал я.
    - Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх
Платонович, - и прочитала: - "А впрочем, пусть он делает, как хочет. Я
приеду, и пьеса станет всем ясна".
   Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у
щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах
выросли бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул
ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски из воображаемых
бакенбард, проговорил все, что было написано о нем в письме.
   "Какой актер!" - подумал я. Я понял, что он изображает Аристарха
Платоновича.
   Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело задышала.
    - Я попросила бы вас!..
    - А впрочем, - сквозь зубы говорил Елагин, пожал плечами,
своим обыкновенным голосом сказал: - Не понимаю! - и вышел. Я видел,
как он в сенях сделал еще один круг в передней, недоуменно пожал
плечами и скрылся.
    - Ох, уж эти середняки! - заговорила Поликсена, - ничего
святого. Вы слышали, как они разговаривают?
    - Кхм, - ответил я, не зная, что сказать, и, главное, не
понимая, что означает слово "середняки".
   К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике пьесу
писать нельзя. Поликсену освободили на два дня от ее непосредственных
обязанностей, и нас с ней перевели в одну из женских уборных. Демьян
Кузьмич, пыхтя, приволок туда машинку.
   Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени. Серый свет
лился в окно. Я сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а
Поликсена на табуреточке. Я чувствовал себя как бы двухэтажным. В
верхнем происходила кутерьма и беспорядок, который нужно было
превратить в порядок. Требовательные герои пьесы вносили
необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов, каждый
старался занять первое место, оттесняя других. Править
пьесу - чрезвычайно утомительное дело. Верхний этаж шумел и двигался
в голове и мешал наслаждаться нижним, где царствовал установившийся,
прочный покой. Со стен маленькой уборной, похожей на бонбоньерку,
смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с преувеличенно
пышными губами и тенями под глазами. Эти женщины были в кринолинах
или в фижмах. Меж ними сверкали зубами с фотографий мужчины с
цилиндрами в руках. Один из них был в жирных эполетах. Пьяный толстый
нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не узнал в нем
Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто это.
   Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки, негорящие
лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то
краски и ароматный запах папирос Поликсены. Здесь было тихо, и тишину
эту резало только стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще
иногда чуть скрипел паркет. В открытую дверь было вид
но, как
на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины, сухонького
вида, пронося груды крахмальных юбок.
   Изредка великое молчание этого коридора нарушалось глухими
взрывами музыки откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал,
что на сцене, где-то глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и
лестниц, репетируют пьесу "Степан Разин".
   Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два происходил
перерыв. Поликсена уходила к себе, чтобы навестить свое хозяйство, а
я шел в чайный буфет.
   Для того чтобы в него попасть, я должен был покинуть коридор
и выйти на лестницу. Тут уже нарушалось очарование молчания. По
лестнице подымались актрисы и актеры, за белыми дверями звенел
телефон, телефон другой откуда-то отзывался снизу. Внизу дежурил один
из вышколенных Августой Менажраки курьеров. Потом железная
средневековая дверь, таинственные за нею ступени и какое-то
безграничное, как мне казалось, по высоте кирпичное ущелье,
торжественное, полутемное. В этом ущелье, наклоненные к стенам его,
высились декорации в несколько слоев. На белых деревянных рамах их
мелькали таинственные условные надписи черным: "I лев. зад", "Граф.
заспин.", "Спальня III-й акт". Широкие, высокие, от времени черные
ворота с врезанной в них калиткой с чудовищным замком на ней были
справа, и я узнал, что они ведут на сцену. Такие же ворота были
слева, и выводили они во двор, и через эти ворота рабочие из сараев
подавали декорации, не помещавшиеся в ущелье. Я задерживался в ущелье
всегда, чтобы предаться мечтам в одиночестве, а сделать это было
легко, ибо лишь редкий путник попадался навстречу на узкой тропе
между декорациями, где, чтобы разминуться, нужно было поворачиваться
боком.
   Сосущая с тихим змеиным свистом воздух пружина-цилиндр на
железной двери выпускала меня. Звуки под ногами пропадали, я попадал
на ковер, по медной львиной голове узнавал преддверие кабинета
Гавриила Степановича и все по тому же солдатскому сукну шел туда, где
уже мелькали и слышались люди, - в чайный
буфет.
   Многоведерный блестящий самовар за прилавком первым бросался
в глаза, а вслед за ним маленького роста человек, пожилой, с
нависшими усами, лысый и столь печальными глазами, что жалость и
тревога охватывали каждого, кто не привык еще к нему. Вздыхая
тоскливо,
печальный человек
стоял за прилавком и глядел на груду бутербродов с кетовой икрой и с
сыром брынзой. Актеры подходили к буфету, брали эту снедь, и тогда
глаза буфетчика наполнялись слезами. Его не радовали ни деньги,
которые платили за бутерброды, ни сознание того, что он стоит в самом
лучшем месте столицы, в Независимом Театре. Ничто его не радовало,
душа его, очевидно, болела при мысли, что вот съедят все, что лежит
на блюде, съедят без остатка, выпьют весь гигантский
самовар.
   Из двух окон шел свет слезливого осеннего дня, за буфетом
горела настенная лампа в тюльпане, никогда не угасая, углы тонули в
вечном сумраке.
   Я стеснялся незнакомых людей, сидевших за столиками, боялся
подойти, хоть подойти хотелось. За столиками слышался приглушенный
хохот, всюду что-то рассказывали.
   Выпив стакан чаю и съев бутерброд с брынзой, я шел в другие
места театра. Больше всего мне полюбилось то место, которое носило
название "контора".
   Это место резко отличалось от всех других мест в театре, ибо
это было единственное шумное место, куда, так сказать, вливалась
жизнь с улицы.
   Контора состояла из двух частей. Первой - узкой комнатки, в
которую вели настолько замысловатые ступеньки со двора, что каждый
входящий впервые в Театр, непременно падал. В первой комнатенке
сидели двое курьеров, Катков и Баквалин. Перед ними на столике стояли
два телефона. И эти телефоны, почти никогда не умолкая,
звонили.
   Я очень быстро понял, что по телефонам зовут одного и того же
человека и этот человек помещался в смежной комнате, на дверях
которой висела надпись:

      "Заведующий внутренним порядком
   Филипп Филиппович Тулумбасов".

   Большей популярности, чем у Тулумбасова, не было ни у кого в
Москве и, вероятно, никогда не будет. Весь город, казалось мне,
ломился по аппаратам к Тулумбасову, и то Катков, то Баквалин
соединяли с Филиппом Филипповичем жаждущих говорить с ним.
   Говорил ли мне кто-то или приснилось мне, что будто бы Юлий
Кесарь обладал способностью делать несколько разных дел одновременно,
например, читать что-либо и слушать кого-нибудь.
Свидетельствую здесь, что Юлий Кесарь растерялся бы самым жалким
образом, если бы его посадили на место Филиппа Филипповича.
   Помимо тех двух аппаратов, которые гремели под руками
Баквалина и Каткова, перед самим Филиппом Филипповичем стояло их два,
а один, старинного типа, висел на стене.
   Филипп Филиппович, полный блондин с приятным круглым лицом, с
необыкновенно живыми глазами, на дне которых покоилась не видная
никому грусть, затаенная, по-видимому, вечная, неизлечимая, сидел за
барьером в углу, чрезвычайно уютном. День ли был на дворе или ночь, у
Филиппа Филипповича всегда был вечер с горящей лампой под зеленым
колпаком. Перед Филиппом Филипповичем на письменном столе помещалось
четыре календаря, сплошь исписанные таинственными записями, вроде:
"Прян. 2, парт. 4", "13 утр. 2", "Мон. 77727" и в этом
роде.
   Такими же знаками были исчерчены пять раскрытых блокнотов на
столе. Над Филиппом Филипповичем высилось чучело бурого медведя, в
глаза которого были вставлены электрические лампочки. Филипп
Филиппович был огражден от внешнего мира барьером, и в любой час дня
на этом барьере лежали животами люди в самых разнообразных одеждах.
Здесь перед Филиппом Филипповичем проходила вся страна, это можно
сказать с уверенностью; здесь перед ним были представители всех
классов, групп, прослоек, убеждений, пола, возраста. Какие-то бедно
одетые гражданки в затасканных шляпах сменялись военными с петлицами
разного цвета. Военные уступали место хорошо одетым мужчинам с
бобровыми воротниками и крахмальными воротничками. Среди крахмальных
коротничков иногда мелькала ситцевая косоворотка. Кепка иа буйных
кудрях. Роскошная дама с горностаем на плечах. Шапка с ушами,
подбитый глаз. Подросток женского пола с напудренным носиком. Человек
в болотных сапогах, в чуйке, подпоясан ремнем. Еще военный, один
ромб. Какой-то бритый, с забинтованной головой. Старуха с грясущейря
челюстью, мертвенными глазами и почему-то говорящая со своей
спутницей по-французски, а спутница в мужских калошах.
Тулуп.
   Те, которые не могли лечь животом на барьер, толпились сзади,
изредка поднимая вверх мятые записки, изредка робко вскрикивая:
"Филипп Филиппович!" Временами в толпу, осаждавшую барьер,
ввинчивались женщины или мужчины без верхнего
платья, а запросто в блузочках или пиджаках, и я понимал, что это
актрисы и актеры Независимого Театра.
   Но кто бы ни шел к барьеру, все, за редчайшими исключениями,
имели вид льстивый, улыбались заискивающе. Все пришедшие просили у
Филиппа Филипповича, все зависели от его
ответа.
   Три телефона звенели, не умолкая никогда, и иногда оглашали
грохотом кабинетик сразу все три. Филиппа Филипповича это нисколько
не смущало. Правой рукой он брал трубку правого телефона, клал ее на
плечо и прижимал щекою, в левую брал другую трубку и прижимал ее к
левому уху, а освободив правую, ею брал одну из протягиваемых ему
записок, начиная говорить сразу с тремя - в левый, в правый телефон,
потом с посетителем, потом опять в левый, в правый, с посетителем. В
правый, с посетителем, в левый, левый, правый,
правый.
   Сразу сбрасывал обе трубки на рычаги, и так как освобождались
обе руки, то брал две записки. Отклонив одну из них, он снимал трубку
с желтого телефона, слушал мгновение, говорил: "Позвоните завтра в
три", - вешал трубку, посетителю говорил: "Ничего не
могу".
   С течением времени я начал понимать, чего просили у Филиппа
Филипповича. У него просили билетов.
   У него просили билетов в самой разнообразной форме. Были
такие, которые говорили, что приехали из Иркутска и уезжают ночью и
не могут уехать, не повидав "Бесприданницы". Кто-то говорил, что он
экскурсовод из Ялты. Представитель какой-то делегации. Кто-то не
экскурсовод и не сибиряк и никуда не уезжает, а просто говорил:
"Петухов, помните?" Актрисы и актеры говорили: "Филя, а Филя,
устрой..." Кто-то говорил: "В любую цену, цена мне
безразлична..."
    - Зная Ивана Васильевича двадцать восемь лет, - вдруг шамкала
какая-то старуха, у которой моль выела на берете дыру, - я уверена,
что он не откажет мне...
    - Дам постоять, - внезапно вдруг говорил Филипп Филиппович и,
не ожидая дальнейших слов ошеломленной старухи, протягивал ей
какой-то кусочек бумаги.
    - Нас восемь человек, - начинал какой-то крепыш, и опять-таки
дальнейшие слова застревали у него в устах, ибо Филя уже
говорил:
    - На свободные! - и протягивал бумажку.
