Глава 2
САД ЭДЕМА

     Я помню Землю.
     Я знала ее, когда она была еще свежей и зеленой, прекрасная невеста человечества, сладостная, обильная и желанная.
     Речь идет, конечно, лишь о моей родной параллели - второй, код "Лесли Ле Круа". Но все наиболее известные параллели времени, исследованные Корпусом по поручению Ближнего Круга, в год моего рождения - 1882-й по григорианскому календарю, через год после смерти Айры Говарда представляли собой единую линию. В том году население Земли составляло полтора миллиарда человек.
     Когда же я, всего век спустя, покидала Землю, ее население возросло до четырех биллионов, и эта куча народу каждые тридцать лет еще удваивалась.
     Помните старую персидскую притчу о том, как удваивали зернышки риса на шахматной доске? Четыре биллиона человек - это вам не рисовое зернышко: никакой доски не хватит. В одной из параллелей население Земли перед окончательной катастрофой раздулось до тридцати биллионов, в других конец наступил, когда оно еще не достигло десяти. Но во всех параллелях доктор Мальтус смеялся последним <Т.Р.Мальтус (1766-1834) - английский ученый, сторонник контроля рождаемости, теория которого вызвала многочисленные нападки>.
     Бесполезно скорбеть над хладным телом Земли - это все равно что плакать над пустой куколкой, из которой вылетела бабочка. Но я неисправимо сентиментальна и до сих пор грущу о старой родине человека.
     У меня было замечательно счастливое детство.
     Я не только жила на тогда еще юной и прекрасной Земле - мне выпало счастье родиться в одном из прелестнейших ее садов, в южном Миссури, чьи зеленые холмы еще не изуродовали люди и бульдозеры.
     И мало того, что я родилась в таком месте, мне еще посчастливилось родиться дочерью своего отца.
     Когда я была еще совсем юной, отец сказал мне:
     - Возлюбленная дочь моя, ты - существо глубоко аморальное. Я это знаю, потому что ты - вся в меня: голова у тебя работает в точности как моя. Так вот, чтобы твоя натура не сгубила тебе жизнь, тебе придется выработать свой собственный свод правил и жить по нему.
     Я обдумала его слова, и у меня потеплело внутри. Я - существо глубоко аморальное. До чего же хорошо отец меня знает.
     - А какие это правила, отец?
     - Придется самой выбирать.
     - Десять заповедей?
     - А ты подумай. Десять заповедей - это для недоумков. Первые пять предназначены исключительно для священнослужителей и властей всякого рода; остальные пять - полуправда, им недостает полноты и точности.
     - Тогда скажите, какими они должны быть, эти пять последних заповедей?
     - Так и сказал я тебе, лентяйка. Ты это сделаешь самостоятельно. - И он внезапно встал, стряхнув меня с колен, так что я чуть не шлепнулась задом на пол. Это была наша постоянная игра. Я должна была успеть спрыгнуть и стать на ноги, иначе отцу засчитывалось очко. - Проанализируй тщательно десять заповедей. И скажи мне, как им следовало бы звучать. А пока что, если я услышу еще раз, что ты вышла из себя, и мама пришлет тебя ко мне разбираться, подложи лучше себе в штанишки хрестоматию Мак-Гаффи.
     - Да полно вам, отец.
     - А вот увидишь, морковка, увидишь. С наслаждением тебя отшлепаю.
     Пустая угроза. Он ни разу не шлепал меня с тех пор, как я достаточно подросла, чтобы понимать, за что меня ругают. Да и раньше никогда не шлепал так сильно, чтобы пострадало заднее место - страдали только чувства.
     Материнское наказание - другое дело. Отец представлял собой высшую судебную инстанцию, мать - низшую и среднюю, для чего ей служил персиковый прутик. О-ой!
     А отец меня только портил.
     У меня было четверо братьев и четверо сестер: Эдвард, 1876-го года рождения; Одри - семьдесят восьмого: Агнес - восьмидесятого; Том восемьдесят первого; в восемьдесят втором родилась я, потом Франк в восемьдесят четвертом. Бет в девяносто втором, Люсиль в девяносто четвертом, Джордж в девяносто седьмом. И отец тратил на меня больше времени, чем на троих других детей вместе взятых, а то и на четверых.
     Оглядываясь назад, я не нахожу, что он как-то особенно поддерживал наше общение, но получалось так, что я проводила с отцом больше времени, чем мои братья и сестры.
     Две комнаты в нижнем этаже нашего дома служили отцу кабинетом и амбулаторией; в свободное время я оттуда не вылезала - меня притягивали отцовские книги. Мать находила, что мне не следует их читать, в медицинских книгах содержится много такого, во что леди просто не должна вникать. Леди не подобает знать таких вещей. Это нескромно.
     - Миссис Джонсон, - сказал ей отец, - если в этих книгах есть некоторые неточности, я сам укажу на них Морин. Что касается гораздо более многочисленных и гораздо более важных истин, то я рад, что Морин стремится их познать. "И познаете истину, и истина сделает вас свободными". Иоанн, глава восьмая, стих тридцать второй.
     Мать плотно сжала губы и промолчала. Библия для нее была непререкаемым авторитетом, между тем как отец был атеистом, в чем тогда еще не признавался даже мне. Но Библию он знал лучше матери и все время цитировал из нее подходящий стих - я считаю, что это исключительно нечестный прием, но нужно же отцу было как-то обороняться. Мать была женщина с характером.
     У них с отцом во многом не было согласия, но существовали правила, позволявшие им жить, не портя крови друг другу. И не только жить, но и делить постель, и производить на свет одного ребенка за другим. Чудеса, да и только.
     Думаю, что почти все эти правила исходили от отца. В то время и в той стране считалось непреложной истиной, что глава семьи - муж, и жене следует ему повиноваться. Вы не поверите, но тогда даже невеста во время брачного обряда обещала всегда и во всем повиноваться своему мужу.
     Насколько я знаю свою мать (а я ее почти совсем не знаю), она свои обещания держала не больше получаса.
     Но они с отцом выработали себе систему компромиссов. Мать возглавляла дом. Сферой отца были кабинет с амбулаторией, амбар, службы и все связанные с ними работы. Все финансовые дела вел отец. Каждый месяц он давал матери деньги на хозяйство, которые она тратила по своему усмотрению, но отец требовал, чтобы она записывала расходы и вела книги, которые он же ежемесячно и проверял.
     Завтрак у нас был в семь, обед в полдень, ужин в шесть. Если отец из-за больных не мог вовремя поспеть к столу, он предупреждал об этом мать - по возможности заблаговременно. Но семья садилась за стол в назначенный час.
     Если отец присутствовал, он пододвигал матери стул, она благодарила его, он садился, а следом - и все мы. Он читал молитву - утром, днем и вечером. Если отца не было, мать усаживал брат Эдвард, а молитву читала она. Или просила это сделать кого-нибудь из нас, для практики. Патом мы приступали к еде, и дурное поведение за столом приравнивалось чуть ли не к государственной измене. Зато ребенку не приходилось ерзать на стуле и ждать, когда доедят старшие: он мог попросить разрешения и выйти из-за стола. Возвращаться не разрешалось, даже если ушедший обнаруживал, что совершил ужасную ошибку и забыл про десерт. Но мать в таких случаях допускала послабление и позволяла торопыге доедать десерт на кухне, если только он не приставал и не хныкал.
     В тот день, когда старшая сестра Одри перешла в среднюю школу, отец ввел дополнение в протокол. Он, как обычно, пододвинул матери стул, та села и сказала: "Спасибо, доктор". Потом Эдвард, на два года старше Одри, пододвинул стул сестре и усадил ее.
     - Что надо сказать, Одри? - спросила мать.
     - Я сказала, мама.
     - Да, мама, она сказала.
     - Я не слышала.
     - Спасибо, Эдди.
     - Пожалуйста, Од.
     Тогда мы все тоже сели.
     С тех пор, когда кто-то из нас, сестер, переходил в старшие классы, подходящий по старшинству брат включался в церемонию.
     По воскресеньям обед подавался в час, потому что все, кроме отца, ходили в воскресную школу и все, включая отца, посещали утром церковь.
     Отец никогда не появлялся на кухне. Мать никогда не заходила к нему в кабинет - даже чтобы прибрать там. Уборкой занималась приходящая прислуга, или кто-то из сестер, или я, когда подросла.
     Неписаные, но никогда не нарушаемые правила позволяли родителям жить в мире. Знакомые, должно быть, считали их идеальной парой, а про нас говорили: "Какие хорошие у Джонсонов дети".
     Я тоже считаю, что у нас была счастливая семья. Всем было хорошо - и нам, девятерым детям, и нашим родителям. И не думайте, что такая строгая дисциплина делала нашу жизнь тоскливой. Нам жилось очень весело - и дома, и за его стенами.
     Нам было чем себя занять. Должно было пройти много лет, прежде чем американские дети разучились развлекаться без помощи дорогостоящей электронной техники. У нас никакой техники не было, и мы не испытывали в ней нужды. Тогда, около 1890-го года, мистер Эдисон уже открыл электричество, а профессор Белл - изобрел телефон, но эти новомодные чудеса не добрались еще до наших Фив в графстве Лайл, Миссури. А что до электронных игрушек, то даже слова "электрон" еще никто и не слыхивал. Но у братьев были санки и тележки, у нас, девочек, куклы и игрушечные швейные машинки, и много было общих для всех настольных игр: домино, шашки, шахматы, бирюльки, лото, "поросята в клевере", анаграммы.
     На воздухе мы тоже играли в игры, которые не требовали, или почти не требовали, снаряжения. У нас в ходу была разновидность бейсбола под названием "скраб", в которой могли участвовать от трех до восемнадцати игроков при добровольном содействии собак, кошек и одной козы.
     В хозяйстве имелась и другая живность: лошади, количество которых в иные годы доходило до четырех; гернсейская корова Клитемнестра; куры (обычно красной род-айлендской породы); цесарки, утки (белая домашняя порода), временами кролики, а раз завели свинью по кличке Смолка. Отец ее продал, когда выяснилось, что мы не хотим есть свинью, которую сами вырастили. Свиней нам держать было не обязательно: отец чаще получал гонорары ветчиной или беконом, нежели деньгами.
     Мы все ловили рыбу, а братья еще и охотились. Как только мальчик вырастал достаточно большой, чтобы удержать ружье (это бывало лет в десять, как мне помнится), отец начинал учить его стрелять, поначалу из ружья двадцать второго калибра. Учил он братьев и охотиться, но я этого не видела - девочки на охоту не допускались. Я и сама не стремилась туда и наотрез отказывалась обдирать и потрошить Зайцев, обычную их добычу. Но научиться стрелять мне хотелось, и я по неосторожности сболтнула об этом при матери. Та вспылила, а отец спокойно сказал мне:
     - Поговорим после.
     И год спустя, когда все привыкли, что я иногда езжу с отцом к больным за город, мы без ведома матери укладывали сзади в кабриолет под джутовые мешки одностволку двадцать второго калибра. Я обучалась стрельбе, а главное - тому, как себя не подстрелить, то есть правилам обращения с огнестрельным оружием. Отец был терпеливым учителем, но требовал от ученика старания. Спустя несколько недель он сказал:
     - Ну, Морин, если ты запомнила то, чему я тебя научил, это может продлить твои дни - надеюсь. Пистолетом в этом году заниматься не будем у тебя для него рука недостаточно сильна.
     Нам, молодежи, принадлежала вся округа - играй где хочешь. Мы собирали ежевику, дикие грецкие орехи, искали папайю и хурму. Мы выходили на долгие прогулки и устраивали пикники. Когда мы подрастали и начинали испытывать еще неизведанное восхитительное томление, то ухаживание, как это тогда называлось, происходило тоже на природе.
     В нашей семье всегда отмечались одиннадцать дней рождения, годовщина свадьбы родителей, Рождество, Новый год, Валентинов день, день рождения Вашингтона, Пасха, Четвертое Июля (двойной праздник: и День Независимости, и мой день рождения). День отпущения десятого августа, где главным событием была ярмарка графства - отец участвовал там в скачках ездовых лошадей, предупреждая своих пациентов, чтобы на этой неделе не болели или обращались к доктору Чедвику. Мы сидели на трибуне и орали до хрипоты, хотя отец редко приходил победителем. Потом шли День Всех Святых и День Благодарения, а там, смотришь, и опять Рождество.
     Получается целый месяц праздников, каждый из которых отмечался с шумным энтузиазмом. Были и просто будние вечера, когда мы рассаживались вокруг обеденного стола, лущили орехи - отец с Эдвардом еле поспевали их колоть, - а мать или Одри читали вслух приключения Кожаного Чулка, "Айвенго" или Диккенса. А еще жарили кукурузу, или делали кукурузные шарики, которые липли к чему попало, или варили тянучку, или собирались вокруг пианино и пели под мамин аккомпанемент - это было лучше всего.