    - Я от Арнольда Арнольдовича, - начинал какой-то молодой
человек, одетый с претензией на роскошь.
"Дам постоять", - мысленно подсказывал я и не угадывал.
    - Ничего не могу-с, - внезапно отвечал Филя, один только раз
скользнув глазом по лицу молодого человека.
    - Но Арнольд...
    - Не могу-с!
   И молодой человек исчезал, словно проваливался сквозь
землю.
    - Мы с женою... - начинал полный
гражданин.
    - На завтра? - спрашивал Филя отрывисто и
быстро.
    - Слушаю.
    - В кассу! - восклицал Филя, и полный протискивался вон, имея
в руках клок бумажки, а Филя в это время уже кричал в телефон: "Нет!
Завтра!" - в то же время левым глазом читая поданную
бумажку.
   С течением времени я понял, что он руководится вовсе не
внешним видом людей и, конечно, не их засаленными бумажками. Были
скромно, даже бедно одетые люди, которые внезапно для меня получали
два бесплатных места в четвертом ряду, и были какие-то хорошо одетые,
которые уходили ни с чем. Люди приносили громадные красивые мандаты
из Астрахани, Евпатории, Вологды, Ленинграда, и они не действовали
или могли подействовать только через пять дней утром, а приходили
иногда скромные и молчаливые люди и вовсе ничего не говорили, а
только протягивали руку через барьер и тут же получали
место.
   Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий
совершенным знанием людей. Поняв это, я почувствовал волнение и
холодок под сердцем. Да, передо мною был величайший сердцеведец. Он
знал людей до самой их сокровенной глубины. Он угадывал их тайные
желания, ему были открыты их страсти, пороки, все знал, что было
скрыто в них, но также и доброе. А главное, он знал их права. Он
знал, кто и когда должен прийти в Театр, кто имел право сидеть в
четвертом ряду, а кто должен был томиться в ярусе, присаживаясь на
приступочке в бредовой надежде, что как-нибудь вдруг освободится для
него волшебным образом местечко.
   Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой
величайшей.
   Да и как же ему было не узнать людей, когда перед ним за
пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч людей. Среди них были
инженеры, хирурги,оактеры, женорганизаторы, растратчики, домашныие
хозяйки, машинисты, учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы,
карманные воры, дантисты, пожарные,
девицы без определенных занятий, фотографы, плановики, летчики,
пушкинисты, председатели колхозов, тайные кокотки, беговые наездники,
монтеры, продавщицы универсальных магазинов, студенты, парикмахеры,
конструкторы, лирики, уголовные преступники, профессора, бывшие
домовладельцы, пенсионерки, сельские учителя, виноделы,
виолончелисты, фокусники, разведенные жены, заведующие кафе, игроки в
покер, гомеопаты, аккомпаниаторы, грамоманы, билетерши консерватории,
химики, дирижеры, легкоатлеты, шахматисты, лаборанты, проходимцы,
бухгалтеры, шизофреники, дегустаторы, маникюрши, счетоводы, бывшие
священнослужители, спекулянты, фототехники.
   Зачем же надобны были бумажки Филиппу
Филипповичу?
   Одного взгляда и первых слов появившегося перед ним ему было
достаточно, чтобы знать, на что тот имеет право, и Филипп Филиппович
давал ответы, и были эти ответы всегда безошибочны.
    - Я, - волнуясь, говорила дама, - вчера купила два билета на
"Дона Карлоса", положила в сумочку, прихожу домой...
   Но Филипп Филиппович уже жал кнопку звонка и, не глядя более
на даму, говорил:
    - Баквалин! Потеряны два билета... ряд?
    - Одиннадц...
    - В одиннадцатом ряду. Впустить. Посадить...
Проверить!
    - Слушаю! - гаркал Баквалин, и не было уже дамы, и кто-то уже
наваливался на барьер, хрипел, что он завтра уезжает.
    - Так делать не годится! - озлобленно утверждала дама, и глаза
ее сверкали. - Ему уже шестнадцать! Нечего смотреть, что он в коротких
штанах...
    - Мы не смотрим, сударыня, кто в каких штанах, - металлически
отвечал Филя, - по закону дети до пятнадцати лет не допускаются.
Посиди здесь, сейчас, - говорил он в это же время интимно бритому
актеру.
    - Позвольте, - кричала скандальная дама, - и тут же рядом
пропускают трех малюток в длинных клешах. Я жаловаться
буду!
    - Эти малютки, сударыня, - отвечал Филя, - были костромские
лилипуты.
   Наставало полное молчание. Глаза дамы потухали, Филя тогда,
оскалив зубы, улыбался так, что дама вздрагивала. Люди, мнущие
друг друга у барьера, злорадно хихикали.
   Актер с побледневшим лицом, со страдальческими, помутневшими
глазами, вдруг наваливался сбоку на барьер, шептал:
    - Дикая мигрень...
   Филя, не удивляясь, не оборачиваясь, протягивал руку назад,
открывал настенный шкафик, на ощупь брал коробочку, из нее вынимал
пакетик, протягивал страдальцу, говорил: Водой запей... Слушаю вас,
гражданка.
   Слезы выступали у гражданки, шляпка съезжала на ухо. Горе
дамы было велико. Она сморкалась в грязный платочек. Оказывается,
вчера, все с того же "Дон-Карлоса" пришла домой, ан сумочки-то и нет.
В сумочке же было сто семьдесят пять рублей, пудреница и носовой
платок.
    - Очень плохо, гражданка, - сурово говорил Филя, - деньги надо
на сберкнижке держать, а не в сумочке.
   Дама таращила глаза на Филю. Она не ожидала, что к ее горю
отнесутся с такой черствостью.
   Но Филя тут же с грохотом выдвигал ящик стола, и через
мгновение измятая сумочка с пожелтевшей металлической наядой была уже
у дамы в руках. Та тепетала слова благодарности.
    - Покойник прибыл, Филипп Филиппович, - докладывал
Баквалин.
   В ту же минуту лампа гасла, ящики с грохотом закрывались,
торопливо натягивая пальто, Филя протискивался сквозь толпу и
выходил. Как зачарованный, я плелся за ним. Ударившись головой об
стенку на повороте лестницы, выходил во двор. У дверей конторы стоял
грузовик, обвитый красной лентой, и на грузовике лежал, глядя на
осеннее небо закрытыми глазами, пожарный. Каска сверкала у него в
ногах, а в головах лежали еловые ветви. Филя без шапки, с
торжественным лицом, стоял у грузовика и беззвучно отдавал какие-то
приказания Кускову, Баквалину и Клюквину.
   Грузовик дал сигнал и выехал на улицу. Тут же из подъезда
театра раздавались резкие звуки тромбонов. Публика с вялым изумлением
останавливалась, останавливался и грузовик. В подъезде театра виден
был бородатый человек в пальто, размахивающий дирижерской палочкой.
Повинуясь ей, несколько сверкавших труб громкими звуками оглашали
улицу. Потом звуки обрывались так же внезапно, как и начинались, и
золотые раструбы и русая эспаньолка скрывались в подъезде.
Кусков вскакивал в грузовик,
трое пожарных становились по углам гроба, и, провожаемый
напутственным Филиным жестом, грузовик уезжал в крематорий, а Филя
возвращался в контору.
   Громаднейший город пульсирует, и всюду в нем волны - прильет
и отольет. Иногда слабела без всякой видимой причины волна Филиных
посетителей, и Филя позволял себе откинуться в кресле, кой с кем и
пошутить, размяться.
    - А меня к тебе прислали, - говорил актер какого-то другого
театра.
    - Нашли, кого прислать, - бузотера, - отвечал Филя, смеясь
одними щеками (глаза Фили никогда не смеялись).
   В Филину дверь входила очень хорошенькая дама в великолепно
сшитом пальто и с черно-бурой лисой на плечах. Филя приветливо
улыбался даме и кричал:
    - Бонжур, Мисси!
   Дама радостно смеялась в ответ. Вслед за дамой в комнату
входил развинченной походкой, в матросской шапке, малый лет семи с
необыкновенно надменной физиономией, вымазанной соевым шоколадом, и с
тремя слезами от ногтей под глазом. Малый тихо икал через правильные
промежутки времени. За малым входила полная и расстроенная
дама.
    - Фуй, Аль>еша! - восклицала она с немецким акцентом.
    - Амалия Иванна! - тихо и угрожающе говорил малый, исподтишка
показывая Амалии Ивановне кулак.
    - Фуй, Аль>ешь! - тихо говорила Амалия Ивановна.
    - А, здор<ово! - восклицал Филя, протягивая малому  руку.
   Тот, икнув, кланялся и шаркал ногой.
    - Фуй, Аль>ешь! - шептала Амалия Ивановна.
    - Что же это у тебя под глазом? - спрашивал Филя.
    - Я, - икая, шептал малый, повесив голову, - с Жоржем подрался...
    - Фуй, Аль>еша, - одними губами и совершенно механически
шептала Амалия Ивановна.
    - Сэ доммаж! 1) - рявкал Филя и вынимал из стола шоколадку.
   Мутные от шоколада глаза малого на минуту загорались огнем,
он брал шоколадку.
- Аль>еша, ти съел сегодня читирнадцать, - робко шептала Амалия
Ивановна.
    - Не врите, Амалия Ивановна, - думая, что говорит тихо, гудел малый.
    - Фуй, Аль>еша!..
    - Филя, вы меня совсем забыли, гадкий! - тихо восклицала дама.
    - Нон, мадам, энпоссибль! - рявкал Филя. - Мэ ле заффер
тужур! 2)
     Дама смеялась журчащим смехом, била Филю перчаткой по
руке.
    - Знаете что, - вдохновенно говорила дама, - Дарья моя сегодня
испекла пирожки, приходите ужинать. А?
    - Авек плезир! 3) - восклицал Филя и в честь дамы зажигал глаза
медведя.
    - Как вы меня испугали, противный Филька! - восклицала дама.
    - Аль>еша! Погляди, какой медведь, - искусственно восторгалась
Амалия Ивановна, - якоби живой!
    - Пустите, - орал малый и рвался к барьеру.
    - Фуй, Аль>еша...
    - Захватите с собой Аргунина, - восклицала как бы осененная
вдохновением дама.
    - Иль жу! 4)
   - Пусть после спектакля приезжает, - говорила дама,
поворачиваясь спиной к Амалии Ивановне.
    - Же транспорт люи. 5)
   - Ну, милый, вот и хорошо. Да, Филенька, у меня к вам
просьба. Одну старушку не можете ли вы устроить куда-нибудь на
"Дон-Карлоса"? А? Хоть в ярус? А, золотко?
    - Портниха? - спрашивал Филя, всепонимающими глазами глядя на
даму.
    - Какой вы противный! - восклицала дама. - Почему непременно
портниха? Она вдова профессора и теперь...
    - Шьет белье, - как бы во сне говорил Филя, вписывая в
блокнот:
   "Белошвей. Ми. боков, яр. 13-го".
    - Как вы догадались! - хорошея, восклицала дама.
    - Филипп Филиппович, вас в дирекцию к телефону, - рявкал
Баквалин.
----------------------------------------------------------------------------

   1)   Жаль! (фр.)
   2)   Нет, это невозможно, но вс>е дела! (фр.)
   3)   С удовольствием! (фр.)
   4)   Он играет! (фр.)
   5)   Я привезу его (фр.)
   ------------------------------------------------------------------
   - А я пока мужу позвоню, - говорила дама.
   Филя выскакивал из комнаты, а дама брала трубку, набирала
номер.
    - Кабинет заведующего. Ну, как у тебя? А к нам я сегодня Филю
позвала пирожки есть. Ну, ничего. Ты поспи часок. Да, еще Аргунин
напросился... Ну, неудобно же мне... Ну, прощай, золотко. А что у
тебя голос какой-то расстроенный? Ну, целую.
   Я, вдавившись в клеенчатую спинку дивана и закрывая глаза,
мечтал. "О, какой мир... мир наслаждения, спокойствия..." Мне
представлялась квартира этой неизвестной дамы. Мне казалось
почему-то, что это огромная квартира, что в белой необъятной передней
на стене висит в золотой раме картины, что в комнатах всюду блестит
паркет. Что в средней рояль, что громадный ков...
   Мечтания мои прервал вдруг тихий стон и утробное ворчание. Я
открыл глаза.
   Малый, бледный смертельной бледностью, закатив глаза под лоб,
сидел на диване, растопырив ноги на полу. Дама и Амалия Ивановна
кинулись к нему. Дама побледнела.
    - Алеша! - вскричала дама, - что с тобой?!
    - Фуй, Аль>еша! Что с тобой?! - воскликнула и Амалия
Ивановна.
    - Голова болит, - вибрирующим слабым баритоном ответил малый,
и шапка его съехала на глаз. Он вдруг надул щеки и еще более
побледнел.
    - О боже! - вскричала дама.
   Через несколько минут во двор влетел открытый таксомотор, в
котором, стоя, летел Баквалин.
   Малого, вытирая ему рот платком, под руки вели из конторы.
   О, чудный мир конторы! Филя! Прощайте! Меня скоро не будет.
Вспомните же меня и вы!

Глава 13. Я ПОЗНАЮ ИСТИНУ

Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в себе.
Они-то и привели меня к тому, что я стал задумываться - уж не надо
ли, в самом деле, сестру-невесту превратить в
мать?
   "Не может же, в самом деле, - рассуждал я сам с собою, - чтобы
он говорил так зря? Ведь он понимает в этих
делах!"
   И, взяв в руки перо, я стал что-то писать на листе. Сознаюсь
откровенно: получилась какая-то белиберда. Самое главное было в том,
что я возненавидел непрошеную мать Антонину настолько, что, как
только она появлялась на бумаге, стискивал зубы. Ну, конечно, ничего
и выйти не могло. Героев своих надо любить; если этого не будет, не
советую никому браться за перо - вы получите крупнейшие неприятности,
так и знайте.
   "Так и знайте!" - прохрипел я и, изодрав лист в клочья, дал
себе слово в театр не ходить. Мучительно трудно было это исполнить.
Мне же все-таки хотелось знать, чем это кончится. "Нет, пусть они
меня позовут", - думал я.
   Однако прошел день, прошел другой, три дня, неделя - не
зовут. "Видно, прав был негодяй Ликоспастов, - думал я, - не пойдет у
них пьеса. Вот тебе и афиша и "Сети Фенизы"! Ах, как мне не
везет!"
   Свет не без добрых людей, скажу я, подражая Ликоспастову.
Как-то постучали ко мне в комнату, и вошел Бомбардов. Я обрадовался
ему до того, что у меня зачасались глаза.
    - Всего этого следовало ожидать, - говорил Бомбардов, сидя на
подоконнике и постукивая ногой в паровое отопление, - так и вышло.
Ведь я же вас предупредил?
    - Но подумайте, подумайте, Петр Петрович! - восклицал я. - Как
же не читать выстрел? Как же его не читать?!
    - Ну, вот и прочитали! Пожалуйста, - сказал жестко
Бомбардов.
    - Я не расстанусь со своим героем, - сказал я
злобно.
    - А вы бы и не расстались...
    - Позвольте!
   И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и про мать,
и про Петю, который должен был завладеть
дорогими монологами героя, и про
кинжал, выводивший меня в особенности из себя.
    - Как вам нравятся такие проекты? - запальчиво
спросил я.
    - Бред, - почему-то оглянувшись, ответил
Бомбардов.
    - Ну, так!..
    - Вот и нужно было не спорить, - тихо сказал Бомбардов, - а
отвечать так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши
указания, я непременно постараюсь их исполнить. Нельзя возражать,
понимаете вы или нет? На Сивцев Вражке не
возражают.
    - То есть как это?! Никто и никогда не
возражает?
    - Никто и никогда, - отстукивая каждое слово, ответил
Бомбардов, - не возражал, не возражает и возражать не
будет.
    - Что бы он ни говорил?
    - Что бы ни говорил.
    - А если он скажет, что мой герой должен уехать в Пензу? Или
что эта мать Антонина должна повеситься? Или что она поет
контральтовым голосом? Или что эта печка черного цвета? Что я должен
ответить на это?
    - Что печка эта черного цвета.
    - Какая же она получится на сцене?
    - Белая, с черным пятном.
    - Что-то чудовищное, неслыханное!..
    - Ничего, живем, - ответил Бомбардов.
    - Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не может ничего
ему сказать?
    - Аристарх Платонович не может ему ничего сказать, так как
Аристарх Платонович не разговаривает с Иваном Васильевичем с тысяча
восемьсот восемьдесят пятого года.
    - Как это может быть?
    - Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году и
с тех пор не встречаются, не говорят друг с другом даже по
телефону.
    - У меня кружится голова! Как же стоит
театр?
    - Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они разграничили
сферы. Если, скажем, Иван Васильевич заинтересовался вашей пьесой, то
к ней уж не подойдет Аристарх Платонович, и наоборот. Стало быть, нет
той почвы, на которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая
система.
    - Господи! И, как назло, Аристарх Платонович в Индии. Если бы
он был здесь, я бы к нему обратился...
- Гм, - сказал
Бомбардов и поглядел в окно.
    - Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого не
слушает!
    - Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила Степановича,
тетушку Настасью Ивановну и Августу Авдеевну. Вот три лица на земном
шаре, которые могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если же
кто-либо другой, кроме указанных лиц, вздумает повлиять на Ивана
Васильевича, он добьется только того, что Иван Васильевич поступит
наоборот.
    - Но почему?!
    - Он никому не доверяет.
    - Но это же страшно!
    - У всякого большого человека есть свои
фантазии, - примирительно сказал Бомбардов.
    - Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным. Раз для
того, чтобы пьеса моя пошла на сцене, ее необходимо искорежить так,
что в ней пропадает всякий смысл, то и не нужно, чтобы она шла! Я не
хочу, чтобы публика, увидев, как человек двадцатого века, имеющий в
руках револьвер, закалывается кинжалом, тыкала бы в меня
пальцами!
    - Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого кинжала.
Ваш герой застрелился бы, как и всякий нормальный
человек.
   Я притих.
    - Если бы вы вели себя тихо, - продолжал Бомбардов, - слушались
бы советов, согласились бы и с кинжалами, и с Антониной, то не было
бы ни того, ни другого. На все существуют свои пути и
приемы.
    - Какие же это приемы?
    - Их знает Миша Панин, - гробовым голосом ответил
Бомбардов.
    - А теперь, значит, все погибло? - тоскуя, спросил
я.
    - Трудновато, трудновато, - печально ответил
Бомбардов.
   Прошла еще неделя, из театра не было никаких известий. Рана
моя стала постепенно затягиваться, и единственно, что было
нестерпимо, это посещение "Вестника пароходства" и необходимость
сочинять очерки.
   Но вдруг... О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в
себе неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так
же, как слова "сюрприз", как слов "вас к телефону", "вам телеграмма"
или "вас просят в кабинет". Я
слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.
   Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих дверях
Демьян Кузьмич, расшаркался и вручил мне приглашение пожаловать
завтра в четыре часа дня в театр.
   Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким осенним
заморозком. Стуча каблуками по асфальту, волнуясь, я шел в
театр.
   Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья лошадь,
раскормленная, как носорог, и сухой старичок на козлах. И неизвестно
почему, я понял мгновенно, что это Дрыкин. От этого я взволновался
еще больше. Внутри театра меня поразило некоторое возбуждение,
которое сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а все
его посетители, то есть, вернее, наиболее упрямые из них, томились во
дворе, ежась от холода и изредка поглядывая в окно. Некоторые даже
постукивали в окошко, но безрезультатно. Я постучал в дверь, она
приоткрылась, мелькнул в щели глаз Баквалина, я услышал голос
Фили:
    - Немедленно впустить!
   И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попытку
проникнуть за мною следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки,
я был поднят Баквалиным и попал в контору. Филя не сидел на своем
месте, а находился в первой комнате. На Филе был новый галстук, как и
сейчас помню - с крапинками; Филя был выбрит как-то необыкновенно
чисто.
   Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но с
оттенком некоторой грусти. Что-то в театре совершалось, и что-то, я
чувствовал, как чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание,
важное, в чем я, вообразите, играю главную роль.
   Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую он
направил тихо, но повелительно Баквалину:
    - Пальто примите!
   Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не сидел
на месте, а все они находились в состоянии беспокойного движения,
непосвященному человеку совершенно непонятного. Так, Демьян Кузьмич
рысцой пробежал мимо меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж
бесшумно. Лишь только он скрылся из глаз, как из бельэтажа выбежал и
вниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже пропал. В сумеречном нижнем
фойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем задернул занавеску на одном
из окон, а остальные оставил открытыми и бесследно исчез.
Баквалин пронесся мимо по
беззвучному солдатскому сукну и исчез в чайном буфете, а из чайного
буфета выбежал Пакин и скрылся в зрительном зале.
    - Наверх, пожалуйста, со мною, - говорил мне Филя, вежливо
провожая меня.
   Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялся
в ярус. Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тени
умерших.
   Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, я
увидел Демьяна Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка в
пиджачке устремилась было к двери, но Демьян Кузьмич тихонько
взвизгнул и распялся на двери крестом, и фигурка шарахнулась, и ее
размыло где-то в сумерках на лестнице.
    - Пропустить! - шепнул Филя и исчез.
   Демьян Кузьмич навалился на дверь, она пропустила меня и...
еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не было. У
Торопецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела,
глядя в газету. Мне она кивнула головою.
   А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки в
зеленом джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большой
связкой блестящих ключей на кожаном лакированном
поясе.
   Она сказала "сюда", и я попал в ярко освещенную
комнату.
   Первое, что заметилось, - драгоценная мебель карельской березы
с золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный
Островский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылали
кенкеты. Тут мне померещилось, что из рам портретной галереи вышли
портреты и надвинулись на меня. Я узнал Ивана Васильевича, сидящего
на диване перед круглым столиком, на котором стояло варенье в
вазочке. Узнал Княжевича, узнал по портретам еще нескольких лиц, в
том числе необыкновенной представительности даму в алой блузе, в
коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете, поверх
которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на
седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями и
сверкали пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые
кольца.
   Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. У
спинки дивана стоял тот самый врач, что спасал во время припадка
Милочку Пряхину, и также держал теперь
в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же
выражением горя на лице буфетчик.
   Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по
белизне скатертью. Огни играли на хрустале и форфоре, огни мрачно
отражались в нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется,
кетовая икра. Большое общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось
при моем входе, и в ответ мне были отвешены
поклоны.
    - А! Лео!.. - начал было Иван
Васильевич.
    - Сергей Леонтьевич, - быстро вставил
Княжевич.
    - Да... Сергей Леонтьевич, милости просим! Присаживайтесь,
покорнейше прошу! - И Иван Васильевич крепко пожал мне руку. - Не
прикажете ли закусить чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать или
позавтракать? Прошу без церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у
нас кудесник, стоит только сказать ему и... Ермолай Иванович, у нас
найдется что-нибудь пообедать?
   Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так:
закатил глаза под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий
взгляд.
    - Или, может быть, какие-нибудь напитки? - продолжал угощать
меня Иван Васильевич. - Нарзану? Ситро? Клюквенного морсу? Ермолай
Иванович! - сурово сказал Иван Васильевич. - У нас достаточные запасы
клюквы? Прошу вас строжайше проследить за этим.
   Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил
голову.
    - Ермолай Иванович, впрочем... гм... гм... маг. В самое
отчаянное время он весь театр поголовно осетриной спас от голоду!
Иначе все бы погибли до единого человека. Актеры его
обожают!
   Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и,
напротив, какая-то мрачная тень легла на его лицо.
   Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал и
обедал, и отказался в категорической форме и от нарзана и
клюквы.
    - Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен на
весь мир своими пирожными!..
   Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии
Бомбардов, со слов присутствующих, изображал меня, говоря: "Ну и
голос, говорят, у вас был!" - "А что?" - "Хриплый, злобный, тонкий...")
отказался и от пирожных.
    - Кстати, о пирожных, - вдруг заговорил бархатным басом
необыкновенно изящно одетый и причесанный блондин,
сидящий рядом с Иваном Васильевичем, - помнится, как-то мы
собрались у
Пручевина. И приезжает сюрпризом великий князь Максимилиан
Петрович... Мы обхохотались... Вы Пручевина ведь знаете, Иван
Васильевич? Я вам потом расскажу этот комический
случай.
    - Я знаю Пручевина, - ответил Иван Васильевич, - величайший
жулик. Он родную сестру донага раздел... Ну-с.
   Тут дверь впустила еще одного человека, не входящего в
галерею, - именно Мишу Панина. "Да, он застрелил..." - подумал я, глядя
на лицо Миши.
    - А! Почтеннейший Михаил Алексеевич! - вскричал Иван
Васильевич, простирая руки вошедшему. - Милости просим! Пожалуйте в
кресло. Позвольте вас познакомить, - отнесся Иван Васильевич ко
мне, - это наш драгоценный Михаил Алексеевич, исполняющий у нас
важнейшие функции. А это...
    - Сергей Леонтьевич! - весело вставил
Княжевич.
    - Именно он!
   Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясь
от этого знакомства, мы с Мишей просто пожали руки друг
другу.
    - Ну-с, приступим! - объявил Иван Васильевич, и все глаза
уставились на меня, отчего меня передернуло. - Кто желает высказаться?
Ипполит Павлович!
   Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый
человек с кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на
меня свой взор. Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот
шелковым платком, поколебался - выпить ли еще, выпил второй стакан и
тогда заговорил.
   У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный и
прямо доходящий до сердца.
    - Ваш роман, Ле... Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш роман
очень, очень хорош... В нем... э... как бы выразиться, - тут оратор
покосился на большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас
Ермолай Иванович просеменил к нему и подал ему свежую
бутылку, - исполнен психологической глубины, необыкновенно верно
очерчены персонажи... Э... Что же касается описания природы, то в них
вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской высоты! - Тут нарзан
вскипел в стакане, и оратор выпил третий стакан и одним движением
брови выбросил монокль из глаза.
- Эти, - продолжал
он, - описания южной природы... э... звездные ночи, украинские...
потом шумящий Днепр... э... как выразился Гоголь... э... Чуден Днепр,
как вы помните... а запахи акации... Все это сделано у вас
мастерски...
   Я оглянулся на Мишу Панина - тот съежился затравленно в
кресле, и глаза его были страшны.
    - В особенности... э... впечатляет это описание рощи...
сребристых тополей листы... вы помните?
    - У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре,
когда мы ездили в поездку! - сказала контральто дама в
соболях.
    - Кстати о поездке, - отозвался бас рядом с Иваном
Васильевичем и посмеялся: - препикантный случай вышел тогда с
генерал-губернатором Дукасовым. Вы помните его, Иван
Васильевич?
    - Помню. Страшнейший обжора! - отозвался Иван Васильевич. - Но
продолжайте.
    - Ничего, кроме комплиментов... э... э... по адресу вашего
романа сказать нельзя, но... вы меня простите... сцена имеет свои
законы!
   Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь
Ипполита Павловича.
    - Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат вашего
юга, этих знойных ночей. Роли оказались психологически
недочерченными, что в особенности сказалось на роли Бахтина... - Тут
оратор почему-то очень обиделся, даже попыхтел губами: - П... п... и
я... э... не знаю, - оратор похлопал ребрышком монокля по тетрадке, и
я узнал в ней мою пьесу, - ее играть нельзя... простите, - уж совсем
обиженно закончил он, - простите!
   Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я
полагаю, злобу и изумление.
   Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни
сребристых тополей, ни шумящего Днепра, ни... словом, ничего этого не
было.
   "Он не читал! Он не читал моего романа, - гудело у меня в
голове, - а между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то
про украинские ночи... Зачем они меня сюда
позвали?!"
    - Кто еще желает высказаться? - бодро спросил, оглядывая всех,
Иван Васильевич.
   Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал.
Только из угла донесся голос:
    - Эхо-хо...
Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека в
темной блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете... Глаза
его глядели мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я
глянул, он отвел глаза.
    - Вы хотите сказать, Федор Владимирович? - отнесся к нему Иван
Васильевич.
    - Нет, - ответил тот.
   Молчание приобрело странный характер.
    - А может быть, вам что-нибудь угодно?.. - обратился ко мне
Иван Васильевич.
   Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, повсе не ясным, я и сам
это понимаю, голосом я сказал так:
    - Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернуть
мне ее.
   Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, ко
мне наклонился из-за спины кто-то и сказал:
    - Нет, зачем же так говорить? Виноват!
   Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на
окружающих.
    - Гм... гм... - И он забарабанил пальцами, - мы дружественно
говорим, что играть вашу пьесу - это значит причинить вам ужасный
вред! Ужасающий вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж.
Вы сами жизни будете не рады и нас
проклянете...
   После паузы я сказал:
    - В таком случае я прошу вернуть ее мне.
   И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича
злобу.
    - У нас договорчик, - вдруг раздался голос откуда-то, и тут
из-за спины врача показалось лицо Гавриила
Степановича.
    - Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам
она?
   Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне,
высокий тенорок сказал:
    - Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там
наиграют? Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это
нужно?
    - На основании существующих законоположений и разъяснений ее
нельзя давать в театр Шлиппе, у нас договорчик! - сказал Гавриил
Степанович и вышел из-за спины врача.
   "Что происходит здесь? Чего они хотят?" - подумал я и страшное
удушье вдруг ощутил в первый раз в жизни.
- Простите, - глухо сказал я, - я не понимаю. Вы играть ее не
хотите, а между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не могу.
Как же быть?
   Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболях
обменялась оскорбленным взором с басом на диване. Но страшнее всех
было лицо Ивана Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на меня
смотрели злые огненные глаза.
    - Мы хотим спасти вас от страшного вреда! - сказал Иван
Васильевич. - От вернейшей опасности, караулящей вас за
углом.
   Опять наступило молчание и стало настолько томительным, что
вынести его больше уж было невозможно.
   Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал и
раскланялся. Мне ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича,
глядевшего на меня с изумлением. Боком я добрался до двери,
споткнулся, вышел, поклонился Торопецкой, которая одним глазом
глядела в "Известия", а другим на меня, Августе Менажраки, принявшей
этот поклон сурово, и вышел.
   Театр тонул в сумерках. В чайном буфете появились белые
пятна - столики накрывали к спектаклю.
   Дверь в зрительный зал была открыта, я задержался на
несколько мгновений и глянул. Сцена была раскрыта вся, вплоть до
кирпичной дальней стены. Сверху спускалась зеленая беседка, увитая
плющом, сбоку в громадные открытые ворота рабочие, как муравьи,
вносили на сцену толстые белые колонны.
   Через минуту меня уже не было в
театре.
   Ввиду того, что у Бомбардова не было телефона, я послал ему в
тот же вечер телеграмму такого содержания:
   "Приходите поминки. Без вас сойду с ума, не
понимаю".
   Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приняли лишь
после того, как я пригрозил пожаловаться в "Вестник
пароходства".
   Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за накрытым
столом. Упоминаемая мною раньше жена мастера внесла
блины.
   Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки,
понравилась и комната, приведенная в полный
порядок.
    - Я теперь успокоился, - сказал я после того, как мой гость
утолил первый голод, - и желаю только одного - знать, что это было?
Меня просто терзает любопытство. Таких удивительных вещей я еще
никогда не видал.
Бомбардов в ответ похвалил блины, оглядел комнату и сказал:
    - Вам бы нужно жениться, Сергей Леонтьевич. Жениться на
какой-нибудь симпатичной, нежной женщине или девице.
    - Этот разговор уже описан Гоголем, - ответил я, - не будем же
повторяться. Скажите мне, что это было?
   Бомбардов пожал плечами.
    - Ничего особенного не было, было совещание Ивана Васильевича
со старейшинами театра.
    - Так-с. Кто эта дама в соболях?
    - Маргарита Петровна Таврическая, артистка нашего театра,
входящая в группу старейших или основоположников. Известна тем, что
покойный Островский в тысяча восемьсот восьмидесятом году, поглядев
на игру Маргариты Петровны - она дебютировала, - сказал: "Очень
хорошо".
   Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате были
исключительно основоположники, которые были созваны экстреннейшим
образом на заседание по поводу моей пьесы, и что Дрыкина известили
накануне, и что он долго чистил коня и мыл пролетку
карболкой.
   Спросивши о рассказчике про великого князя Максимилиана
Петровича и обжору генерал-губернатора, узнал, что это самый молодой
из всех основоположников.
   Нужно сказать, что ответы Бомбардова отличались явной
сдержанностью и осторожностью. Заметив это, я постарался нажать
своими вопросами так, чтобы добиться все-таки от моего гостя не одних
формальных и сухих ответов, вроде "родился тогда-то, имя и отчество
такое-то", а все-таки кое-каких характеристик. Меня до глубины души
интересовали люди, собравшиеся тогда в комнате дирекции. Из их
характеристик должно было сплестись, как я полагал, объяснение их
поведения на этом загадочном заседании.
    - Так этот Горностаев (рассказчик про генерал-губернатора)
актер хороший? - спросил я, наливая вина
Бомбардову.
    - Угу-у, - ответил Бомбардов.
    - Нет, "угу-у" - это мало. Ну вот, например, насчет Маргариты
Петровны известно, что Островский сказал "очень хорошо". Вот уж и
какая-то зазубринка! А то что ж "угу-у". Может, Горностаев чем-нибудь
себя прославил?
   Бомбардов кинул исподтишка на меня настороженный взгляд,
помямлил как-то...
- Что бы вам по этому поводу сказать?
Гм, гм... - И, осушив свой стакан, сказал: - Да вот недавно совершенно
Горностаев поразил всех тем, что с ним чудо произошло... - И тут начал
поливать блин маслом и так долго поливал, что я
воскликнул:
    - Ради бога, не тяните!
    - Прекрасное вино напареули, - все-таки вклеил Бомбардов,
испытывая мое терпение, и продолжал так: - Было это дельце четыре года
тому назад. Раннею весною, и, как сейчас помню, был тогда Герасим
Николаевич как-то особенно весел и возбужден. Не к добру, видно,
веселился человек! Планы какие-то строил, порывался куда-то, даже
помолодел. А он, надо вам сказать, театр любит страстно. Помню, все
говорил тогда: "Эх, отстал я несколько, раньше я, бывало, следил за
театральной жизнью Запада, каждый год ездил, бывало, за границу, ну,
и натурально, был в курсе всего, что делается в театре в Германии, во
Франции! Да что Франция, даже, вообразите, в Америку с целью изучения
театральных достижений заглядывал". - "Так вы, - говорят ему, - подайте
заявление да и съездите". Усмехнулся мягкой такой улыбкой. "Ни в коем
случае, отвечает, не такое теперь время, чтобы заявления подавать!