     Несколько зим подряд мы каждый вечер состязались в правописании, потому что этим всерьез увлеклась Одри. Она бродила повсюду с учебником Мак-Гаффи и с "Американским орфографическим словарем Уэбстера" под мышкой, шевеля губами с отсутствующим видом. Побеждала всегда она - и мы с Эдвардом соревновались обычно за второе место.
     В шестом классе Одри одержала победу на общешкольном конкурсе Фив и на следующий год поехала в Джоплин на окружной конкурс - лишь для того, чтобы проиграть противному мальчишке из Ричхилла. Но в средней школе она выиграла окружной конкурс, отправилась в Джефферсон-Сити и завоевала там золотую медаль самой грамотной ученицы штата Миссури. Мать ездила с ней на финальные соревнования и вручение наград - дилижансом до Батлера, поездом до Канзас-Сити и на другом поезде до Джефферсон-Сити. Я бы здорово завидовала Одри - не ее золотой медали, а ее путешествию, - если бы сама в ту пору не собиралась в Чикаго (но это уже другая история).
     Дома Одри встречали с духовым оркестром, который обычно играл на ярмарках - теперь его собрали специально для того, чтобы почтить "Любимую дочь Фив, - как было написано на большом плакате, - Одри Адель Джонсон".
     Одри плакала. Я тоже.
     Мне запомнился один яркий июльский день. "Будет ураган", - сказал отец, и действительно, в тот день через город прошли три смерча, один совсем рядом с нашим домом.
     Мы были вне опасности - отец велел всем спуститься в подвал, как только стемнело, и бережно свел вниз мать - она опять ждала ребенка, кажется, сестренку Бет. Мы сидели там три часа при свете амбарного фонаря, пили лимонад и ели мамины сахарные коржики, сдобные и сытные.
     Отец стоял на верхней ступеньке, приподняв дверцу, пока рядом не упал кусок риттеровского сарая. Когда это случилось, мать впервые при детях закричала на него:
     - Доктор! Сойдите вниз сейчас же! Я не собираюсь оставаться вдовой из-за того, что вы козыряете своим молодечеством!
     Отец тут же спустился, закрыв за собой люк.
     - Мадам, - сказал он, - ваша логика, как всегда, неопровержима.
     Для молодежи нашего возраста устраивались сенокосные прогулки, обычно под необременительным присмотром старших, устраивались катания на коньках на Лебедином Пруду и пикники воскресной школы, церковные посиделки с мороженым и мало ли что еще. Счастье не в хитрых игрушках: счастье в том, что "мужчину и женщину сотворил их", и в здоровье, и в интересе к жизни.
     В твердой дисциплине, которой мы подчинялись, не было ничего тягостного или чрезмерного; правил ради самих правил не существовало. Вне круга необходимых обязанностей мы были свободны, как птицы.
     Старшие дети помогали нянчить младших, четко зная, что от них при этом требуется. У всех нас с шестилетнего возраста были свои обязанности по дому - они записывались за каждым, и их выполнение проверялось. Позднее я и свой выводок (больше, чем был у матери) растила по ее правилам. Они были разумны и хорошо служили ей, а значит, могли послужить и мне.
     Наш распорядок, конечно, не совсем совпадал с материнским - мы ведь жили в несколько иных условиях. Так, главной задачей моих братьев была пилка и рубка дров. Моим сыновьям колоть дрова не пришлось, потому что наш дом в Канзас-Сити отапливался котельной на угле. Однако они поддерживали топку, загружали угольную яму (уголь сваливался на мостовой, и приходилось долго и утомительно перетаскивать его ведрами к спускному лотку), вычищали золу и выносили ее из подвала.
     Были и другие отличия. Моим мальчишкам не нужно было таскать воду для ванн: в Канзас-Сити был водопровод. Ну и так далее - мои сыновья трудились не меньше моих братьев, только на других работах. Городской дом с газом, электричеством и угольным отоплением не требует таких забот, как деревенский дом "веселых девяностых". В моем отчем доме не было ни водопровода, ни канализации, ни центрального отопления. Освещался он керосиновыми лампами и свечками - и домашнего изготовления, и покупными, обогревался дровяными печами: большая в зале, голландка в докторском кабинете, маленькие печурки в других комнатах. Наверху печей не было, но теплый воздух проникал туда сквозь решетки в полу.
     Наш дом был одним из самых больших в городе и, возможно, самым современным, поскольку отец быстро перенимал все полезные новшества, входившие в обиход. В этом он сознательно подражал мистеру Сэмюэлу Клеменсу <настоящие имя и фамилия американского писателя Марка Твена>.
     Отец считал его одним из самых блестящих людей Америки, если не самым блестящим. Мистер Клеменс был старше отца на семнадцать лет: отец начал знакомство с Марком Твеном с истории о скучающей лягушке и с тех пор читал все его произведения, какие только мог достать.
     В тот год, когда я родилась, отец написал мистеру Клеменсу письмо с похвалами по поводу "Простаков за границей". Мистер Клеменс прислал ему вежливый, полный суховатого юмора ответ; отец вставил его в рамку и повесил на стене в кабинете. С той поры он писал мистеру Клеменсу каждый раз, как выходила его новая книга. Прямым следствием этого стало то, что юная Морин перечла все книги мистера Клеменса, какие только были изданы, притулившись в уголке отцовского кабинета. Мать подобных книг не читала, считая их вульгарными и пагубно влияющими на добрые нравы. Она была по-своему права: мистер Клеменс определенно подрывал привычные устои.
     Остается предположить, что мать определяла безнравственные книги по запаху: ведь она в жизни не открыла ни одного труда мистера Клеменса.
     Поэтому они хранились в докторском кабинете, там я их и поглощала наравне с другими, которые никогда не появлялись в гостиной. Сюда входили не только медицинские пособия, но и такие пагубные издания, как лекции полковника Роберта Ингерсолла и труды профессора Томаса Генри Гексли (эти были лучше всех).
     Никогда не забуду дня, когда прочла его эссе "Гадарннские свиньи".
     - Отец, - выпалила я вне себя от волнения, - нам же все время лгали!
     - Возможно, - согласился он. - Что ты читаешь?
     Я сказала.
     - Ну, на сегодня хватит. Профессор Гексли - слишком сильное средство.
     Давай немного поговорим. Как у тебя дела с десятью заповедями? Разработала окончательный вариант?
     - Пожалуй.
     - И сколько у тебя теперь заповедей?
     - Шестнадцать, как будто.
     - Многовато.
     - Если бы вы позволили мне выкинуть первые пять...
     - Не позволю, пока ты живешь в моем доме и ешь за моим столом. Я же хожу в церковь и пою гимны, верно? И даже не сплю на проповеди. Морин, втирать очки своим ближним - это искусство, необходимое для выживания повсюду и во все времена. Послушаем твою версию первых пяти заповедей.
     - Отец, вы страшный человек и плохо кончите.
     - Нет, я так и буду водить всех за нос. Ну, не тяни - я жду.
     - Да, сэр. Заповедь первая: "Воздавай почести Богу, в которого верит большинство, не хихикая и даже не улыбаясь при этом".
     - Дальше.
     - Не сотвори себе кумира и не изображай того, что может вызвать недовольство властей и особенно миссис Гранди <персонаж пьесы Т.Мортона (конец XVIII в.), олицетворение ханжеского общественного мнения>, - вот, exempli gratia <например (лат.)>, почему в вашем анатомическом атласе не показан клитор. Миссис Гранди это не понравилось бы - у нее-то его нет.
     - Или он у нее величиной с банан и ей не хочется, чтобы об этом узнали. В цензуре логики нет, но цензурой, как и раковой опухолью, пренебрегать опасно, если она имеется в наличии. Дорогая дочь, вторая заповедь существует лишь для подкрепления первой. Кумиры и образцы - это идолы, способные составить конкуренцию официальному Богу. Статуи и гравюры тут ни при чем. Продолжай.
     - Не произноси имени Господа Бога твоего всуе, то есть не говори "ах ты Господи" или "ей-Богу", и не ругайся и не произноси некоторых слов, например, на букву "ж", и вообще ничего, что маме кажется вульгарным.
     Отец, тут какая-то чепуха получается. Почему слово "влагалище" можно говорить, а другое, которое означает то же самое, нет? Объясни мне.
     - Тебе нельзя говорить ни того ни другого слова, молодая особа, разве что в разговоре со мной... а в наших общих беседах мы будем пользоваться латинскими терминами из уважения к моей профессии и к моим сединам.
     Английский синоним можешь произносить про себя, если хочется.
     - Иногда хочется, хотя не могу проанализировать почему. Четвертая...
     - Минутку. К третьей добавь следующее: "И не глотай окончания и суффиксы твои. Избегай синтаксических ошибок. Чти благородный английский язык, язык Шекспира, Мильтона и По, и благо будет тебе во все дни жизни твоей". Кстати, Морин, если я еще раз услышу от тебя "другой, чем", то буду долго бить тебя по голове связкой предлогов. - Отец, я же нечаянно! Я хотела сказать...
     - Принято. Послушаем четвертую заповедь.
     - По воскресеньям посещай церковь. Улыбайся и будь приветлива, но не строй из себя святошу. Не разрешай своим детям, когда они у тебя будут (и если будут), играть по воскресеньям перед домом или слишком шуметь, играя на заднем дворе. Помогай церкви делом и деньгами, но не выставляй этого напоказ.
     - Хорошо сказано, Морин. Ты еще станешь женой проповедника.
     - О Господи, отец, да я скорее в шлюхи пойду!
     - Одно другому не мешает. Continuez, ma chere enfant <продолжай, дитя мое (фр.)>.
     - Mais oui, mon cher papa <да, дорогой папа (фр.)>. Чти отца твоего и мать твою, пока надо. Но, оставив их дом, живи своей жизнью. Не позволяй им помыкать тобой. Mon papa, вы сами так говорили... но мне это не очень нравится. Я почитаю вас, потому что сама так хочу. И ничего не имею против мамы - просто мы с ней поем в разном ключе. Но я ей благодарна.
     - Избегай благодарности, дорогая, она только портит желудок. Когда ты будешь замужем, а я умру, пригласишь ты Адель к себе жить?
     - Ну-у... - призадумалась я.
     - Вот и подумай. Подумай как следует, загодя... потому что решение, принятое второпях над моей свежей могилой, будет заведомо ошибочное.
     Далее.
     - Не убий. То есть не совершай уголовного преступления. Есть разные другие виды убийства, и каждый требует анализа... Я еще работаю над этим, отец.
     - Я тоже. Запомни только, что тот, кто ест мясо, ничем не отличается от мясника.
     - Да, сэр. Не допусти, чтобы тебя застигли за прелюбодеянием... то есть не забеременей, не подцепи дурную болезнь, не позволяй миссис Гранди даже и заподозрить тебя, а главное - не допусти, чтобы узнал твой супруг: он будет очень несчастен... и может с тобой развестись. Отец, я не уверена, что когда-нибудь захочу совершить прелюбодеяние... Если бы Бог хотел, чтобы у женщины было больше одного мужчины, он сотворил бы побольше мужчин - а то их и так едва хватает.
     - Если бы кто хотел? Не расслышал.
     - Я сказала "Бог", но вы ведь понимаете...
     - Как не понять. В теологию ударилась - мне было бы легче, если б ты стала морфинисткой. Морин, когда кто-нибудь начинает говорить о "божьей воле", или о том, чего хочет Бог, или о том, чего хочет природа, если боится сказать "Бог", я сразу вижу, что этот человек намерен надуть другого... или самого себя, как в твоем случае. Выводить моральный закон из того факта, что особей мужского и женского пола рождается примерно поровну, значит высасывать его из пальца. Это столь же скользко, как "Post hoc, propler hoc" <после этого, следовательно, вследствие этого (лат.) пример распространенной логической ошибки>. Что до твоей уверенности в собственной непогрешимости, то у тебя еще молоко на губах не обсохло и только год как начались менструации... а ты полагаешь, что знаешь все о сексе и его опасностях, как испокон веку полагали все девчонки твоего возраста. Что ж, дерзай. Сожги свои корабли. Разбей сердце своему мужу и растопчи его гордость. Покрой позором своих детей. Стань предметом сплетен всего города. Пусть у тебя загноятся трубы, и пусть какой-нибудь мясник вырежет их тебе в грязной каморке без наркоза. Дерзай, Морин. Отдай все за любовь. Ибо это и есть цена бесшабашного прелюбодеяния: ты отдаешь все и сходишь в могилу, а твои дети никогда не называют твоего имени.
     - Но ведь я и говорю, отец, что прелюбодеяния надо избегать: оно слишком опасно. И думаю, у меня получится. - Я улыбнулась и продекламировала:
     - Мисс Уайлд уже лет тридцать шесть...
     - ...Бережет свою девичью честь, - подхватил отец.