Неужели я допущу, чтобы из-за меня государство тратило ценную валюту?
Лучше пусть инженер какой-нибудь съездит или
хозяйственник!"
   Крепкий, настоящий человек! Нуте-с... (Бомбардов поглядел
сквозь вино на свет лампочки, еще раз похвалил вино) нуте-с, проходит
месяц, настала уже и настоящая весна. Тут и разыгралась беда.
Приходит раз Герасим Николаевич к Августе Авдеевне в кабинет. Молчит.
Та посмотрела на него, видит, что на нем лица нет, бледен как
салфетка, в глазах траур. "Что с вами, Герасим Николаевич?" - "Ничего,
отвечает, не обращайте внимания". Подошел к окну, побарабанил
пальцами по стеклу, стал насвистывать что-то очень печальное и
знакомое до ужаса. Вслушалась, оказалось - траурный марш Шопена. Не
выдержала, сердце у нее по человечеству заныло, пристала: "Что такое?
В чем дело?"
   Повернулся к ней, криво усмехнулся и говорит: "Поклянитесь,
что никому не скажете!" Та, натурально, немедленно поклялась. "Я
сейчас был у доктора, и он нашел, что у меня саркома легкого".
Повернулся и вышел.
    - Да, это штука... - тихо сказал я, и на душе у меня стало
скверно.
- Что говорить! - подтвердил
Бомбардов. - Ну-с, Августа Авдеевна немедленно под клятвой это
Гавриилу Степановичу, тот Ипполиту Павловичу, тот жене, жена Евлампии
Петровне; короче говоря, через два часа даже подмастерья в
портновском цехе знали, что Герасима Николаевича художественная
деятельность кончилась и что венок хоть сейчас можно заказывать.
Актеры в чайном буфете через три часа уже толковали, кому передадут
роли Герасима Николаевича.
   Августа Авдеевна тем временем за трубку и к Ивану
Васильевичу. Ровно через три дня звонит Августа Авдеевна к Герасиму
Николаевичу и говорит: "Сейчас приеду к вам". И, точно, приезжает.
Герасим Николаевич лежит на диване в китайском халате, как смерть
сама бледен, но горд и спокоен.
   Августа Авдеевна - женщина деловая и прямо на стол красную
книжку и чек - бряк!
   Герасим Николаевич вздрогнул и сказал:
    - Вы недобрые люди. Ведь я не хотел этого! Какой смысл
умирать на чужбине?
   Августа Авдеевна стойкая женщина и настоящий секретарь! Слова
умирающего она пропустила мимо ушей и
крикнула:
    - Фаддей!
   А Фаддей верный, преданный слуга Герасима
Николаевича.
   И тотчас Фаддей появился.
    - Поезд идет через два часа. Плед Герасиму Николаевичу!
Белье. Чемодан. Нессесер. Машина будет через сорок
минут.
   Обреченный только вздохнул, махнул
рукой.
   Есть где-то, не то в Швейцарии на границе, не то не в
Швейцарии, словом, в Альпах... - Бомбардов потер лоб, - словом,
неважно. На высоте трех тысяч метров над уровнем моря высокогорная
лечебница мировой знаменитости профессора Кли. Ездят туда только в
отчаянных случаях. Или пан, или пропал. Хуже не будет, а, бывает,
случались чудеса. На открытой веранде, в виду снеговых вершин, кладет
Кли таких безнадежных, делает им какие-то впрыскивания саркоматина,
заставляет дышать кислородом, и, случалось, Кли на год удавалось
оттянуть смерть.
   Через пятьдесят минут провезли Герасима Николаевича мимо
театра по его желанию, и Демьян Кузьмич рассказывал потом, что видел,
как тот поднял руку и благословил театр, а потом машина ушла на
Белорусско-Балтийский вокзал.
   Тут лето наскочило, и пронесся слух, что Герасим Николаевич
скончался. Ну, посудачили, посочувствовали... Однако лето... Актеры
уж были на отлете, у них поездка начиналась... Так что уж очень
большой скорби как-то не было... Ждали, что вот привезут тело
Герасима Николаевича... Актеры тем временем разъехались, сезон
кончился. А надо вам сказать, что наш
Плисов...
    - Это тот симпатичный с усами? - спросил я. - Который в
галерее?
    - Именно он, - подтвердил Бомбардов и продолжал: - Так вот он
получил командировку в Париж для изучения театральной машинерии.
Немедленно, натурально, получил документы и отчалил. Плисов, надо вам
сказать, работяга потрясающий и в свой поворотный круг буквально
влюблен. Завидовали ему чрезвычайно. Каждому лестно в Париж
съездить... "Вот счастливец!" - все говорили. Счастливец он или
несчастливец, но взял документики и покатил в Париж, как раз в то
время, как пришло известие о кончине Герасима Николаевича. Плисов
личность особенная и ухитрился, пробыв в Париже, не увидеть даже
Эйфелевой башни. Энтузиаст. Все время просидел в трюмах под сценами,
все изучил, что надобно, купил фонари, все честно исполнил. Наконец
нужно уж ему и уезжать. Тут решил пройтись по Парижу, хоть глянуть-то
на него перед возвращением на родину. Ходил, ходил, ездил в
автобусах, объясняясь по преимуществу мычанием, и, наконец,
проголодался, как зверь, заехал куда-то, черт его знает куда. "Дай,
думает, зайду в ресторанчик, перекушу". Видит - огни. Чувствует, что
где-то в центре, все, по-видимому, недорого. Входит. Действительно,
ресторанчик средней руки. Смотрит - и как стоял, так и
застыл.
   Видит: за столиком, в смокинге, в петлице бутоньерка, сидит
покойный Герасим Николаевич, и с ним какие-то две француженки, причем
последние прямо от хохоту давятся. А перед ними на столе в вазе со
льдом бутылка шампанского и кой-что из
фруктов.
   Плисов прямо покачнулся у притолоки. "Не может
быть! - думает, - мне показалось. Не может Герасим Николаевич быть
здесь и хохотать. Он может быть только в одном месте, на
Ново-Девичьем!"
   Стоит, вытаращив глаза на этого, жутко похожего на покойника,
а тот поднимается, причем лицо его выразило
сперва какую-то как
бы тревогу, Плисову даже показалось, что он как бы недоволен его
появлением, но потом выяснилось, что Герасим Николаевич просто
изумился. И тут же шепнул Герасим Николаевич, а это был именно он,
что-то своим француженкам, и те исчезли
внезапно.
   Очнулся Плисов лишь тогда, когда Герасим Николаевич облобызал
его. И тут же все разъяснилось. Плисов только вскрикивал: "Да
ну!" - слушая Герасима Николаевича. Ну и действительно,
чудеса.
   Привезли Герасима Николаевича в Альпы эти самые в таком виде,
что Кли покачал головой и сказал только: "Гм..." Ну, положили
Герасима Николаевича на эту веранду. Впрыснули этот препарат.
Кислородную подушку. Вначале больному стало хуже, и хуже настолько,
что, как потом признались Герасиму Николаевичу, у Кли насчет
завтрашнего дня появились самые неприятные предположения. Ибо сердце
сдало. Однако завтрашний день прошел благополучно. Повторили
впрыскивание. Послезавтрашний день еще лучше. А дальше - прямо не
верится. Герасим Николаевич сел на кушетке, а потом говорит: "Дай-ко
я пройдусь". Не только у ассистентов, но у самого Кли глаза стали
круглые. Коротко говоря, через день еще Герасим Николаевич ходил по
веранде, лицо порозовело, появился аппетит... температура 36,8, пульс
нормальный, болей нету и следа.
   Герасим Николаевич рассказывал, что на него ходили смотреть
из окрестных селений. Врачи приезжали из городов, Кли доклад делал,
кричал, что такие случаи бывают раз в тысячу лет. Хотели портрет
Герасима Николаевича поместить в медицинских журналах, но он наотрез
отказался - "не люблю шумихи!".
   Кли же тем временем говорит Герасиму Николаевичу, что делать
ему больше в Альпах нечего и что он посылает Герасима Николаевича в
Париж ждя того, чтобы он там отдохнул от пережитых потрясений. Ну вот
Герасим Николаевич и оказался в Париже. А француженки, - объяснил
Герасим Николаевич, - это двое молодых местных парижских начинающих
врачей, которые собирались о нем писать статью. Вот-с какие
дела.
    - Да, это поразительно! - заметил я. - Я все-таки не понимаю,
как же это он выкрутился!
    - В этом-то и есть чудо, - ответил Бомбардов, - оказывается,
что под влиянием первого же впрыскивания саркома Герасима Николаевича
начала рассасываться и рассосалась!
Я всплеснул
руками.
    - Скажите! - вскричал я. - Ведь этого никогда не
бывает!
    - Раз в тысячу лет бывает, - отозвался Бомбардов и
продолжал: - Но погодите, это не все. Осенью приехал Герасим
Николаевич в новом костюме, поправившийся, загоревший - его парижские
врачи, после Парижа, еще на океан послали. В чайном буфете прямо
гроздьями наши висели на Герасиме Николаевиче, слушая его рассказы
про океан, Париж, альпийских врачей и прочее такое. Ну, пошел сезон
как обычно, Герасим Николаевич играл, и пристойно играл, и тянулось
так до марта... А в марте вдруг приходит Герасим Николаевич на
репетицию "Леди Макбет" с палочкой. "Что такое?" - "Ничего, колет
почему-то в пояснице". Ну, колет и колет, и колет.
Поколет - перестанет. Однако же не перестает. Дальше - больше...
синим светом - не помогает... Бессонница, спать на спине не может.
Начал худеть на глазах. Пантопон. Не помогает! Ну, к дотору, конечно.
И вообразите...
   Бомбардов сделал умело паузу и такие глаза, что холод прошел
у меня по спине.
    - И вообразите... доктор посмотрел его, помял, помигал...
Герасим Николаевич говорит ему: "Доктор, не тяните, я не баба, видел
виды... говорите - она?" Она!! - рявкнул хрипло Бомбардов и залпом
выпил стакан. - Саркома возобновилась! Бросилась в правую почку,
начала пожирать Герасима Николаевича! Натурально - сенсация.
Репетиции к черту, Герасима Николаевича - домой. Ну, на сей раз уж
было легче. Теперь уж есть надежда. Опять в три дня паспорт, билет, в
Альпы, к Кли. Тот встретил Герасима Николаевича, как родного. Еще бы!
Рекламу сделала саркома Герасима Николаевича профессору мировую!
Опять на веранду, опять впрыскивание - и та же история! Через сутки
боль утихла, через двое Герасим Николаевич ходит по веранде, а через
три просится у Кли - нельзя ли ему в теннис поиграть! Что в лечебнице
творится, уму непостижимо. Больные едут к Кли эшелонами! Рядом
второй, как рассказывал Герасим Николаевич, корпус начали
пристраивать. Кли, на что сдержанный иностранец, расцеловался с
Герасимом Николаевичем троекратно и послал его, как и полагается,
отдыхать, только на сей раз в Ниццу, потом в Париж, а потом в
Сицилию.