     - Помня о Боге,
     О детях в итоге
     И о том, что инспекций не счесть.

     Çнаю - я сам научил тебя этому лимерику. Но ты не упомянула о самом безопасном методе прелюбодеяния. А ведь ты должна его знать: я говорил тебе о нем в тот раз, когда пытался познакомить тебя со статистикой супружеских измен в нашем графстве.
     - Наверное, я его упустила, отец.
     - Я точно говорил об этом. Так вот, когда тебе захочется - а такое может случиться, - расскажи обо всем мужу, спроси у него разрешения, уговори его помочь, попроси посторожить тебя.
     - А, да! Вы говорили, что в нашем графстве есть две такие пары, но я так и не поняла, кто они.
     - Я и не хотел, чтобы ты поняла, поэтому упомянул кое-какие ложные факты.
     - Я учла это, сэр, зная вас. Но все-таки не догадалась. Отец, это как-то некрасиво. А вдруг мой муж разозлится?
     - Спрос не беда. Он может заехать тебе в глаз, но разводиться с тобой не станет. А по здравом размышлению как-нибудь поможет тебе, поняв, что если он скажет "нет", будет еще хуже. А там, глядишь, - с гнусной ухмылкой добавил отец, - ему и самому понравится его новая роль.
     - Отец, вы меня шокируете.
     - Ничего, привыкнешь. Снисходительные мужья - обычное явление. В замочную скважину все любят подсматривать, особенно мужчины, да и женщины не исключение. Муж может охотно согласиться тебе помочь, потому что ты месяц назад так же помогла ему. Прикрывала его интрижку с молодой учительницей и врала, как дипломат, в его защиту. Следующая заповедь.
     - Погоди минутку! Я хотела бы еще поговорить о прелюбодеянии.
     - А вот этого как раз и нельзя. Обдумай все как следует, но ничего не говори мне хотя бы две недели. Дальше.
     - Не укради. Этого я не могу одобрить, отец.
     - Ты могла бы украсть, чтобы накормить ребенка?
     - Да.
     - Подумай, какие еще могут быть исключения; через год-другой мы это обсудим. Правило, в общем-то, хорошее. Но почему бы, собственно, и не красть? Ты умна, могла бы всю жизнь воровать и ни разу не попасться.
     Почему же ты не воруешь?
     - Ну-у...
     - Не мямли.
     - Отец, вы меня просто из себя выводите! Не ворую, потому что шибко гордая!
     - Вот! Совершенно верно. По той же причине ты не жульничаешь ни в школе, ни в игре. Гордость. То, как ты себя оцениваешь. "Коль пред собой ты честен, то как день мне ясно, что ты честен и с другими". Однако ты неизящно выразила свою мысль. Нельзя говорить "шибко гордая". Повтори еще раз, но по-другому. Я не краду, потому что я...
     - ...слишком горда.
     - Хорошо. Если ты собой гордишься - это наилучшая гарантия правильного поведения. Слишком горда, чтобы красть, слишком горда, чтобы жульничать, слишком горда, чтобы отнимать леденцы у ребятишек или исподтишка портить воздух. Моральный кодекс любого племени, Морин, основан на условиях выживания этого племени... но мораль отдельного человека зиждется исключительно на гордости, не на условиях выживания. Вот почему капитан идет на дно вместе со своим кораблем; вот почему гвардия умирает, но не сдается. Человеку, которому не за что умирать, незачем и жить.
     Следующая заповедь.
     - У, рабовладелец! Не лжесвидетельствуй на ближнего своего. Пока вы меня не испортили...
     - Кто тут кого испортил? Я - образец высоконравственного поведения, потому что знаю, с какой целью веду себя так, а не иначе. Когда я взялся за тебя, у тебя вообще не было никакой морали, а твое поведение отличалось наивным бесстыдством, как у котенка, который старается зарыть свою лужу на голом полу.
     - Да, сэр. Итак, пока вы не испортили меня, я думала, что девятая заповедь означает "не лги". Но она означает всего лишь, что если тебя вызывают свидетелем в суд, то там надо говорить правду.
     - Она означает не только это.
     - Да. Вы говорили уже, что она - лишь часть более обширной теоремы. Я думаю, эта теорема звучит так: "Не лги, если это может повредить другим людям..."
     - В общем, верно.
     - Я еще не закончила, отец.
     - О, прошу прощения. Продолжай, пожалуйста.
     - Я сказала: "не лги, если это может повредить другим людям", но хотела добавить: "а поскольку нельзя угадать заранее, какой вред может причинить твоя ложь, то единственный выход - не лгать совсем".
     Отец молчал долго и наконец добавил:
     - Морин, с этим нам за один день не управиться. Лучше иметь дело с вором, чем со лжецом... но я предпочел бы лжеца человеку, который самовлюбленно гордится тем, что всегда говорит правду, всю правду, и неважно, куда щепки летят, - кто пострадает, чья невинная жизнь будет загублена. Морин, тот, кто гордится тем, что всегда режет правду-матку это садист, а не святой. Есть много разновидностей лжи, неправды, обмана, неточности и так далее. Чтобы поупражнять мускулы своего разума...
     - У разума нет мускулов. - Все-то ты знаешь. Не учи деда овец воровать. У твоего разума их действительно нет, что я и пытаюсь исправить. Попробуй систематизировать разные виды неправды. А сделав это, попытайся определить, когда и где они допустимы с точки зрения морали, если вообще допустимы, а если недопустимы, то почему. Это займет тебя на ближайшие год-полтора.
     - О, как вы добры, отец!
     - Без сарказма, не то всыплю. Предварительные результаты представишь через месяц-другой.
     - Да будет воля твоя. Папа, один пункт у меня уже есть: "Не лги матери, иначе тебе вымоют рот щелочным мылом".
     - Поправка: "Не позволяй матери уличить тебя во лжи". Если бы ты выкладывала ей начистоту все, о чем мы с тобой говорим, мне пришлось бы уйти из дому. Если ты увидишь, как Одри нежничает с этим отвратительным щенком, который с ней гуляет, скажешь ты матери?
     Отец застал меня врасплох. Я действительно их видела... причем подозревала, что они не просто нежничают, и это меня беспокоило.
     - Ничего я не скажу!
     - Хороший ответ. Ну а мне скажешь? Ты же знаешь, что я не разделяю пуританских взглядов твоей матери на секс, и знаешь, надеюсь, что все, сказанное тобой, используется не для того, чтобы наказать Одри, а чтобы ей помочь. Так что же ты скажешь отцу?
     Я почувствовала, что меня загнали в ловушку - я разрывалась между любовью к отцу и верностью к сестре, которая всегда помогала мне и была ко мне добра.
     - Я... Ни шиша я вам не скажу!
     - Браво! Ты взяла барьер, даже не задев верхнюю планку. Правильно, радость моя: мы не разносим слухов, не докладываем о чужих грехах. Только не говори "ни шиша". Если уж очень надо, скажи "ни черта".
     - Да, сэр. Ни черта я вам не скажу про Одри и ее молодого человека.
     (Но если ты есть. Господи, то сделай так, чтобы моя сестра не забеременела: у матери будет припадок, она начнет объясняться с Одри ужас что будет. Да свершится воля твоя - но так, как надо. Морин Джонсон.
     Аминь.) - Давай побыстрее разберемся с десятой и перейдем к тем, которые Моисей не потрудился снести с горы. Те десять для тебя, похоже, не проблема. Желала ты что-нибудь или кого-нибудь в последнее время?
     - Не думаю. Почему сказано, что нельзя желать жену ближнего, и ничего не сказано про мужа? Иегова недоглядел? Или в ту пору сезон на мужей был открыт?
     - Не знаю, Морин. Сдается мне, что древние евреи были просто слишком самонадеянны и не могли себе представить, как это их женам захочется взбрыкнуть налево, когда у них дома такие героические мужи. Ветхий Завет не слишком высокого мнения о женщинах: начинается все с того, что Адам свалил всю вину на праматерь Еву, а дальше идет все хуже и хуже. Однако у нас в графстве Лайл, штат Миссури, заповедь предусматривает и мужей тоже, и если чья-нибудь жена приметит, что ты строишь глазки ее мужу, она тебе твои зеленые глазки может выцарапать.
     - А я не собираюсь дать ей приметить. Но если наоборот? Если это он желает меня... так мне кажется? Если он щиплет меня сзади?
     - Ну-ну. Кто это, Морин? Кто он такой?
     - Гипотетический случай, mon cher pere <дорогой отец (фр.)>.
     - Очень хорошо. Если он гипотетически сделает это опять, ты гипотетически можешь выбрать несколько гипотетических вариантов. Можешь гипотетически игнорировать его, можешь гипотетически притвориться, что твоя левая ягодичная мышца страдает нечувствительностью... или он левша?
     - Не знаю.
     - А можешь гипотетически прошептать: "Не здесь. Встретимся после службы".
     - Отец!
     - Сама начала. Или, если хочешь, можешь гипотетически предостеречь его, что еще один гипотетический щипок - и он будет иметь дело с твоим гипотетическим отцом, у которого есть и гипотетический хлыст, и гипотетический дробовик. Можешь сказать это так, чтобы слышал только он, или завопить так, чтобы слышала вся паства и его гипотетическая жена.
     Выбор за леди. Погоди-ка. Ты сказала, что чей-то муж, не так ли?
     - Я ничего не говорила. Но гипотетический случай, пожалуй, подразумевает это.
     - Морин, если тебя щиплют сзади, значит, выражают определенное намерение. При поощрении с твоей стороны отсюда лишь три коротких шага до совокупления. Ты еще молода, но физически зрелая женщина, способная забеременеть. Намерена ли ты в ближайшее время стать женщиной по-настоящему?

Глава 4
ЧЕРВОТОЧИНА В ЯБЛОКЕ

     Отец пустил Дэйзи трусить, как ей вздумается.
     - Что ж, это, пожалуй, тоже проституция, в широком смысле слова, хотя здесь оплачивается не сожительство как таковое, а плод этого сожительства.
     Фонд Говарда платит тебе не за то, что ты выходишь замуж за их кандидата... и ему не за то, что он женится на тебе. Тебе вообще не станут платить, только ему - за каждого рожденного тобой и зачатого им ребенка.
     Я сочла эти условия унизительными. Пусть я не принадлежу к женщинам, борющимся за право голосовать, но все-таки это нечестно. Кто-то там меня осеменит, потом я буду стонать и вопить, как моя мать, когда рожает, а деньги заплатят ему. Я вспылила.
     - Ну, не знаю, отец, по мне - это все равно что быть шлюхой. А какая у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые муки и одного вонючего младенца?
     - Твердой таксы нет.
     - Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят... пять долларов?
     Или пять центов? Ничего себе сделка! Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду ходить на панель.
     - Морин! Думай, что говоришь.
     Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.
     - Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, - считала себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, - вздохнула я.
     - Да, пожалуй, "неприглядно" - le mot juste <верно сказано (фр.)>. Но я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее - твои ровесники.
     - Пятнадцатилетние? - спросила я.
     - Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.
     - В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет - с вашего согласия.
     - Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.
     - Отец, вы невозможный человек.
     - Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также необходимое образование...
     - Он должен говорить по-французски, иначе он нам не подойдет.
     В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков - мне не нравилось, когда при мне говорили на непонятном мне языке. Этот выбор оказал влияние на всю мою жизнь - но это опять-таки другая история.
     - Французскому можешь обучить его сама - включая французские поцелуи, о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, - он умеет целоваться?
     - Еще как!
     - Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?
     - Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец, - это было не так приятно, как я ожидала. Но в следующий раз все будет, как надо.
     - А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешнее событие было не так приятно, как мастурбация. Правильно?
     - Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он хороший, cher papa... но понимает в этом еще меньше меня.
     - Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.
     - А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?
     - Ее учила мать.
     - Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с Джеромом?
     - Морин, нельзя задавать такие вопросы. Даже задумываться над этим некрасиво.
     - Ну, извините - оплошала.
     - Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных дел с твоими братьями и сестрами - не спрашивай и ты меня об их делах.
     Почувствовав натянутый повод, я осадила.
     - Простите, сэр. Просто все это для меня так ново...
     - Хорошо. У всех молодых людей фонда твердые виды на будущее... а если меня кто-то из них не устроит, я скажу тебе почему и не пущу его в дом. В довершение всего, у каждого из них живы и родители отца, и родители матери.
     - Ну и что тут такого? У меня не только оба дедушки и обе бабушки живы, но и у них у всех живы родители, так ведь?
     - Да. Хотя прадедушка Мак-Фи только зря небо коптит. Уж лучше бы он умер в девяносто пятом году. Но в этом-то все и дело, дорогая дочка: Айра Говард завещал свое состояние в целях продления человеческой жизни, а учредители Фонда решили поставить дело, как на племенном заводе. Помнишь родословную Бездельника, за которую я и отвалил такие деньги? Или родословную Клитемнестры? У тебя в роду долголетие, Морин, причем по всем линиям. Если ты выйдешь замуж за молодого человека из списка Говарда, у ваших детей тоже все предки будут долгожителями. - Отец повернулся на сиденье и посмотрел мне в глаза. - Но никто - никто! - ничего от тебя не требует. Если ты разрешишь мне записать тебя в Фонд - не сейчас, а, скажем, на будущий год - это значит только, что ты получишь возможность выбирать еще из шести, восьми или десяти поклонников, не ограничивая себя немногими своими ровесниками из графства Лайл. Если ты, например, решишь выйти за Чарльза Перкинса, я ни слова не скажу против. Он здоров, хорошо воспитан, и если он не в моем вкусе, то, может быть, в твоем.
     (И не в моем, папа. Кажется, я его просто использовала. Но я обещала ему матч-реванш... так что придется.) - А если мы отложим это до будущего года, отец?
     - По-моему, это здравое решение. Постарайся до тех пор не забеременеть и не попасться никому на глаза. Кстати - если ты запишешься и молодой человек из твоего списка придет познакомиться с тобой, можешь опробовать его на диване в гостиной. Это удобнее и безопаснее, чем в судейской ложе, - добавил он с улыбкой.
     - Да маму удар хватит!
     - Не хватит. Ее матушка в свое время устроила для нее то же самое... вот почему Эдвард считается недоношенным. Глупо было бы вступить в Говардский брак и уже после венчания обнаружить, что у вас не может быть детей.
     Я онемела. Мать... моя меть, считавшая слово "грудь" неприличным, а "живот" - вопиюще грязным... Мать со спущенными панталонами непристойно елозит по дивану бабушки Пфейфер, мастеря внебрачного ребенка, а бабушка с дедушкой закрывают на это глаза! Легче поверить в непорочное зачатие, в Преображение, в Воскресение, в Санта-Клауса и пасхального зайчика. Мы совсем не знаем друг друга - а уж своих родных и подавно.
     Вскоре мы въехали во владения Джексона Айгоу - восемьдесят акров, все больше камень да пригорки, а посредине хибара и ветхий сарай. Мистер Айгоу что-то там выращивал, но как эта ферма может прокормить его с тощей, изнуренной женой и кучей грязных ребят, в голове не укладывалось.
     Несколько ребят и с полдюжины собак тут же собрались вокруг двуколки; один из мальчишек с криками кинулся к дому. Вышел мистер Айгоу.
     - Джексон! - окликнул его отец.
     - Я, док.
     - Уберите-ка собак от повозки.
     - А чего они вам сделают-то?
     - Уберите. Я не хочу, чтобы они прыгали на меня.
     - Как скажете, док. Кливленд! Джефферсон! Отгоните-ка собак на задний двор.
     Те послушались. Отец слез, тихо бросив мне через плечо:
     - Сиди в двуколке.
     Пробыл он в хижине недолго - и хорошо, потому что их старший парень, Калеб, примерно мой ровесник, все приставал, чтобы я пошла с ним поглядеть поросят. Я его знала по школе - он уже несколько лет сидел в пятом классе - и считала, что его в скором будущем ждет суд Линча, если чей-то отец не убьет его раньше. Пришлось сказать ему, чтобы отошел от Дэйзи и не докучал ей - она мотала головой и пятилась. Для подкрепления своих слов я достала из стойки кнут.
     Тут, к счастью, появился отец.
     Он молча сел в двуколку, я цокнула, и Дэйзи тронулась с места. Отец был мрачен, как туча, поэтому и я сидела тихо. Когда мы проехали с четверть мили, он сказал:
     - Сверни-ка на травку.
     Я свернула и сказала Дэйзи:
     - Тпру, девочка.
     - Спасибо, Морин. Полей мне, пожалуйста, на руки.
     - Сейчас.
     Двуколку для выездов в город делал на заказ тот же каретный мастер, который поставил отцу беговые коляски - сзади в ней был большой кузов с фартуком от дождя. Там отец возил разные вещи, которые могли понадобиться ему на вызове, а в черный чемоданчик не умещались. В том числе вода в жестянке из-под керосина с носиком, тазик, мыло и полотенца.
     Я полила, он намылил руки, снова подставил их под струйку, отряхнул и еще раз вымыл в тазике и вытер чистым полотенцем.
     - Вот так-то лучше, - вздохнул он. - Я там не садился и по возможности ничего не трогал. Помнишь, Морин, какая ванная у нас была в Чикаго?
     - Ну еще бы!
     Всемирная выставка была чудом из чудес, и я никогда не забуду, как впервые увидела озеро или проехалась по надземной железной дороге... но в мечтах моих поселилась белая эмалированная ванна с горячей водой до самого подбородка. Говорят, у каждой женщины - своя цена. Моя - это ванна.
     - Миссис Мэллой брала с нас за каждую ванну четвертак. Сейчас бы я охотно заплатил и два доллара. Морин, дай мне, пожалуйста, глицерин с розовой водой - там, в чемоданчике.
     Отец сам делал эту примочку для растрескавшейся кожи и сейчас смазал ею руки после сильного щелочного мыла. Когда мы снова тронулись в путь, он сказал:
     - Этот ребенок, Морин, умер задолго до того, как Джексон Айгоу послал за мной. На мой взгляд, еще ночью.
     Я попыталась вызвать в себе жалость к ребенку, но вряд ли стоило жалеть того, кто избежал участи вырасти в этом доме.
     - Зачем же было посылать за вами?
     - Помолиться за упокой. Выписать свидетельство о смерти, чтобы у отца не было неприятностей с законом, когда он похоронит ребенка... чем он, наверное, сейчас и занимается. А главное, чтобы мы с тобой проехались шесть миль туда и обратно, а не он запрягал бы мула и ехал в город. - Отец невесело засмеялся. - Он все говорил, что я не должен брать с него платы за визит, потому что приехал уже после смерти ребенка. Наконец я ему говорю: "Помолчите, Джексон. Вы мне еще ни цента не заплатили с того раза, как Кливленд побил Гаррисона". А он мне - времена, мол, тяжелые, а правительство ничего не делает для фермеров. - Отец вздохнул. - Я с ним не спорил - он в чем-то прав. Морин, ты ведь год вела мои книги - как, тяжелые времена или нет?
     Он меня озадачил - я в это время думала о Фонде Говарда и о славной игрушечке Чака.
     - Не знаю, отец. Знаю только, что в книгах записано гораздо больше, чем вам заплатили на самом деле. И вот что я еще заметила: самые никудышные вроде Джексона Айгоу предпочитают лучше задолжать доллар за вызов, чем пятьдесят центов за визит.
     - Да. Джексон мог бы привезти трупик в город - в жизни не видел такого обезвоженного тельца! Но я рад, что он этого не сделал - ни к чему мне покойничек в моем чистом кабинете и в чистом доме Адели. Ты видела книги - как по-твоему, достаточно моих доходов, чтобы содержать нашу семью? Хватает ли на еду, на одежду, на жилье, на овес и сено и на монетки для воскресной школы?
     Я призадумалась. Таблицу умножения я, как и все школьники, знала до "двадцатью двадцать", а в старших классах стала постигать блаженство более сложных вычислений, но в нашем домашнем хозяйстве своих познаний не применяла. Я представила себе черную доску и углубилась в расчеты.
     - Отец, если бы все заплатили вам, мы бы жили в полном достатке. Но ведь они не платят... не все платят, а мы все-таки живем в достатке.
     - Морин, если не захочешь записываться в Фонд Говарда, выходи за богатого. Не за сельского врача.

***

     Отец пожал плечами и улыбнулся.
     - Но не волнуйся. У нас всегда будет еда на столе, даже если мне придется совершать набеги на Канзас и воровать там скот. Споем? "У папы ласочка была" будет сегодня к месту. А как твоя ласочка, дорогая? Не болит?
     - Отец, вы грязный старик и плохо кончите.
     - Всегда на это надеялся, но с таким семейством разве согрешишь как следует. А знаешь, о тебе беспокоилась еще одна особа. Миссис Альтшулер.
     - Так я и знала. - Я рассказала ему, как мы встретились. - Они приняла меня за Одри.
     - Вот мерзкая старая корова. Но это она, может быть, нарочно. Она меня спрашивала, что ты делала на ярмарочных трибунах.
     - И что же вы ей ответили?
     - Ничего. Молчание - это все, что заслуживает вопрос любопытного пропускай его мимо ушей, вот и все. А еще лучше - прямое оскорбление, которое я и нанес этой зловредной черепахе, не ответив на ее вопрос и сказав ей, чтобы она перед следующим визитом ко мне помылась - я, мол, нахожу, что она неудовлетворительно соблюдает личную гигиену. Ей это не понравилось. - Он улыбнулся. - Авось перебежит теперь к доктору Чедвику, будем надеяться.
     - Будем. Значит, кто-то видел, как мы туда поднимались. Но уж чем мы там занимались, сэр, - этого не видел никто. - Я рассказала отцу про ящик с грузами. - Любопытным понадобился бы воздушный шар.
     - Да уж. Устроились вы надежно, хотя и не очень удобно. Я желал бы предоставить в твое распоряжение диван... но не могу, пока ты не запишешься в Фонд Говарда. Если надумаешь. А пока что давай подумаем о безопасных местах.
     - Благодарствую, сэр. Одного не могу понять: пробыли мы в Батлере недолго, чтобы скрыть время, затраченное на побочную деятельность. Я рассчитала в уме время и расстояние. Cher papa, или я плохо считаю...
     - Не может такого быть.
     - Если кто-то видел, что мы лезли в ложу, он должен был рысью прискакать к Альтшулерам и сообщить о моем грехопадении, причем Безобразная Герцогиня должна была уже полностью одеться к тому времени и приготовить двуколку с лошадью, чтобы ехать к вам. Когда она явилась?
     - Сейчас соображу. Когда она пришла, у меня сидело трое пациентов, и ей пришлось дожидаться очереди, так что вошла она ко мне уже злая, а вышла рассвирепевшая. Должно быть, она появилась здесь за час до того, как ты столкнулась с ней в дверях.
     - Нет, отец, не получается. Это физически невозможно. Разве что она сама была на ярмарке, а оттуда прямиком поскакала к вам.
     - Все может быть, хотя вряд ли. Морин, сегодня ты встретилась с феноменом, с которым будешь сталкиваться всю свою жизнь после сего примечательного дня: быстрее света, согласно науке, движется только сплетня миссис Гранди.
     - Да, наверное.
     - Не наверное, а точно. Когда ты столкнешься с этим в следующий раз, что будешь делать? Предусмотрено это в твоих заповедях?
     - Нет.
     - Подумай. Как будешь защищаться?
     Я думала над этим следующие полмили.
     - Вообще не буду.
     - Что не будешь?
     - Защищаться от сплетен. Не стану обращать на лих внимания. В крайнем случае посмотрю ей - или ему - в глаза и громко скажу: "Вы грязная лгунья". Но лучше просто не обращать внимания. По-моему, так.
     - По-моему, тоже. Люди подобного сорта только и хотят, чтобы их заметили. Самый жестокий способ обойтись с ними - это вести себя так, будто их не существует.

***

     До конца года я продолжала игнорировать миссис Гранди, стараясь в то же время не привлекать ее внимания. В глазах общественности я выглядела, словно героиня Луизы М.Олкотт <американская писательница XIX в., автор книг для юношества, в том числе романа "Маленькие женщины">, вне же ее глаз продолжала познавать новое изумительное искусство, к которому недавно приобщилась. Не подумайте только, что я все время проводила лежа на спине и трудясь в поте лица на общее благо Морин и того, чье имя - легион. В графстве Лайл времен 1897-го года заниматься этим было особо негде.
     "Совесть - это тихий голос, подсказывающий тебе, что за тобой могут подсматривать". (Неизвестный автор.) Возникла также проблема подходящего партнера. Чарльз был хороший парень, и я отдалась-таки ему второй раз и даже третий, для ровного счета.
     Вторая и третья попытки прошли в более удобных условиях, но оказались еще менее удовлетворительными, чем первая, - холодная маисовая каша без сорго и без сливок.
     Поэтому на третий раз я сказала Чарльзу, что нас кто-то видел на Марстонском холме и сказал моей сестре - хорошо, что не кому-нибудь из братьев, с сестрой-то я договорюсь. Но нам лучше притвориться, будто мы поссорились... не то, чего доброго, дойдет до матери, а та скажет отцу, и что тогда будет! Давай-ка расстанемся до начала занятий в школе. Ты ведь понимаешь, правда, дорогой?
     Я убедилась, что в отношениях с мужчиной самое трудное - прекратить эти отношения, когда он этого не хочет. За полтора века своего богатого опыта я так и не нашла полностью надежного способа.
     Один из частично надежных, который я выработала гораздо позднее 1897-го года, требует большого умения, значительного самообладания и некоторого притворства. Назовем его условно "колода". Лежишь как мертвая, полностью расслабив - это главное - внутренние мускулы. Если перед этим еще наесться чеснока, то очень вероятно, хотя и не на сто процентов, что тебе не придется придумывать причину для разрыва. Если же разорвать решит он, есть возможность отнестись к этому спокойно, показав себя "хорошим спортсменом".
     Я не хочу этим сказать, что весь секрет сексапильности - только в гимнастике да в тугих мускулах. Это всего лишь элементарная техника - то же, что для плотника хорошо заточенный инструмент. Моя брачная сестра Тамара, мать нашей брачной сестры Иштар и в свое время самая знаменитая шлюха на всем Секундусе - воплощение сексапильности, а между тем она не такая уж красавица и никто из тех, кто с ней спал, не распространяются о ее технике. Однако их лица светлеют при виде нее, а голос дрожит, когда они говорят о ней.
     Я спросила о Тамми Джубала Харшо, самого аналитичного из моих мужей.
     - Брось притворяться, мама Морин, - сказал он мне. - Уж тебе ли не знать.
     Я заверила его, что не знаю.
     - Ну ладно - хотя ты все равно, по-моему, врешь. Сексапильность - это внешнее проявление внутреннего стремления удовлетворить своего партнера. У Тамми это есть. И у тебя тоже, но в меньшей степени. Дело не в том, что ты рыжая, и даже не в твоем смачном запашке - а в том, что ты отметься... когда отдаешься.
     Джубал так взбудоражил меня, что я занялась им там же, на месте.