   И опять приехал осенью Герасим Николаевич - мы как раз
вернулись из поездки в Донбасс - свежий, бодрый, здоровый, только
костюм другой, в прошлую осень
был шоколадный, а теперь серый в мелкую клетку. Дня
три рассказывал о Сицилии и о том, как буржуа в рулетку играют в
Монте-Карло. Говорит, что отвратительное зрелище. Опять сезон, и
опять к весне та же история, но только в другом месте. Рецидив, но
только под левым коленом. Опять Кли, потом на Мадейру, потом в
заключение - Париж.
   Но теперь уж волнений по поводу вспышек саркомы почти не
было. Всем стало понятно, что Кли нашел способ спасения. Оказалось,
что с каждым годом под влиянием впрыскиваний устойчивость саркомы
понижается, и Кли надеется и даже уверен в том, что еще три-четыре
сезона, и организм Герасима Николаевича станет сам справляться с
попытками саркомы дать где-нибудь вспышку. И, действительно, в
позапрошлом году она сказалась только легкими болями в гайморовой
полости и тотчас у Кли пропала. Но теперь уж за Герасимом
Николаевичем строжайшее и неослабное наблюдение, и есть боли или нет,
но уж в апреле его отправляют.
    - Чудо! - сказал я, вздохнув почему-то.
   Меж тем пир наш шел горой, как говорится. Затуманились головы
от напереули, пошла беседа и живее и, главное, откровеннее. "Ты очень
интересный, наблюдательный, злой человек, - думал я о Бомбардове, - и
нравишься мне чрезвычайно, но ты хитер и скрытен, и таким сделала
тебя твоя жизнь в театре..."
    - Не будьте таким! - вдруг попросил я моего гостя. - Скажите
мне, ведь сознаюсь вам - мне тяжело... Неужели моя пьеса так
плоха?
    - Ваша пьеса, - сказал Бомбардов, - хорошая пьеса. И
точка.
    - Почему же, почему же произошло все это странное и страшное
для меня в кабинете? Пьеса не понравилась им?
    - Нет, - сказал Бомбардов твердым голосом, - наоборот. Все
произошло именно потому, что она им понравилась. И понравилась
чрезвычайно.
    - Но Ипполит Павлович...
    - Больше всего она понравилась именно Ипполиту
Павловичу, - тихо, но веско, раздельно проговорил Бомбардов, и я
уловил, так показалось мне, у него в глазах
сочувствие.
    - С ума можно сойти... - прошептал я.
- Нет, не надо сходить... Просто вы не знаете, что такое театр.
Бывают сложные машины на свете, но театр сложнее
всего...
    - Говорите! Говорите! - вскричал я и взялся за
голову.
    - Пьеса понравилась до того, что вызвала даже панику, - начал
говорить Бомбардов, - отчего все и стряслось. Лишь только с нею
познакомились, а старейшины узнали про нее, тотчас наметили даже
распределение ролей. На Бахтина назначили Ипполита Павловича. Петрова
задумали дать Валентину Конрадовичу.
    - Какому... Вал... это, который...
    - Ну да... он.
    - Но позвольте! - даже не закричал, а заорал
я. - Ведь...
    - Ну да, ну да... - проговорил, очевидно, понимавший меня с
полуслова Бомбардов, - Ипполиту Павловичу - шестьдесят один год,
Валентину Конрадовичу - шестьдесят два года... Самому старшему вашему
герою Бахтину сколько лет?
    - Двадцать восемь!
    - Вот, вот. Нуте-с, как только старейшинам разослали
экземпляры пьесы, то и передать вам нельзя, что произошло. Не бывало
у нас этого в театре за все пятьдесят лет его существования. Они
просто все обиделись.
    - На кого? На распределителя ролей?
    - Нет. На автора.
   Мне оставалось только выпучить глаза, что я и сделал, а
Бомбардов продолжал:
    - На автора. В самом деле - группа старейшин рассуждала так:
мы ищем, жаждем ролей, мы, основоположники, рады были бы показать все
наше мастерство в современной пьесе и... здравствуйте пожалуйста!
Приходит серый костюм и приносит пьесу, в которой действуют
мальчишки! Значит, играть мы ее не можем?! Это что же, он в шутку ее
принес?! Самому младшему из основоположников пятьдесят семь
лет - Герасиму Николаевичу.
    - Я вовсе не претендую, чтобы мою пьесу играли
основоположники! - заорал я. - Пусть ее играют
молодые!
    - Ишь ты как ловко! - воскликнул Бомбардов и сделал
сатанинское лицо. - Пусть, стало быть, Аргунин, Галин, Елагин,
Благосветлов, Стренковский выходят, кланяются - браво! Бис! Ура!
Смотрите, люди добрые, как мы замечательно играем! А основоположники,
значит, будут сидеть и растерянно улыбаться - значит, мол, мы не
нужны уже? Значит, нас уж, может, в
богадельню? Хи, хи, хи! Ловко! Ловко!
    - Все понятно! - стараясь кричать тоже сатанинским голосом,
закричал я. - Все понятно!
    - Что ж тут не понять! - отрезал Бомбардов. - Ведь Иван
Васильевич сказал же вам, что нужно невесту переделать в мать, тогда
играла бы Маргарита Павловна или Настасья
Ивановна...
    - Настасья Ивановна?!
    - Вы не театральный человек, - с оскорбительной улыбкой
отозвался Бомбардов, но за что оскорблял, не
объяснил.
    - Одно только скажите, - пылко заговорил я, - кого они хотели
назначить на роль Анны?
    - Натурально, Людмилу Сильвестровну
Пряхину.
   Тут почему-то бешенство овладело мною.
    - Что-о? Что такое?! Людмилу Сильвестровну?! - Я вскочил из-за
стола. - Да вы смеетесь!
    - А что такое? - с веселым любопытством спросил
Бомбардов.
    - Сколько ей лет?
    - А вот этого, извините, никто не
знает.
    - Анне девятнадцать лет! Девятнадцать! Понимаете? Но это даже
не самое главное. А главное то, что она не может
играть!
    - Анну-то?
    - Не Анну, а вообще ничего не может!
    - Позвольте!
    - Нет, позвольте! Актриса, которая хотела изобразить плач
угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот
спятил и изодрал занавеску, играть ничего не
может.
    - Кот - болван, - наслаждаясь моим бешенством, отозвался
Бомбардов, - у него ожирение сердца, миокардит и неврастения. Ведь он
же целыми днями сидит на постели, людей не видит, ну, натурально,
испугался.
    - Кот - неврастеник, я согласен! - кричал я. - Но у него
правильное чутье, и он прекрасно понимает сцену. Он услыхал фальшь!
Понимаете, омерзительную фальшь. Он был шокирован! Вообще, что
означала вся эта петрушка?
    - Накладка вышла, - пояснил Бомбардов.
    - Что значит это слово?
- Накладкой на нашем
языке называется всякая путаница, которая происходит на сцене. Актер
вдруг в тексте ошибается, или занавес не вовремя закроют,
или...
    - Понял, понял...
    - В данном случае наложили двое - и Августа Авдеевна и
Настасья Ивановна. Первая, пуская вас к Ивану Васильевичу, не
предупредила Настасью Ивановну о том, что вы будете. А вторая, перед
тем как пускать Людмилу Сильвестровну на выход, не проверила, есть ли
кто у Ивана Васильевича. Хотя, конечно, Августа Авдеевна меньше
виновата - Настасья Ивановна за грибами ездила в
магазин...
    - Понятно, понятно, - говорил я, стараясь выдавить из себя
мефистофельский смех, - все решительно понятно! Так вот, не может ваша
Людмила Сильвестровна играть.
    - Позвольте! Москвичи утверждают, что она играла прекрасно в
свое время...
    - Врут ваши москвичи! - вскричал я. - Она изображает плач и
горе, а глаза у нее злятся! Она подтанцовывает и кричит "бабье
лето!", а глаза у нее беспокойные! Она смеется, а у слушателя мурашки
в спине, как будто ему нарзану за рубашку налили! Она не
актриса!
    - Однако! Она тридцать лет изучает знаменитую теорию Ивана
Васильевича о воплощении...
    - Не знаю этой теории! По-моему, теория ей не
помогла!
    - Вы, может быть, скажете, что и Иван Васильевич не
актер?
    - А, нет! Нет! Лишь только он показал, как Бахтин закололся,
я ахнул: у него глаза мертвые сделались! Он упал на диван, и я увидел
зарезавшегося. Сколько можно судить по этой краткой сцене, а судить
можно, как можно великого певца узнать по одной фразе, спетой им, он
величайшее явление на сцене! Я только решительно не могу понять, что
он говорит по содержанию пьесы.
    - Все мудро говорит!
    - Кинжал!!
    - Поймите, что лишь только вы сели и открыли тетрадь, он уже
перестал слушать вас. Да, да. Он соображал о том, как распределить
роли, как сделать так, чтобы разместить основоположников, как сделать
так, чтобы они могли разыграть вашу пьесу без ущерба для себя... А вы
выстрелы там какие-то читаете. Я служу в нашем театре десять лет, и
мне говорили, что единственный раз выстрелили в нашем театре в тысяча
девятьсот первом году, и то крайне
неудачно. В пьесе этого... вот забыл... известный автор... ну,
неважно... словом, двое нервных героев ругались между собой из-за
наследства, ругались, ругались, пока один не хлопнул в другого из
револьвера, и то мимо... Ну, пока шли простые репетиции, помощник
изображал выстрел, хлопая в ладоши, а на генеральной выстрелил в
кулисе по-всамделишному. Ну, Настасье Ивановне и сделалось
дурно - она ни разу в жизни не слыхала выстрела, а Людмила
Сильвестровна закатила истерику. И с тех пор выстрелы прекратились. В
пьесе сделали изменение, герой не стрелял, а замахивался лейкой и
кричал "убью тебя, негодяя!" и топал ногами, отчего, по мнению Ивана
Васильевича, пьеса только выиграла. Автор бешено обиделся на театр и
три года не разговаривал с директорами, но Иван Васильевич остался
тверд...
   По мере того, как текла хмельная ночь, порывы мои ослабевали,
и я уже не шумно возражал Бомбардову, а больше задавал вопросы. Во
рту горел огонь после соленой красной икры и семги, мы утоляли жажду
чаем. Комната, как молоком, наполнилась дымом, из открытой форточки
била струя морозного воздуха, но она не освежала, а только
холодила.
    - Вы скажите мне, скажите, - просил я глухим, слабым
голосом, - зачем же в таком случае, если пьеса никак не расходится у
них, они не хотят, чтобы я отдал ее в другой театр? Зачем она им?
Зачем?
    - Хорошенькое дело! Как зачем? Очень интересно нашему театру,
чтобы рядом поставили новую пьесу, да которая, по-видимому, может
иметь успех! С какой стати! Да ведь вы же написали в договоре, что не
отдадите пьесу в другой театр?
   Тут у меня перед глазами запрыгали бесчисленные
огненно-зеленые надписи "автор не имеет права" и какое-то слово
"буде"... и хитрые фигурки параграфов, вспомнился кожаный кабинет,
показалось, что запахло духами.
    - Будь он проклят! - прохрипел я.
    - Кто?!
    - Будь он проклят! Гавриил Степанович!
    - Орел! - воскликнул Бомбардов, сверкая воспаленными
глазами.
    - И ведь какой тихий и все о душе
говорит!..
    - Заблуждение, бред, чепуха, отсутствие
наблюдательности! - вскрикивал Бомбардов, глаза его пылали, пылала
папироса, дым валил у него из ноздрей. - Орел, кондор. Он на скале
сидит, видит на сорок километров
кругом. И лишь покажется
точка, шевельнется, он взвивается и вдруг камнем падает вниз!