***

     Но в тогдашнем графстве Лайл нельзя было так сразу заняться тем, кто тебе нравился. Миссис Гранди сидела за каждым кустом, подстерегая случай поймать тебя и уличить. Так что любовь требовала тщательной подготовки. В охотниках недостатка не было - их насчитывалось двенадцать на дюжину - но среди них надо было еще выбрать того, кто подходит тебе. Соответствующего возраста, здоровья, чистоплотного, обаятельного, скромного (если он сплетничает с тобой о других, то будет сплетничать и о тебе), да мало ли еще какого. Выбрав себе жертву, нужно было внушить избраннику, что он хочет именно тебя, и в то же время молчаливо дать ему понять, что это возможно. Все это легко сказать, а вот попробуйте на практике! Это искусство оттачиваешь всю жизнь.
     Итак, согласие достигнуто... остается найти место. Выбрав сама, где мне расстаться с невинностью, я перестала заниматься этой стороной проблемы. Если юноша или зрелый муж хочет обладать моим грешным телом, пусть напряжет свое серое вещество и сам придумает где. А нет - так пусть отправляется бабочек ловить.
     При этом, конечно, трудно уберечься от клещей, а раз мы нарвались на ядовитый плющ. Мой спутник пострадал, а у меня, видно, был иммунитет.
     С июня по январь меня имели трое мальчишек от шестнадцати до двадцати лет и один женатый человек тридцати одного года. Его я включила в реестр из ложной убежденности в том, что женатый мужчина более искусен и непременно устроит мне желаемый фейерверк. Итого: совокуплений - девять, оргазмов - три, из них один восхитительный. Время, затраченное на половую жизнь: в среднем по пять минут на каждый случай, то есть явно недостаточно. Я поняла, что жизнь может быть прекрасна... но что мужчины моего окружения разнятся от недотепы до болвана.
     Миссис Гранди меня, как будто, не замечала.

***

     К Новому году я решила сказать отцу, чтобы он записал меня в Фонд Говарда. Не из-за денег - я так и не знала, сколько и достаточно ли там платят, - просто мне хотелось получить возможность познакомиться с более подходящими мужскими особями. Охотничьи угодья графства Лайл оказались слишком бедны для Морин. Я твердо поняла, что, даже если секс и не все на свете, замуж выйти я все-таки хочу - и за такого мужчину, с которым хочется лечь спать пораньше.
     Тем временем я старалась сделать из Морин настолько желанную самочку, насколько это возможно, и внимательно прислушивалась к советам отца. (Я знала, что мне нужен мужчина, похожий на него - лет на двадцать пять помоложе. Или на двадцать, ну пусть на пятнадцать. Но готовилась к тому, чтобы взять наиболее похожего из тех, кто подвернется.) С того дня, как мы с Чаком залезли в судейскую ложу, до конца года оставалось еще Двести дней. Умножим двести на двадцать четыре и еще на шестьдесят - получится двести восемьдесят восемь тысяч минут. Из них около сорока пяти я занималась сексом - остается сто девяносто девять дней, двадцать три часа и пятнадцать минут. Отсюда следует, что мне хватало времени и на другие дела.
     То лето было одним из самых лучших в моей жизни. Хотя мне не часто приходилось получать удовольствие, и оно было не слишком велико, ложилась и вставала я с мыслью о нем. Это заставляло сиять мои глаза и освещало мои дни. Я испускала женские феромоны, словно самка моли, и улыбка не сходила с моих губ. Пикники, купание в Осейдже (вы не поверите, что мы при этом на себя надевали), загородные танцульки. На последние косо смотрели методистская и баптистская церкви, зато их поощряли мормоны - ради привлечения возможных новообращенных. Отец убедил мать, я посещала эти танцы и научилась разным народным пляскам. И конкурсы на лучший арбуз, и любой повод собраться компанией.
     Я выбросила из головы мечты о Миссурийском университете в Колумбии.
     Ведя книги отца, я поняла, что содержать меня четыре года в колледже просто нет возможности. И потом, я не слишком стремилась стать сестрой милосердия или школьной учительницей - так зачем же мне формальное (и дорогостоящее) высшее образование. Книгочеем я останусь на всю жизнь, но диплом для этого иметь не обязательно.
     Поэтому я решила стать образцовой домашней хозяйкой и для начала научиться готовить.
     Я дежурила на кухне в очередь с сестрами с того дня, как мне исполнилось двенадцать, и к пятнадцати годам хорошо умела готовить простые блюда.
     Но я задумала сделаться искусной поварихой.
     Мать заметила мой возросший интерес к кулинарии, и я сказала ей почти что правду.
     - Chere mama, я ведь когда-нибудь выйду замуж. По-моему, лучший подарок, который я могу сделать своему мужу, - это умение хорошо готовить.
     Может, у меня и не хватит таланта, чтобы стать шеф-поваром. Но попробовать можно.
     - Морин, ты можешь добиться всего, если захочешь. Никогда не забывай об этом.
     И она учила меня, выписывала из Нового Орлеана французские поваренные книги, которые мы вместе штудировали. Потом отправила меня на три недели к тете Кароль, которая обучила меня креольской кухне. Тетя Кароль была южанка французского происхождения, после Гражданской войны вышедшая - о ужас! - за проклятого янки, за старшего брата отца дядю Эвинга, ныне покойного. Дядя Эвинг участвовал в оккупации Нового Орлеана и однажды дал в зубы сержанту, спася тем от беды девицу-южанку. За этим последовало разжалование из капралов в рядовые - и женитьба.
     В доме тетушки Кароль о войне никогда не говорили.
     Не часто говорили о ней и у нас дома - ведь мы, Джонсоны, не были уроженцами Миссури, а происходили из Миннесоты и, как люди пришлые, по примеру отца не затрагивали тем, могущих огорчить наших соседей. В Миссури симпатии переплетались - штат был и пограничный, и рабовладельческий, и в нем проживали ветераны обеих армий. Наша же часть Миссури называлась "вольной": в иных городах никогда не держали рабов, а теперь не допускали к себе цветных жителей. К таким относились и Фивы. Кроме того, наш городок был таким маленьким и незначительным, что союзные войска обошли его стороной, когда наступали здесь в шестьдесят пятом году, грабя и поджигая.
     Батлер сожгли до основания, он так и не оправился потом полностью, но Фивы не тронули.
     Джонсоны, хотя и приехали с Севера, "саквояжниками" не были - Миссури не входил в Конфедерацию, и Реконструкция <саквояжниками назывались эмиссары правительства, после Гражданской войны осуществлявшие в мятежных штатах репрессивный режим Реконструкции> его не коснулась. Дядя Джайлс, отцовский кузен, живший в Канзас-Сити, объяснил причину переезда так:
     "Дрались мы, значит, в Дикси <южные штаты> четыре года, а потом вернулись домой... только чтобы вещички собрать и сняться. В Миссури не такая жара, как в Дикси, но и такого холода нет, когда тени к земле примерзают, а коровы дают мороженое".
     Тетя Кароль придала лоск моему кулинарному мастерству, и я постоянно торчала у нее на кухне, пока не вышла замуж. В те три недели и случилась история с лимонной меренгой - кажется, я о ней уже упоминала.
     Я испекла их четыре штуки. Та, о которой речь, не слишком удалась корочка подгорела, однако три остальные получились хорошо - не так-то легко добиться нужной температуры, имея дровяную плиту.
     И как только мой кузен Нельсон ухитрился незаметно притащить ту меренгу в церковь и подсунуть ее под меня?
     Он так меня взбесил, что я тут же убежала домой (то есть к тете Кароль), а когда Нельсон явился с извинениями, расплакалась и легла с ним в постель. Тут и произошел один из трех фейерверков. Мы поддались внезапному порыву, забыв об осторожности, но это сошло нам с рук.
     Потом я время от времени допускала к себе Нельсона, если представлялся случай - до самой своей свадьбы. Да и свадьбой дело не кончилось, потому что Нельсон позднее переехал в Канзас-Сити.
     Мне не следовало бы так вести себя с Нельсоном - ему ведь было всего четырнадцать.
     Однако для своих лет он был шустрый мальчик. Знал, что надо предохраняться, что за него замуж я ни за что не пойду, что я могу забеременеть и что ребенок будет катастрофой для нас обоих. В то воскресное утро он послушно дал мне надеть на него французский мешочек, ухмыльнулся и сказал: "Мо, ты просто молодец". Потом с неостывшим энтузиазмом приступил к делу и в рекордный срок довел меня до оргазма.
     В последующие два года я продолжала снабжать Нельсона "веселыми вдовами". Пеклась я не о себе - у меня всегда были при себе свои - а о его гареме. После того как я приобщила его к этому виду спорта, он занялся им с жаром и врожденным талантом, и ни разу не влип. Шустрый мальчик.
     Помимо занятий кулинарией я попыталась привести в порядок отцовские дела, но с меньшим успехом. Посоветовавшись с ним, я разослала тем, кого это касалось, вежливые напоминания об уплате долга. Вам не приходилось писать от руки сто писем подряд? Я поняла, почему мистер Клеменс при первой же возможности сменил перо на пишущую машинку, подав пример всем другим писателям.

     "Дорогой мистер Наглоу!
     Проверяя книги доктора Джонсона, я обнаружила, что за Вами числятся столько-то долларов, причем Вы не платили по счету с марта 1896-го года.
     Возможно, это просто недоразумение. Можем ли мы ожидать, что Вы уплатите указанную сумму до первого числа следующего месяца?
     Если Вы не в состоянии уплатить ее полностью, прошу Вас зайти к доктору в пятницу десятого числа, чтобы уладить вопрос к обоюдному согласию.
     Доктор шлет наилучшие пожелания Вам и миссис Наглоу, а также Наглоу-младшему, близнецам и маленькой Туппи.
     Искренне Ваша Морин Джонсон, по поручению доктора Джонсона".

     ß показала отцу несколько образцов - от любезного до жесткого. Чаще всего мы использовали вышеприведенный образец. Про некоторых адресатов отец говорил: "Этим не посылай. Они заплатили бы, если б могли, но не могут". И все же я разослала больше сотни писем.
     Отправка каждого письма стоила два цента, бумага - около трех. Время, затраченное мной на письмо, оценим в пять центов. Итого, каждое письмо стоило нам десять центов, а все вместе - чуть больше десяти долларов. В результате этой операции мы не выручили и десяти долларов наличными. Около тридцати пациентов пришли объясняться. Около половины из них принесли что-нибудь в счет долга - яйца, ветчину, вырезку, овощи, свежий хлеб и так далее. Шестеро-семеро договорились о рассрочке, и некоторые действительно сдержали слово.
     Но семьдесят человек не обратили на письма никакого внимания.
     Я была расстроена и разочарована. Это ведь не какие-то дремучие бедолаги вроде Джексона Айгоу, а состоятельные фермеры и горожане. Это ради них отец вставал среди ночи с постели, одевался и ехал - в повозке или верхом, в снег, в дождь, в пыль и в грязь, по колдобинам - к ним или к их детям. А когда он попросил их заплатить ему, они и ухом не повели.
     Мне в это просто не верилось.
     - Что же дальше, отец? - спросила я, думая, что он сейчас скажет: оставь, мол, эту затею, поскольку я с самого начала сомневался в ее полезности. И уже приготовилась вздохнуть с облегчением.
     - Разошли им всем жесткие письма с пометкой "повторно".
     - Думаете, это поможет, сэр?
     - Нет. Но кое-какая польза будет. Вот увидишь.
     Отец был прав. Вторичная рассылка не принесла нам денег, зато пришло несколько негодующих ответов, среди которых были и оскорбительные. Отец велел мне подколоть каждое письмо к соответствующей медицинской карте, но не отвечать на них.
     Большинство из этих семидесяти пациентов больше к нам не показывались. Это и был тот положительный результат, на который отец надеялся и которому радовался.
     - Ничья, Морин. Они мне не заплатили, а я им не очень-то помог. Йод, каломель и аспирин - вот в основном и все, чем мы пока располагаем, да еще сахарное драже. Я уверен в результате, только когда принимаю роды, вправляю кость или отнимаю ногу. Но, черт побери, я все-таки делаю, что могу. Стараюсь. И если кто-то злится только потому, что его просят уплатить за услуги, - не вижу, почему я должен вылезать из теплой постели и идти его врачевать.

***

     В девяносто седьмом году железнодорожная компания провела ветку в миле от нашей главной площади, городской совет по этому случаю расширил границы Фив, и к нам пришла железная дорога. А следом и телеграф - теперь "Лайл Каунти Лидер" получал новости прямо из Чикаго, но только раз в неделю, и "Канзас-Сити Стар", которая приходила по почте, обычно опережала его. Добрался до нас и телефон Белла, хотя поначалу звонить можно было только с девяти утра до девяти вечера, за исключением воскресного утра: станция помещалась в гостиной вдовы Лумис и прекращала работу, когда вдова отсутствовала.
     "Лидер" напечатал забойную передовицу "Новые времена". Отец нахмурился:
     - Они тут пишут, что если соберут побольше подписей, то скоро можно будет вызывать доктора по телефону в любое время. Ну конечно. Сейчас я езжу на ночные вызовы только в том случае, если больного так прихватит, что кто-то из домашних запряжет лошадь и приедет за мной. А что будет, если меня станут извлекать из постели, покрутив ручку аппарата? Все начнут ее крутить - а для чего? Чтобы позвать меня к умирающему ребенку? Нет, Морин, - к тому, у кого заусеница задралась. Помни мои слова: телефон положит конец домашним визитам врачей. Не сегодня, не завтра, но скоро.
     Кто везет, того и погоняют... и вот увидишь: доктора вскоре откажутся посещать больных на дому.