Жалобный крик, хрипение... и вот уж он взвился в поднебесье,
и жертва у него!
    - Вы поэт, черт вас возьми! - хрипел я.
    - А вы, - тонко улыбнувшись, шепнул Бомбардов, - злой человек!
Эх, Сергей Леонтьевич, предсказываю вам, трудно вам
придется...
   Слова его кольнули меня. Я считал, что я совсем не злой
человек, но тут же вспомнились и слова Ликоспастова о волчьей
улыбке...
    - Значит, - зевая, говорил я, - значит, пьеса моя не пойдет?
Значит, все пропало?
   Бомбардов пристально поглядел на меня и сказал с неожиданной
для него теплотой в голосе:
    - Готовьтесь претерпеть все. Не стану вас обманывать. Она не
пойдет. Разве что чудо...
   Приближался осенний, скверный, туманный рассвет за окном. Но,
несмотря на то, что были противные объедки, в блюдечках груды
окурков, я, среди всего этого безобразия, еще раз поднятый какой-то
последней, по-видимому, волной, начал произносить монолог о золотом
коне.
   Я хотел изобразить моему слушателю, как сверкают искорки на
золотом крупе коня, как дышит холодом и своим запахом сцена, как
ходит смех по залу... Но главное было не в этом. Раздавив в азарте
блюдечко, я страстно старался убедить Бомбардова в том, что я, лишь
только увидел коня, как сразу понял и сцену, и все ее мельчайшие
тайны. Что, значит, давным-давно, еще, быть может, в детстве, а может
быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно тосковал о ней. И вот
пришел!
    - Я новый, - кричал я, - я новый! Я неизбежный, я
пришел!
   Тут какие-то колеса поворачивались в горящем мозгу, и
выскакивала Людмила Сильвестровна, взвывала, махала кружевным
платком.
    - Не может она играть! - в злобном исступлении хрипел
я. -
   Но позвольте!.. Нельзя же.
    - Попрошу не противоречить мне, - сурово говорил я, - вы
притерпелись, я же новый, мой взгляд остр и свеж! Я вижу сквозь
нее.
    - Однако!
    - И никакая те... теория ничего не поможет! А вот там
маленький, курносый, чиновничка играет, руки у него белые, голос
сиплый, но теория ему не нужна, и этот, играющий убийцу в черных
перчатках... не нужна ему теория!
    - Аргунин... - глухо донеслось до меня из-за завесы
дыма.
    - Не бывает никаких теорий! - окончательно впадая в
самонадеянность, вскрикивал я и даже зубами скрежетал и тут
совершенно неожиданно увидел, что на сером пиджаке у меня большое
масляное пятно с прилипшим кусочком луку. Я растерянно оглянулся. Не
было ночи и в помине. Бомбардов потушил лампу, и в синеве стали
выступать все предметы во всем своем уродстве.
   Ночь была съедена, ночь ушла.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

     Глава 15.

        Серой  тонкой  змеей,  протянутый  через  весь  партер,
уходящий неизвестно куда, лежал на полу  партера  электрический
провод  в  чехле.   От  него  питалась  малюсенькая лампочка на
столике, стоящем в среднем  проходе  партера.  Лампочка  давала
ровно  столько  света,  чтобы  осветить  лист бумаги на столе и
чернильницу. На листе была нарисована курносая  рожа,  рядом  с
рожей  лежала еще свежая апельсинная корка и стояла пепельница,
полная окурков. Графин с водой отблескивал тускло, он  был  вне
светящегося круга.
   Партер настолько был погружен в полумрак, что люди со свету,
входя в него, начинали идти ощупью, берясь за спинки кресел, пока не
привыкал глаз.
   Сцена была открыта и слабо освещена сверху из выносного
софита. На сцене стояла какая-то стенка, задом повернутая на публику,
причем на ней было написано: "Волки и овцы - 2". Стояло кресло,
письменный стол, два табурета. В кресле сидел рабочий в косоворотке и
пиджаке, а на одном из табуретов - молодой человек в пиджаке и
брюках, но опоясанный ремнем, на котором висела шашка с георгиевским
темляком.
   В зале было душно, на улице уже давно был полный
май.
   Это был антракт на репетиции - актеры ушли в буфет
завтракать. Я же остался. События последних месяцев дали себя знать,
я чувствовал себя как бы избитым, все время хотелось присесть и
посидеть долго и неподвижно. Такое состояние, впрочем, нередко
перемежалось впышками нервной энергии, когда хотелось двигаться,
объяснять, говорить и спорить. И вот теперь я сидел в первом
состоянии. Под колпачком лампочки густо слоился дым, его всасывало в
колпачок, и потом он уходил куда-то ввысь.
   Мысли мои вертелись только вокруг одного - вокруг моей пьесы.
С того самого дня, как прислано было Фомою Стрижом мне решающее
письмо, жизнь моя изменилась до неузнаваемости. Как будто наново
родился человек, как будто и комната у него стала другая, хотя это
была все та же комната, как будто и люди, окружающие его, стали
иными, и в городе Москве он, этот человек, вдруг получил право на
существование, приобрел смысл и даже значение.
r_Но мысли были прикованы только к одному, к пьесе, она заполняла
все время - даже сны, потому что снилась уже исполненной в каких-то
небывающих декорациях, снилась снятой с репертуара, снилась
провалившейся или имеющей огромный успех. Во втором из этих случаев,
помнится, ее играли на наклонных лесах, на которых актеры
рассыпались, как штукатуры, и играли с фонарями в руках, поминутно
запевая песни. Автор почему-то находился тут же, расхаживая по утлым
перекладинам так же свободно, как муха по стене, а внизу были липы и
яблони, ибо пьеса шла в саду, наполненном возбужденной
публикой.
   В первом наичаще снился вариант - автор, идя на генеральную,
забыл надеть брюки. Первые шаги по улице он делал смущенно, в
какой-то надежде, что удастся проскочить незамеченным, и даже
приготовлял оправдание для прохожих - что-то насчет ванны, которую он
только что брал, и что брюки, мол, за кулисами. Но чем дальше, тем
хуже становилось, и бедный автор прилипал к тротуару, искал
разносчика газет, его не было, хотел купить пальто, не было денег,
скрывался в подъезд и понимал, что на генеральную
опоздал...
    - Ваня! - слабо доносилось со сцены. - Дай
желтый!
   В крайней ложе яруса, находящейся у самого портала сцены,
что-то загоралось, из ложи косо падал луч раструбом, на полу сцены
загоралось желтое круглое пятно, ползло, подхватывая в себя то кресло
с потертой обивкой, со сбитой позолотой на ручках, то взъерошенного
бутафора с деревянным канделябром в руке.
   Чем ближе к концу шел антракт, тем больше шевелилась сцена.
Высоко поднятые, висящие бесчисленными рядами полотнища под небом
сцены вдруг оживали. Одно из них уходило вверх и сразу обнажало ряд
тысячесвечовых ламп, режущих глаза. Другое почему-то, наоборот, шло
вниз, но, не дойдя до полу, уходило. В кулисах появлялись темные
тени, желтый луч уходил, всасывался в ложу. Где-то стучали молотками.
Появлялся человек в брюках гражданских, но в шпорах и, звеня ими,
проходил по сцене. Потом кто-то, наклонившись к полу сцены, кричал в
пол, приложив руку ко рту щитком:
    - Гнобин! Давай!
   Тогда почти бесшумно все на сцене начинало уезжать вбок. Вот
повлекло бутафора, он уехал со своим канделябром, проплыло кресло и
стол. Кто-то вбежал на тронувшийся круг против движения, заплясал,
выравниваясь, и, выравнявшись, уехал. Гудение усилилось, странные,
сложные деревянные
сооружения, состоящие из некрашеных крутых лестниц, перекладин,
настилов. "Едет мост", - думал я и всегда почему-то испытывал
волнение, когда он становился на место.
    - Гнобин! Стоп! - кричали на сцене. - Гнобин, дай
назад!
   Мост становился. Затем, брызнув сверху из-под колосников
светом в утомленные глаза, обнажались пузатые лампы, скрывались
опять, и грубо измазанное полотнище спускалось сверху, становилось по
косой. "Сторожка..." - думал я, путаясь в геометрии сцены, нервничая,
стараясь прикинуть, как все это будет выглядеть, когда вместо
выгородки, сделанной из первых попавшихся сборных вещей из других
пьес, соорудят наконец настоящий мост. В кулисах вспыхивали
лупоглазые прожекторы в козырьках, снизу сцену залило теплой живой
волной света. "Рампу дал..."
   Я щурился во тьму на ту фигуру, которая решительным шагом
приближалась к режиссерскому столу.
   "Романус идет, значит, сейчас произойдет что-то..." - думал я,
заслоняясь рукой от лампы.
   И действительно, через несколько мгновений надо мною
показывалась раздвоенная бородка, в полутьме сверкали возбужденные
глаза дирижера Романуса. В петлице у Романуса поблескивал юбилейный
значок с буквами "НТ".
    - Сэ нон э веро, э бен тровато, 1) а может быть, еще сильней!
----------------------------------------------------------------------------

  1) Если это и неправда, то хорошо найдено (ит.).
----------------------------------------------------------------------------

- начинал, как обычно, Романус, глаза
его вертелись, горя, как у волка в степи. Романус искал жертвы и, не
найдя ее, садился рядом со мною.
    - Как вам это нравится? А? - прищуриваясь, спрашивал меня
Романус.
   "Втянет, ой, втянет он меня сейчас в разговор..." - думал я,
корчась у лампы.
    - Нет, вы, будьте добры, скажите ваше мнение, - буравя меня
глазом, говорил Романус, - оно тем более интересно, что вы писатель и
не можете относиться равнодушно к безобразиям, которые у нас
происходят.
   "Ведь как ловко он это делает..." - тоскуя до того, что
чесалось тело, думал я.
    - Ударить концертмейстера и тем более женщину тромбоном в
спину? - азартно спрашивал Романус. - Нет-с. Это дудки! Я тридцать пять
лет на сцене и такого случая

еще не видел. Стриж думает, что музыканты свиньи и их
можно загонять в закуту? Интересно, как это с писательской точки
зрения?
   Отмалчиваться больше не удавалось.
    - А что такое?
   Романус только и ждал этого. Звучным голосом, стараясь, чтобы
слышали рабочие, с любопытством скопляющиеся у рампы, Романус
говорил, что Стриж затолкал музыкантов в карман сцены, где играть нет
никакой возможности по следующим причинам: первое - тесно,
второе - темно, а в-третьих, в зале не слышно ни одного звука,
в-четвертых, ему стоять негде, музыканты его не
видят.
    - Правда, есть люди, - зычно сообщал Романус, - которые смяслят
в музыке не больше, чем некоторые животные...
   "Чтоб тебя черт взял!" - думал я.
    - ...в некоторых фруктах!
   Усилия Романуса увенчивались успехом - из электротехнической
будки слышалось хихиканье, из будки вылезала
голова.
    - Правда, таким лицам нужно не режиссурой заниматься, а
торговать квасом у Ново-Девичьего кладбища!.. - заливался
Романус.
   Хихиканье повторялось.
   Далее выяснялось, что безобразия, допущенные Стрижом, дали
свои результаты. Тромбонист ткнул в темноте тромбоном концертмейстера
Анну Ануфриевну Деньжину в спину так, что...
    - рентген покажет, чем это кончится!
   Романус добавлял, что ребра можно ломать не в театре, а в
пивной, где, впрочем, некоторые получают свое артистическое
образование.
   Ликующее лицо монтера красовалось над прорезом будки, рот его
раздирало смехом.
   Но Романус утверждает, что это так не кончится. Он научил
Анну Ануфриевну, что делать. Мы, слава богу, живем в Советском
государстве, напоминал Романус, ребра членам профсоюзов ломать не
приходится. Он научил Анну Ануфриевну подать заявление в
местком.
    - Правда, по вашим глазам я вижу, - продолжал Романус,
впиваясь в меня и стараясь уловить меня в круге света, - что у вас нет
полной уверенности в том, что наш знаменитый председатель месткома
так же хорошо разбирается в музыке, как Римский-Корсаков или
Шуберт.
   "Вот тип!" - думал я.
- Позвольте!.. - стараясь
сурово говорить, говорил я.
    - Нет уж, будем откровенны! - восклицал Романус, пожимая мне
руку. - Вы писатель! И прекрасно понимаете, что навряд ли Митя
Малокрошечный, будь он хоть двадцать раз председателем, отличит гобой
от виолончели или фугу Баха от фокстрота
"Аллилуйя".
   Тут Романус выражал радость, что хорошо еще, что ближайший
друг...
    - ...и собутыльник!..
   К теноровому хихиканью в электрической будке присоединялся
хриплый басок. Над будкой ликовало уже две
головы.
   ...Антон Калошин помогает разбираться Малокрошечному в
вопросах искусства. Это, впрочем, и не мудрено, ибо до работы в
театре Антон служил в пожарной команде, где играл на трубе. А не будь
Антона, Романус ручается, что кой-кто из режиссеров спутал бы, и
очень просто, увертюру к "Руслану" с самым обыкновенным "Со святыми
упокой"!
   "Этот человек опасен, - думал я, глядя на Романуса, - опасен
по-серьезному. Средств борьбы с ним нет!"
   Кабы не Калошин, конечно, у нас могли бы заставить играть
музыканта, подвесив его кверху ногами к выносному софиту, благо Иван
Васильевич не появляется в театре, но тем не менее придется театру
заплатить Анне Ануфриевне за искрошенные ребра. Да и в союз Романус
ей посоветовал наведаться, узнать, как там смотрят на такие вещи, про
которые действительно можно сказать:
    - Сэ нон э веро, э бен тровато, а может быть, еще
сильнее!
   Мягкие шаги послышались сзади, приближалось
избавление.
   У стола стоял Андрей Андреевич. Андрей Андреевич был первым
помощником режиссера в театре, и он вел пьесу "Черный
снег".
   Андрей Андреевич, полный, плотный блондин лет сорока, с
живыми многоопытными глазами, знал свое дело хорошо. А дело это было
трудное.
   Андрей Андреевич, одетый по случаю мая не в обычный темный
костюм и желтые ботинки, а в синюю сатиновую рубашку и брезентовые
желтоватые туфли, подошел к столу, имея под мышкою неизменную
папку.
   Глаз Романуса запылал сильнее, и Андрей Андреевич не успел
еще пристроить папку под лампой, как вскипел
скандал.
Начался он с
фразы Романуса:
    - Я категорически протестую против насилия над музыкантами и
прошу занести в протокол то, что происходит!
    - Какие насилия? - спросил Андрей Андреевич служебным голосом
и чуть шевельнул бровью.
    - Если у нас ставятся пьесы, больше похожие на
оперу... - начал было Романус, но спохватился, что автор сидит тут же,
и продолжал, исказив свое лицо улыбкой в мою сторону, - что и
правильно! Ибо наш автор понимает все значение музыки в драме!..
То... Я прошу отвести оркестру место, где он мог бы
играть!
    - Ему отведено место в кармане, - сказал Андрей Андреевич,
делая вид, что открывает папку по срочному делу.
    - В кармане? А может быть, лучше в суфлерской будке? Или в
бутафорской?
    - Вы сказали, что в трюме нельзя играть.
    - В трюме? - взвизгнул Романус. - И повторяю, что нельзя. И в
чайном буфете нельзя, к вашему сведению.
    - К вашему сведению, я и сам знаю, что в чайном буфете
нельзя, - сказал Андрей Андреевич, и у него шевельнулась другая
бровь.
    - Вы знаете, - ответил Романус и, убедившись, что Стрижа еще
нет в партере, продолжал: - Ибо вы старый работник и понимаете в
искусстве, чего нельзя сказать про кой-кого из
режиссеров...
    - Тем не менее обращайтесь к режиссеру. Он проверял
звучание...
    - Чтобы проверить звучание, нужно иметь кой-какой аппарат,
при помощи которого можно проверить, например, уши! Но если
кому-нибудь в детстве...
    - Я отказываюсь продолжать разговор в таком тоне, - сказал
Андрей Андреевич и закрыл папку.
    - Какой тон?! Какой тон? - изумился Романус. - Я обращаюсь к
писателю, пусть он подтвердит свое возмущение по поводу того, как
калечат у нас музыкантов!
    - Позвольте... - начал я, видя изумленный взгляд Андрея
Андреевича.
    - Нет, виноват! - закричал Романус Андрею Андреевичу. - Если
помощник, который обязан знать сцену как свои пять
пальцев...
    - Прошу не учить меня, как знать сцену, - сказал Андрей
Андреевич и оборвал шнурок на папке.
    - Приходится! Приходится, - ядовито скалясь, прохрипел
Романус.
- Я занесу в протокол то, что вы
говорите! - сказал Андрей Андреевич.
    - И я буду рад, что вы занесете!
    - Прошу оставить меня в покое! Вы дезорганизуете работников
на репетиции!
    - Прошу и эти слова занести! - фальцетом вскричал
Романус.
    - Прошу не кричать!
    - И я прошу не кричать!
    - Прошу не кричать! - отозвался, сверкая глазами, Андрей
Андреевич и вдруг бешено закричал: - Верховые! Что вы там делаете?! - и
бросился через лесенку на сцену.
   По проходу уже спешил Стриж, а за ним темными силуэтами
показались актеры.
   Начало скандала со Стрижом я помню.
   Романус поспешил к нему навстречу, подхватил под руку и
заговорил:
    - Фома! Я знаю, что ты ценишь музыку и это не твоя вина, но я
прошу и требую, чтобы помощник не смел издеваться над
музыкантами!
    - Верховые! - кричал на сцене Андрей Андреевич. - Где
Бобылев?!
    - Бобылев обедает, - глухо с неба донесся
голос.
   Актеры кольцом окружили Романуса и
Стрижа.
   Было жарко, был май. Сотни раз уже эти люди, лица которых
казались загадочными в полутьме над абажуром, мазались краской,
перевоплощались, волновались, истощались... Они устали за сезон,
нервничали, капризничали, дразнили друг друга. Романус доставил
огромное и приятное развлечение.
   Рослый голубоглазый Скавронский потирал радостно руки и
бормотал:
    - Так, так, так... Давай! Истинный бог! Ты ему все выскажи,
Оскар!
   Все это дало свои результаты.
    - Попрошу на меня не кричать! - вдруг рявкнул Стриж и треснул
пьесой по столу.
    - Это ты кричишь!! - визгнул Романус.
    - Правильно! Истинный бог! - веселился Скавронский,
подбадривая то Романуса: - Правильно, Оскар! Нам ребра дороже этих
спектаклей! - то Стрижа: - А актеры хуже, что ли, музыкантов? Ты, Фома,
обрати свое внимание на этот факт!
    - Квасу бы сейчас, - зевая, сказал Елагин, - а не
репетировать... И когда эта склока кончится?
Склока продолжалась еще некоторое
время, крики неслись из круга, замыкавшего лампу, и дым поднимался
вверх.
   Но меня уже не интересовала склока. Вытирая потный лоб, я
стоял у рампы, смотрел, как художница из макетной - Аврора Госье
ходила по краю круга с измерительной рейкой, прикладывала ее к полу.
Лицо Госье было спокойное, чуть печальное, губы сжаты. Светлые волосы
Госье то загорались, точно их подожгли, когда она наклонялась к
берегу рампы, то потухали и становились как пепел. И я размышлял о
том, что все, что сейчас происходит, что тянется так мучительно, все
получит свое завершение...
   Склока меж тем кончилась.
    - Давайте, ребятушки! Давайте! - кричал Стриж. - Время
теряем!
   Патрикеев, Владычинский, Скавронский уже ходили по сцене меж
бутафорами. На сцену же проследовал и Романус. Его появление не
прошло бесседно. Он подошел к Владычинскому и озабоченно спросил у
того, не находит ли Владычинский, что Патрикеев очень уж
злоупотребляет буфонными приемами, вследствие чего публика засмеется
как раз в тот момент, когда у Владычинского важнейшая фраза: "А мне
куда прикажете деваться? Я одинок, я болен..."
   Владычинский побледнел как смерть, и через минуту и актеры, и
рабочие, и бутафоры строем стояли у рампы, слушая, как переругиваются
давние враги Владычинский с Патрикеевым. Владычинский, атлетически
сложенный человек, бледный от природы, а теперь еще более бледный от
злобы, сжав кулаки и стараясь, чтобы его мощный голос звучал бы
страшно, не глядя на Патрикеева, говорил:
    - Я займусь вообще этим вопросом! Давно пора обратить
внимание на циркачей, которые, играя на штампиках, позорят марку
театра!
   Комический актер Патрикеев, играющий смешных молодых людей на
сцене, а в жизни необыкновенно ловкий, поворотливый и плотный,
старался сделать лицо презрительное и в то же время страшное, отчего
глаза у него выражали печаль, а лицо физическую боль, сиплым голоском
отвечал:
    - Попрошу не забываться! Я актер Независимого Театра, а не
кинохалтурщик, как вы!
Романус стоял в
кулисе, удовлетворенно сверкая глазом, голоса ссорящихся покрывал
голос Стрижа, кричавшего из кресел:
    - Прекратите это сию минуту! Андрей Андреевич! Давайте
тревожные звонки Строеву! Где он? Вы мне производственный план
срываете!
   Андрей Андреевич привычной рукою жал кнопки на щите на посту
помощника, и далеко где-то за кулисами, и в буфете, и в фойе тревожно
и пронзительно дребезжали звонки.
   Строев же, заболтавшийся в предбаннике у Торопецкой, в это
время, прыгая через ступеньки, спешил к зрительному залу. На сцену он
проник не через зал, а сбоку, через ворота на сцену, пробрался к
посту, а оттуда к рампе, тихонько позвякивая шпорами, надетыми на
штатские ботинки, и стал, искусно делая вид, что присутствует он
здесь уже давным-давно.
    - Где Строев? - завывал Стриж. - Звоните ему, звоните! Требую
прекращения ссоры!
    - Звоню! - отвечал Андрей Андреевич. Тут он повернулся и
увидел Строева. - Я вам тревожные даю! - сурово сказал Андрей
Андреевич, и тотчас звон в театре утих.
    - Мне? - отозвался Строев. - Зачем мне тревожные звонки? Я
здесь десять минут, если не четверть часа... минимум... Мама...
миа... - он прочистил горло кашлем.
   Андрей Андреевич набрал воздуху, но ничего не сказал, а
только многозначительно посмотрел. Набранный же воздух он использовал
для того, чтобы прокричать:
    - Прошу лишних со сцены! Начинаем!
   Все улеглось, ушли бутафоры, актеры разошлись к своим местам.
Романус в кулисе шепотом поздравил Патрикеева с тем, как он
мужественно и правдиво возражал Владычинскому, которого давно уже
пора одернуть.