***

     Под Новый год я сказала отцу, что надумала: пусть запишет меня в Фонд Говарда.
     В январе я уже приняла первого молодого человека из своего списка.
     К концу марта я приняла уже всех семерых. И в трех случаях даже воспользовалась диванной привилегией... точнее, кушеткой в отцовском кабинете, запираясь там на ключ.
     Мокрые фейерверки.
     Все трое были вполне приличные молодые люди, но замуж? Нет.
     Морин совсем уже было разочаровалась в этой затее, но в субботу, второго апреля, отец получил письмо из Роллы, штат Миссури:

     "Дорогой доктор!
     Разрешите представиться. Мои родители - мистер и миссис Джон Адамс Смит из Цинциннати, штат Огайо. У моего отца там мастерская по изготовлению штампов и режущего инструмента. Я заканчиваю горный факультет Миссурийского университета в Ролле. Ваше имя и адрес сообщил мне судья Орвилл Сперлинг из Толидо, Огайо, исполнительный секретарь Фонда Говарда.
     Судья сказал также, что напишет Вам обо мне.
     Если Вы дадите на то свое позволение, я заеду к Вам и миссис Джонсон в воскресенье семнадцатого апреля, чтобы просить Вас представить меня Вашей дочери мисс Морин Джонсон как возможного соискателя ее руки.
     Буду счастлив дать Вам любые сведения о себе и ответить исчерпывающе и откровенно на все Ваши вопросы.
     С нетерпением ожидаю Вашего ответа.
     Остаюсь, сэр, Вашим преданным слугой Брайаном Смитом".

     - Ну вот, дочка, к тебе скачет твой рыцарь на белом коне.
     - Лишь бы не о двух головах. Что проку, отец. Я умру старой девой в возрасте девяноста семи лет.
     - Надеюсь, не слишком сварливой. Что мне ответить мистеру Смиту?
     - Да пусть приезжает. Напишите, что я вся сочусь от нетерпения.
     - Морин!
     - О да. Я слишком молода, чтобы быть циничной. Знаю. Quel dommage <какая жалость (фр.)>. Я напрягусь и одарю мистера Брайана Смита самой лучезарной своей улыбкой, а встречи с ним буду ждать с радостным оптимизмом. Он у меня, правда, немного увял. Тот последний орангутан...
     (Он пытался изнасиловать меня прямо на матушкином диване, как только родители поднялись наверх. Но ему пришлось быстро отступить, схватившись за пах, - пригодилось мое знание анатомии.) - Напиши, что мы будем рады ему. Воскресенье семнадцатого - это через две недели.
     Я ожидала этого воскресенья с умеренным энтузиазмом. Правда, в церковь все-таки не пошла, приготовила провизию для пикника и, пользуясь случаем, помылась. Мистер Смит оказался приемлемым молодым человеком с правильной речью, хотя дух от него не захватывало. Отец немножко попытал его, мать предложила ему кофе, и часам к двум мы с ним поехали на прогулку в нашей двуколке, на Дэйзи, поставив его взятую напрокат лошадку в сарай.
     Три часа спустя я была убеждена, что влюбилась.
     Брайан договорился, что первого мая приедет опять. В промежутке ему предстояло сдать выпускные экзамены.
     В следующее воскресенье, 24 апреля 1898 года, Испания объявила войну Соединенным Штатам.

Глава 6
"КОГДА СОЛДАТ ПРИДЕТ ДОМОЙ..."

     Весь остаток 1898 года был сплошным кошмаром. Мужчины ушли на войну, и непонятно было, что же на этой войне происходит. Это гораздо позже, шестьдесят с лишним лет спустя, зловредный глаз телевидения превратил войну во что-то вроде футбольного матча. Доходило до того (надеюсь все же, что это неправда), что атаки нарочно назначались на такое время, чтобы их можно было показать "живьем" в вечерних новостях. Сколько же горькой иронии в том, чтобы умереть вот так, на экране, как раз вовремя, чтобы комментатор успел сказать о тебе пару слов перед рекламой пива.
     В 1898 году война не являлась "живьем" в наши гостиные. Нам стоило труда узнавать о событиях спустя много дней после того, как они происходили. Охраняет ли еще наш флот Восточное побережье, как того требовали конгрессмены восточных штатов, или ушел в Карибское море?
     Обогнул ли "Орегон" мыс Горн и успеет ли вовремя присоединиться к эскадре?
     Зачем нужен был второй бой при Маниле? Разве мы не выиграли битву в Манильском заливе несколько недель назад?
     В 1898-м году я очень мало смыслила в военном деле и не понимала, что гражданское население и не должно знать, где находится флот или куда движется армия. Я не знала, что все, ставшее достоянием посторонних, тут же становится известным вражеским агентам. Я не слыхала еще о том, что общество "имеет право знать". В Конституции этого права не обозначено, но во второй половине двадцатого века оно стало прямо-таки священным. Так называемое "право знать" подразумевает, что если солдаты, моряки и летчики гибнут, то это, конечно, жаль, но делать нечего - лишь бы не нарушалось священное право общества "знать все".
     Мне еще предстояло узнать, что ни конгрессменам, ни репортерам нельзя доверять жизни наших мужчин.
     Будем честны. Предположим, что девяносто процентов конгрессменов и репортеров - это порядочные люди. Значит, достаточно и десяти процентов дураков и убийц, безразличных к смерти героев, чтобы губить чужие жизни, проигрывать сражения и менять ход войны.
     В 1898-м году у меня еще не было таких мрачных мыслей. Потребовалась Испано-американская война, две мировых и еще две необъявленных "полицейских акций" (о Господи!), чтобы я поняла наконец: ни нашему правительству, ни нашей прессе нельзя доверять человеческие жизни.
     "Демократия хороша лишь тогда, когда рядовой член общества аристократ. Но Бог, должно быть, ненавидит рядового человека: уж очень рядовым он его создал! Понимает ли ваш рядовой человек, что такое рыцарство? Или что положение обязывает? Знакомы ли ему правила аристократического поведения? Или личная ответственность за благополучие государства? Да с таким же успехом можно искать мех на лягушке".
     Кто это сказал? Мой отец? Нет, не совсем. Эти слова запомнились мне из того, что говорилось около двух ночи в Устричном баре "Бертон-Хауза" в Канзас-Сити после лекции мистера Клеменса, в январе 1898-го года. Может быть, это сказал мой отец, может быть, - мистер Клеменс, или они разделяли эту мысль - память порой подводила меня после стольких лет.
     Мистер Клеменс с моим отцом наслаждались сырыми устрицами, философией и бренди. Мне дали рюмочку портвейна. И портвейн, и устрицы были для меня внове - и ни то ни другое не понравилось. Аромат сигары мистера Клеменса тоже не прибавлял удовольствия.
     (Я заверила мистера Клеменса, что обожаю запах хороших сигар курите, пожалуйста. Это была ошибка.) Но я бы вытерпела и не такое, как сигарный дым и устрицы, - лишь бы сидеть с ними всю ночь. На трибуне мистер Клеменс выглядел точно так же, как на фотографиях: жизнелюбивый Сатана в ореоле белых волос и в прекрасно сшитом белом костюме. Вблизи он был на фут ниже, излучал обаяние и усилил мое преклонение перед ним, обращаясь со мной, как со взрослой леди.
     Мне уже давно пора было спать - приходилось щипать себя, чтобы не уснуть. Лучше всего мне запомнилась лекция мистера Клеменса о кошках и рыжих - должно быть, тут же им и сочиненная в мою честь: она нигде не публиковалась, даже в собрании сочинений, изданных Калифорнийским университетом через пятьдесят лет после его смерти.
     А вы знаете, что мистер Клеменс тоже был рыжий? Но об этом речь впереди.

***

     Весть о подписании мира дошла до Фив в пятницу двенадцатого августа.
     Мистер Барнаби, наш директор, собрал пас в актовом зале, объявил об этом и распустил по домам. Когда я прибежала домой, оказалось, что мать уже знает. Мы немножко поплакали друг у дружки на плече, пока Бет с Люсиль с криками носились вокруг. А потом взялись за генеральную уборку - вдруг отец и Том и мистер Смит (я не произносила этого вслух) вернутся на той неделе. Фрэнку было велено скосить траву и вообще навести на дворе порядок - не спрашивай как, а делай.
     Воскресная служба в церкви была посвящена благодарственному молебствию. Преподобный Тимберли развел еще болеепространные благоглупости, но никто не возражал, а я тем более.
     После службы мать спросила:
     - Ты пойдешь завтра в школу, Морин?
     Я еще не думала об этом. Наш школьный комитет решил устроить летнюю школу - не только для тупиц из начальных классов, но и для старшеклассников, - из патриотических побуждений: чтобы мальчики могли пораньше получить аттестат и пойти в армию. Я тоже записалась на занятия: и чтобы углубить свое образование, отказавшись от мысли о колледже, и чтобы заполнить щемящую пустоту внутри, вызванную уходом отца и Тома (и мистера Смита).
     (Самыми длинными годами моей жизни были те, что я провела, поджидая мужчин с войны. В том числе и тех, кто не вернулся.) - Еще не знаю, мама. Думаете, завтра будут занятия?
     - Будут. Ты приготовила уроки?
     Она же знала, что нет. Трудно было бы выучить греческие неправильные глаголы, скребя на коленях кухонный пол.
     - Нет, мэм.
     - А что сказал бы на это твой отец?
     - Да, мэм, - вздохнула я.
     - И не надо себя жалеть. Летняя школа - это твоя идея, и не нужно пренебрегать дополнительными занятиями. Ну-ка, марш. Сегодня я сама приготовлю ужин.
     Но они не вернулись ни на той неделе, ни на следующей, ни осенью, ни к Новому году.
     Вернули домой только тело Чака. Гарнизон прислал стрелковый взвод, и я впервые присутствовала на военных похоронах и плакала в три ручья.
     Седовласый горнист сыграл Чарльзу: "В мире покойся, храбрый солдат. Бог с тобой".
     Если я когда-нибудь и чувствую себя верующей, то лишь когда играют похоронный "отбой". И по сей день так.
     Кончились занятия в летней школе, настал сентябрь, и передо мной возник вопрос: продолжать ли мне учиться, а если продолжать, то где? Я не желала сидеть дома и быть нянькой при Джордже. Раз мне нельзя поехать в Колумбию, то хотелось бы поступить в Батлерскую академию, двухлетнюю частную школу, - там давали гуманитарное образование, которое и в Колумбии, и в Лоуренсе засчитывалось как начальный курс. Я сказала матери, что сохранила свои подарочные деньги - и на Рождество, и на свой день рождения, и еще прикопила "яичных". "Яичными" назывались деньги, которые я заработала сама - ухаживая за соседскими курами, торгуя в ларьке на ярмарке и так далее. Заработки мои были редки и невелики, но на обучение и на книги хватит.
     - А как ты будешь добираться туда и обратно? - спросила мать.
     - А Том как добирался?
     - Не отвечай вопросом на вопрос, юная леди. Мы обе знаем, как ездил твой брат: в хорошую погоду на двуколке, в плохую верхом, а в совсем уж скверную оставался дома... Но твой брат - взрослый мужчина, а как собираешься ездить ты?
     Я подумала. Двуколка - не проблема: при Академии имелась конюшня.
     Верхом? Я умела ездить почти не хуже братьев, но девушке не подобает являться в школу в комбинезоне, а дамское седло не годится для такой погоды, когда нельзя проехать в двуколке. И верхом ли, в повозке - с октября по март мне придется уезжать до света и возвращаться затемно.
     В октябре 1889 года Сара Троубридж выехала на двуколке с отцовской фермы в Ричхилл, за четыре мили от них. Лошадь с повозкой вернулась домой, а Сару так и не нашли.
     В нашей округе было спокойно - но самый опасный на свете зверь ходит на двух ногах и порой рыщет по деревенским проселкам.
     - Я не боюсь, мама.
     - Что посоветовал бы твой отец?
     Я сдалась и приготовилась походить в нашу школу еще один семестр, а то и следующий. Школа была меньше чем в миле от нас, и по дороге везде жили знакомые - только крикни. А главное, можно было заняться предметами, которые я не успела пройти. Я продолжила занятия греческим и латынью, начала учить дифференциальное исчисление и немецкий, а вместо обеда слушала курс геологии и истории средних веков. А в субботу утром, само собой, по-прежнему брала уроки фортепиано - первые три года меня учила мать, а потом решила, что мне нужна более подготовленная наставница.
     Музыке я обучалась "за так": мисс Примроз задолжала отцу и за себя и за свою престарелую больную мать.
     Так что с начала осени я была при деле, и у меня оставалось еще много времени, чтобы каждую неделю писать письма мистеру Смиту (сержанту Смиту!) с обилием новостей, но без сантиментов - и отцу, и Тому, и Чаку... пока мне не вернули мое очередное письмо, а через неделю не привезли и самого Чака.
     Я не встречалась с мальчишками или молодыми людьми, о которых стоило бы говорить. Те, что получше, ушли на войну; оставшиеся казались мне какими-то слюнтяями или совсем уж малолетками. Не то чтобы я стойко хранила верность мистеру Смиту. Он не просил меня об этом, и я тоже не ждала, что он будет хранить верность мне. У нас состоялось всего лишь одно - весьма успешное - свидание, но это еще не помолвка.
     И я изменяла ему - правда, только с кузеном Нельсоном, это не в счет.
     У нас с Нельсоном имелась одна общая черта: оба мы были постоянно озабочены, как целое козье стадо, но с миссис Гранди обходились бережно, как лисица со своим выводком.
     Я предоставляла ему выбирать время и место - он был прирожденный изобретатель. Во время свиданий мы удерживали друг друга от слишком бурных проявлений страсти, чтобы не потревожить миссис Гранди. Я вполне бы могла выйти за Нельсона, хотя он был моложе меня, если бы не наше близкое родство. Он был очень славный мальчик (если не считать каверзы с лимонной меренгой).
     Наши не вернулись к Рождеству, зато в город доставили еще два мертвых тела. Я присутствовала на похоронах - в память о Чаке.
     В январе пришел домой брат Том вместе со своим полком. Мать с Фрэнком поехали в Канзас-Сити встречать эшелон и смотреть парад. Пройдя маршем по Уолнат-стрит, полк опять поворачивал к вокзалу, где большинство солдат снова садились в вагоны и разъезжалось по своим родным городкам. Я осталась дома с сестренками и Джорджем, в душе считая, что поступаю очень благородно.
     Том привез матери письмо:

     "Миссис Айра Джонсон Через любезное посредничество капрала Томаса Джефферсона Джонсона Рота С Второго Миссурийского полка.
     Дорогая мадам!
     Я надеялся вернуться домой тем же поездом, что и наш сын Томас. В самом деле, по условиям моего контракта, меня, как военврача ополчения, не имеют права задерживать на службе более ста двадцати дней после провозглашения мира, то есть дольше двенадцатого декабря или же шестого января - расхождение в датах законом допускается.
     Однако должен с сожалением уведомить Вас, что Главный врач армии обратился ко мне и всем моим коллегам с просьбой остаться на службе до тех пор, пока не представится возможность уволить нас в запас. И я дал согласие.
     Мы уже считали, что нам удалось покончить с опустошительными эпидемиями, что полевые госпитали можно свернуть и отослать оставшихся больных в форт Брегг. Однако после прибытия три недели назад больных и раненых из Тампы наши надежды рухнули.
     Короче говоря, мадам, я нужен своим пациентам. Вернусь домой, как только Главный врач сочтет возможным меня отпустить. Будем следовать духу клятвы Гиппократа, а не букве контракта.
     Я верю, что Вы поймете меня, как всегда понимали. Остаюсь преданный Вам Ваш любящий муж Доктор Айра Джонсон, капитан медицинской службы".

     Ìать не плакала при нас - и я тоже не плакала при других.
     В конце февраля я получила письмо от мистера Смита... со штемпелем Цинциннати!

     "Дорогая мисс Морин!
     К тому времени, как Вы получите это письмо, я уже сниму синюю армейскую форму и надену гражданское. Пока я пишу эти строки, наш Огайский саперный батальон едет на запад.
     Самое заветное мое желание - увидеться с Вами и вновь искать Вашей руки. С мыслью об этом я собираюсь провести несколько дней дома с родителями, а потом сразу же отправиться в Роллу, чтобы возобновить занятия. Хотя я и получил диплом в прошлом апреле на шесть недель раньше срока, эта бумажка не возместит мне тех занятий, которые я недополучил.
     Так что я намерен наверстать упущенное и добавить еще немного для ровного счета - а в Фивах смогу бывать каждый уик-энд. (К чему этот хитрый тип и вел с самого начала!) Могу ли я надеяться увидеть Вас в субботу четвертого марта и в воскресенье пятого? Открытка с ответом должна застать меня в колледже, но если Вы не ответите, я буду считать, что Вы согласны.
     Как медленно идет этот поезд!
     Наилучшие пожелания Вашим родителям и привет всей семье.
     В нетерпеливом ожидании четвертого числа остаюсь преданный Вам Брайан Смит, бакалавр, сержант саперного батальона ополчения штата Огайо".

     ß перечитала письмо еще раз и задержала дыхание, чтобы успокоить сердце. Потом пошла к матери и дала прочесть ей. Она прочла и улыбнулась:
     - Счастлива за тебя, дорогая.
     - Может быть, написать ему, чтобы подождал, пока не вернется отец?
     - Твой отец уже выразил одобрение мистеру Смиту... и я присоединяюсь.
     Пусть приезжает. - Мать задумалась. - Попроси его, пожалуйста, если можно, взять с собой военную форму.
     - Да?
     - Ну конечно. Чтобы он мог ее надеть в воскресенье в церковь. Думаю, тебе будет приятно.
     - Еще бы! Как Том в его первое воскресенье дома. Чудесно!
     - Мы можем гордиться им. Я и отца твоего попрошу надеть форму в первое воскресенье. - Она снова задумалась. - Морин, мистеру Смиту не обязательно останавливаться в пансионе миссис Гендерсон или ехать ночевать в Батлер. Фрэнк может поспать на второй кровати у Тома, а мистер Смит пусть займет бывшую комнату Эдварда.
     - О, чудесно!
     - Да, дорогая. Но, Морин, - посмотри-ка на меня. Я хочу, чтобы во время его пребывания под нашим кровом дети - в том числе и Томас - не увидели и даже не заподозрили чего-либо неподобающего.
     Я вспыхнула до самых ключиц.
     - Обещаю, chere mama.
     - Не надо обещать. Просто веди себя осмотрительно. Мы с тобой обе женщины, доченька; я хочу тебе помочь.
     Март настал просто золотой, что меня очень устраивало: не хотелось просидеть весь день в гостиной, соблюдая приличия. Погода стояла теплая, солнечная, безветренная. И в субботу четвертого числа я отправилась на прогулку, как благовоспитанная девица - с зонтиком, рукавами "баранья ножка" и невероятным количеством нижних юбок - пока Дэйзи не увезла нас на сто ярдов от дома, вне досягаемости посторонних ушей.
     - Брайни!
     - Да, мисс Морин?
     - Какая еще там "мисс Морин". Ты уже имел меня один раз, так что можешь оставить свои официальные манеры, когда мы одни. Скажи лучше эрекция налицо?
     - Ну, раз уж вы об этом упомянули - да!
     - Если бы ты сказал "нет", я бы расплакалась. Посмотри, дорогой, какое чудесное местечко я нашла.
     Вообще-то его нашел Нельсон - а значит, была гарантия, что этого места никто не знает. Дэйзи пришлось протискиваться по тропинке, в двух местах очень узкой, потом мы выпрягли ее и пустили пастись, а сами развернули двуколку - кобылке бы это там сделать не удалось.
     Я расстелила одеяло на полянке, которую от речного берега отделяли густые кусты, и разделась, а Брайан смотрел на меня... разделась совсем, оставив только чулки и туфли.

***

     Местечко мы нашли, конечно, уединенное, но слышно меня было за четверть мили. Я даже лишилась чувств, а открыв глаза, увидела над собой встревоженное лицо Брайни.
     - Тебе плохо?
     - В жизни не было так хорошо! Благодарю вас, сэр! Вы были великолепны! Выше всяких похвал. Я умерла и вознеслась на небо.
     - Нет, ты не умерла, - улыбнулся он. - Ты жива и ты прекрасна, и я люблю тебя.
     - Правда любишь? Брайан, ты правда собираешься жениться на мне? - Да.
     - Даже если я не подхожу Фонду Говарда?
     - Рыжик, Фонд Говарда свел нас... но вернулся я к тебе совсем не из-за него. Я бы охотно отслужил семь лет, как тот, в Библии <Иаков (Бытие, 29: 18-20)>, ради того, чтобы на тебе жениться.
     - Надеюсь, что ты говоришь искренне. Хочешь знать, почему я не подхожу Фонду Говарда?
     - Нет.
     - Да-а? Но я все равно тебе скажу - мне ведь нужна твоя помощь.
     - К вашим услугам, мадемуазель!
     - Я не подхожу им, потому что еще не беременна. Если ты немного приподнимешься, я сниму с тебя эту гадкую резинку. А затем, сэр, как только вы достаточно отдохнете, я попрошу вас обеспечить мне членство в Фонде. Давай сделаем себе первенца, Брайни!
     Он удивил меня тем, что почти сразу же восстановил свои силы. Даже Нельсон не сумел бы так быстро. Замечательный мужчина был мой Брайни.
     Любить друг друга без помех было чудесно - я всегда это знала. И на сей раз шумела еще пуще. Потом я научилась переживать оргазмы молча... но предпочитаю вскрикивать, если условия позволяют. Большинству мужчин нравится такая овация. А Брайни особенно. Наконец я вздохнула.
     - Готово. Благодарю, сэр. Теперь я - будущая мать. Чувствую, попала прямо в яблочко. Хлоп!
     - Морин, ты просто чудо.
     - Меня здесь нет. Я умерла счастливой. Хочешь есть? Я сделала нам на завтрак слоеные сладкие пирожки и как раз перед твоим приездом начинила их.
     - Я хочу на завтрак тебя.
     - Ну-ну. Надо беречь свои силы. У тебя еще все впереди. - Я рассказала ему, как мы устроимся на ночь - и на все последующие ночи. Мама, конечно, все понимает: она сама была говардской невестой. Просила только, чтобы мы соблюдали декорум. Брайни, а твои родители рыжие?
     - Мама. У отца волосы темные, как у меня. А что?
     Я рассказала ему о теории мистера Клеменса.
     - Он говорит, что если все человечество произошло от обезьян, то рыжие - от кошек.
     - Как будто логично. Кстати, забыл тебе сказать. Если ты хочешь за меня замуж, то ко мне прилагается кот.
     - Тебе не кажется, что об этом следовало сказать до того, как ты меня обрюхатил?
     - Возможно. Ты не любишь кошек?
     - Я и разговаривать не стану с теми, кто их не любит. Брайни, я замерзла. Поехали домой. - Солнце зашло за тучу, и вдруг похолодало типичное явление для миссурийского марта.
     Пока я одевалась, Брайни завел Дэйзи в оглобли и запряг. У Брайана была та нежная, но твердая рука, которую слушаются лошади (и женщины).
     Дэйзи подчинялась ему так же охотно, как и мне, хотя обычно очень дичилась чужих.
     Подъезжая к дому, я стучала зубами. Но Фрэнк затопил большую печь в гостиной, и мы съели свои припасы около нее. Я пригласила и Фрэнка. Он уже завтракал, но для слоеных пирожков место нашел.
     Очередные месячные, которые должны были начаться у меня восемнадцатого марта, не пришли. Я сказала об этом Брайни и больше никому.
     - Отец говорит, что такая задержка еще ничего не значит. Надо подождать.
     - Хорошо, подождем.
     Отец вернулся первого апреля, и весь дом на радостях ходил ходуном.
     Следующие месячные, пятнадцатого апреля, я тоже пропустила. Брайни согласился с тем, что пора сказать отцу, и я сказала - в ту же субботу.
     Отец принял торжественный вид.
     - Что чувствуешь, Морин?
     - Полное счастье, сэр. Я сделала это намеренно - то есть мы сделали.
     И я хочу выйти замуж за мистера Смита как можно скорее.
     - Резонно. Что ж, зови своего молодого человека. Мне надо потолковать с ним с глазу на глаз.
     - А мне нельзя присутствовать?
     - Можешь не присутствовать - разрешаю.
     Вскоре меня позвали обратно, и отец оставил нас вдвоем.
     - Что-то на тебе не видно крови, Брайни.
     - Да он не хватался за дробовик. Только рассказал мне про твои легкомысленные замашки.
     - Какие еще замашки?
     - Тихо, тихо. Остынь.
     Отец вернулся вдвоем с матерью и сказал:
     - Миссис Джонсон в курсе относительно задержки. Как вы думаете, миссис Джонсон - когда им можно пожениться?
     - Мистер Смит, когда у вас кончаются занятия в Ролле?
     - Последний экзамен будет в пятницу девятнадцатого мая, мэм, а выпускной акт - только второго июня, но это уже не столь важно.
     - Понятно. Подойдет вам суббота двадцатого мая? И как вы думаете, мистер Смит, смогут ваши родители приехать на свадьбу?

***

     В семь тридцать вечера двадцатого мая мы с мужем выехали из Батлера на север, в Канзас-Сити, на Южном экспрессе. Экспрессом он назывался потому, что стоял у каждого столба, у каждой коровы и у каждого бидона с молоком, но около лягушек не останавливался.
     - Брайни, у меня ноги болят, - сказала я.
     - Ну так сними туфли.
     - При людях?
     - Тебе больше не нужно считаться ни с чьим мнением, кроме моего, да и с моим-то не сильно.
     - Благодарствую, сэр, но разуться не смею. Ноги опухнут, и я не смогу потом надеть туфли. Брайни, когда будем жениться в следующий раз, давай убежим.
     - Давай. Жаль, что мы и на этот раз не поступили так. Ну и денек!
     Я хотела венчаться в полдень, но меня переубедили моя мать, будущая свекровь, священник, жена священника, органист, церковный сторож и все, кому было не лень. Казалось бы, невеста должна иметь решающий голос во всем, что касается ее свадьбы - если это не слишком разорительно для ее отца; но, как видно, я просто начиталась романов. Мне хотелось обвенчаться в полдень, чтобы успеть в Канзас-Сити до вечера. Чувствуя себя вконец разочарованной, я обратилась к отцу.
     - Мне очень жаль, Морин, - сказал он, - но в Конституции записано, что у отца невесты никаких прав нет. Он только оплачивает счета да ведет дочь к алтарю. А если он начнет предъявлять права, его посадят под замок.
     Ты говорила матери, почему хочешь уехать дневным поездом?
     - Да, сэр.
     - А она что?
     - Она говорит, что все было рассчитано на то, что Смиты приедут в 10:42 - это как раз подходило для свадьбы в четыре часа, а на полдень мы не успевали. Я говорю: "Да ведь Смиты уже приехали, мама". А она мне - что слишком поздно все менять. А я: "Почему это? И почему со мной не посоветовались?" А она мне: "Стой спокойно и не дергайся. Надо переколоть булавку". Отец, это ужасно. Со мной обращаются, как с призовой коровой, которую показывают на ярмарке. И прислушиваются ко мне не больше, чем к той корове.
     - Морин, но, возможно, менять что-то в самом деле уже поздно.
     Согласен, твое мнение следует учитывать. Но до свадьбы остается меньше двух суток, а уж если Адель упрется, уговаривать ее бесполезно. Мне хотелось бы тебе помочь, но она и меня не послушает. - У отца был такой же несчастный вид, как и у меня. - Стисни зубы и перетерпи как-нибудь. Когда брат Тимберли скажет: "Объявляю вас мужем и женой", тебе уже не надо будет слушать никого, кроме Брайана. А ему ты, как я погляжу, уже продела в нос кольцо, так что это будет не слишком трудно.
     - Не думаю, что я продела ему в нос кольцо.

***

     Преподобному Тимберли сказали заранее, чтобы он строго придерживался методистской епископальной службы, без всяких новомодных штучек, и что обручальное кольцо будет только одно. Но этот болван пропустил мимо ушей и то и другое. Венчальную службу он превратил в какой-то пышный ритуал, похожий, должно быть, на те, которые наблюдал у себя в ложе (он был одно время Великим Канцлером у "Рыцарей и Лордов Высокой Горы"). На репетиции ничего похожего не было - я не узнавала вопросов и не представляла, как на них отвечать. Да еще он обратился к нам с поучением, которое было ни к чему и не входило в церемонию венчания.
     Обряду не было конца, у меня разболелись ноги (не заказывайте туфли по почте), и корсет меня душил. (Я никогда его раньше не носила, но мать настояла.) Язык чесался сказать брату Тимберли, чтобы он читал по книге и прекратил импровизировать (до поезда оставалось все меньше и меньше времени). Тут он предложил нам обменяться кольцами, и выяснилось, что кольцо-то одно.
     Брат Тимберли собрался было начать все сызнова, но тут жених, которому вообще-то полагалось говорить только "Да", сказал ему шепотом, слышным не далее чем за сотню ярдов:
     - Ваше преподобие, перестаньте толочь воду в ступе и смотрите в книгу - не то я вам медного цента не заплачу.
     Пастор хотел было запротестовать, но посмотрел на Брайана и сказал:
     - Властью-данной-мне-суверенным-штатом-Миссури объявляю вас мужем и женой! - И тем, думается мне, спас свою жизнь.
     Брайан поцеловал меня, мы пошли к выходу, и я запуталась в шлейфе.
     Шлейф несла Бет и должна была повернуть с ним налево.
     Она не виновата - это я свернула не туда.

***

     - Брайни, ты не захватил кусок свадебного торта?
     - Не успел.
     - И я тоже. Вспомнила вдруг, что с самого завтрака ничего не ела - и почти не завтракала. Давай пойдем в вагон-ресторан.
     - Ладно, сейчас спрошу. - Брайни вышел и вскоре вернулся. - Я узнал, где он.
     - Ну и где же - впереди или сзади?
     - Сзади, самую чуточку. Его отцепили в Джоплине.
     Так что наш свадебный ужин состоял из двух засохших бутербродов с ветчиной, купленных у разносчика, и бутылки содовой на двоих.

***

     Часов в одиннадцать мы добрались наконец до отеля "Льюис и Кларк", где Брайни заказал номер. Извозчик, похоже, и слыхом не слыхивал о такой гостинице, но готов был разыскивать ее, пока лошадь везет. С вокзала он повернул не в ту сторону, а когда Брайни сказал ему об этом, стал спорить, довольно дерзко. Брайни сказал:
     - Возвращайтесь на вокзал: мы возьмем другого извозчика.
     Ультиматум помог, и мы приехали куда надо.
     Как и следовало ожидать, ночной портье тоже слыхом не слыхал о заказе Брайни. Но Брайан никому не позволял над собой измываться и стесняться не стал.
     - Я заказал номер три недели назад по почте, - сказал он, - и перевел вам деньги. Вот квитанция, а вот письмо с подтверждением от вашего управляющего. Разбудите его, и прекратим этот глупый спор. - Он сунул письмо под нос портье. Тот посмотрел:
     - Ах, так вы тот мистер Смит? Номер для новобрачных? Что же вы сразу не сказали?
     - Сказал - десять минут назад.
     - Прошу извинить, сэр. Носильщик!
     Через двадцать минут я уже нежилась в горячей ванне с мылом - точно как в Чикаго шесть лет назад. Я чуть не заснула там, но вспомнила, что моему мужу тоже нужна ванна, и встрепенулась.
     - Брайни, налить тебе ванну?
     Ответа не было. Я наскоро вытерлась и обмоталась полотенцем, приняв скандальный и, как я надеялась, соблазнительный вид.
     Мой галантный рыцарь спал прямо в одежде, лежа поперек кровати. У самой двери стояло серебряное ведерко с бутылкой шампанского во льду.
     Я достала свою ночную рубашку - непорочной белизны и надушенную (матушкину свадебную), и пушистые домашние туфли.
     - Брайан. Брайни. Пожалуйста, проснись, дорогой. Я помогу тебе раздеться, сниму покрывало с постели и уложу тебя.
     - Угу.
     - Пожалуйста, дорогой.
     - Я не сплю.
     - Конечно, нет. Дай-ка я сниму с тебя ботинки.
     - Я сам. - Он сел и стал разуваться.
     - Хорошо, дорогой. Я сейчас выпущу воду из ванны и налью тебе свежую.
     - Ты еще не выливала свою?
     - Нет.
     - Так я в ней и помоюсь. Миссис Смит, вы неспособны загрязнить воду вы лишь придаете ей восхитительный аромат.
     И мой галантный рыцарь в самом деле залез в мою ванну, еще теплую. Я легла в постель - и крепко уснула, не дождавшись его. А он не стал меня будить.
     Проснулась я в темноте часа в два или три ночи и испугалась, что лежу в чужой кровати, а потом вспомнила.
     - Брайни?
     - Проснулась?
     - Вроде бы.
     Я прижалась к нему, потом села и сняла рубашку - она мне мешала. А Брайни снял свою, и мы впервые были оба совсем нагие, и это было чудесно, и я поняла, что вся моя прежняя жизнь была лишь подготовкой к этому моменту.
     После долгой, медленной прелюдии мы оба вспыхнули разом, а потом я тихо лежала под ним, полная любви.
     - Спасибо, Брайни. Было чудесно.
     - Тебе спасибо. Люблю тебя.
     - И я люблю тебя, муж. Брайни. А где твой кот? В Цинциннати или в Ролле?
     - А? Нет, в Канзас-Сити.
     - Здесь? Он у кого-нибудь живет?
     - Не знаю.
     - Что-то я тебя не пойму.
     - Ты его еще не нашла, Мо. Это котенок, которого ты мне подаришь.
     Свадебный подарок жениху от невесты.
     - Брайни, противный!
     Я начала его щекотать, а он - меня. Кончилось это тем, что Морин опять стала издавать громкие неприличные звуки. Потом Брайни почесал мне спину. Люди женятся не только для того, чтобы им чесали спину, но это тоже хорошая причина - есть такие места, которые очень трудно достать самому.
     Потом я почесала спину ему. И наконец мы уснули, перепутавшись, как котята в лукошке.
     Морин нашла, наконец, свое истинное призвание, свою судьбу.
     Шампанское мы пили за завтраком.

Глава 8
СЦЕНЫ ИЗ ЖИЗНИ БОГЕМЫ

     Брайан обнял меня и потрепал по спине.
     - Хватит заливаться. Не выношу женских слез. Они меня раздражают.
     Я перестала плакать, прижалась к нему покрепче и широко раскрыла глаза.
     - Вот это да! Специальный воскресный выпуск. - Брайан утверждал, что церковь пробуждает в нем только одно чувство, а именно похоть, потому что он никогда не слушает службу, а только думает о праматери Еве, которая, по его мнению, была рыжая.
     Излишне говорить, что церковь действовала так же и на меня. Каждое воскресенье после церкви мы, уложив детишек спать, устраивали себе "утренник".
     - Нну-у, миледи. Разве вы не желаете сначала осмотреть дом?
     - А я тебе ничего и не предлагаю. Я бы здесь не осмелилась. Вдруг войдет кто-нибудь.
     - Никто не войдет. Ты разве не заметила, что я запер дверь на засов?
     Морин... мне сдается, ты не веришь, что я дарю тебе этот дом.
     Я сделала глубокий вдох и медленно выдохнула.
     - Мой муж, если ты скажешь, что солнце встает на западе, я поверю тебе. Но могу не понять. Вот и сейчас не понимаю.
     - Тогда объясню. На самом деле я не могу подарить тебе этот дом, потому что он и так твой. Это ты за него заплатила. Мне он принадлежит чисто формально. На той неделе мы это изменим и перепишем его на тебя. В нашем штате замужняя женщина может владеть недвижимостью, если в документе оговорено, что она замужем, и если муж отказывается от права на владение.
     Последнее - просто формальность. А теперь о том, как ты его купила.
     Купила я его, лежа на спине и "выбивая чеки". На первый взнос пошли деньги, которые Брайан скопил в армии, и еще взял в долг у своих родителей. Взнос получился солидный, и Брайан взял две ипотечные ссуды: одну из обычных шести процентов, вторую из восьми с половиной. Дом в ту пору снимали жильцы; Брайан оставил их и использовал арендную плату для расчета по ипотекам.
     Говардской премией на Нэнси он погасил вторую, разорительную ссуду, премией за Кэрол рассчитался с родителями. С помощью премии за Брайана младшего Брайан старший выплатил первую ипотеку настолько, что арендная плата с жильцов позволила ему наконец очистить собственность к маю 1906 года, всего через шесть с половиной лет после того, как он воздвиг свою долговую пирамиду.
     Я сказала Брайни, что он рисковый человек.
     - Не совсем, - ответил он, - я ведь поставил на тебя, дорогая. И ты сработала, как часы. Правда, Брайан младший появился несколько позже, чем я ожидал, но у меня был гибкий график. Хоть я и настоял на необходимости выплатить первую ипотеку раньше срока, я не должен был ее выплачивать ранее первого июня 1910 года. Но ты вышла вперед, как настоящий чемпион.
     Еще год назад Брайан обсудил свой проект со съемщиком дома, они условились заранее, и в прошлую пятницу жильцы мирно выехали.
     - Так что дом твой, дорогая. Я не стал возобновлять наш арендный договор; О'Хеннеси-Скрудж знает, что мы съезжаем. Можем сделать это хоть завтра и перебраться сюда, если дом тебе нравится. Или лучше продадим его?
     - Не смей говорить о продаже нашего дома! Брайни, если это правда твой свадебный подарок, тогда я наконец-то сделаю тебе свой. Твоего котенка.
     - Нашего котенка, ты хочешь сказать, - усмехнулся он. - Я тоже об этом подумал.
     Мы не завели котенка до сих пор потому, что с обеих сторон нашего домика на Двадцать шестой улице жили собаки, и один пес был закоренелый убийца кошек. С переездом за угол угроза не исчезла.
     Брайан показал мне дом. Он был чудесный: наверху большая ванная и еще одна, поменьше, и маленькая внизу, при комнате для прислуги; четыре спальни и спальная веранда, гостиная, салон, просторная столовая со встроенным буфетом и полками для посуды; в салоне - газовый камин, который можно топить и дровами, если убрать газовую горелку: чудесная большая кухня; парадная лестница и удобная черная лесенка, ведущая наверх из кухни - да просто все, что может пожелать семья, в которой есть дети, включая огороженный задний двор - как раз для детей и зверюшек, и для крокета, и для пикников. И еще огород и песочница. Я снова расплакалась.
     - Прекрати, - велел Брайни. - Вот это - супружеская спальня. Если ты не предпочтешь другую комнату.
     Спальня была великолепная, большая, полная воздуха, и к ней примыкала веранда. В доме, пустом и довольно чистом (я уже предвкушала, как отскребу здесь каждый дюйм), остались кое-какие вещи, которые не стоило перевозить.
     - Брайни, там на веранде, на качелях, лежит подушка. Ты не принесешь ее сюда?
     - Как скажешь. А зачем?
     - Чек выбьем.
     - Слушаюсь, мадам! А я уж думал, когда же ты решишься окрестить наш новый дом.
     Подушка выглядела не очень чистой и была не слишком большая, но это все пустяки, лишь бы защитила мой позвоночник от голых досок. Когда Брайни принес ее и положил на пол, я освобождалась от последних одежек.
     - Эй! Оставь чулки.
     - Слушаюсь, сэр. Как скажете, мистер. А стаканчиком сперва не угостите? - Пьяная от возбуждения, я глубоко вздохнула и легла на спину. Вас как зовут-то, мистер? Меня звать Крольчиха - я шибко плодовитая.
     - Да уж. - Брайни разделся, повесил пиджак на крючок за дверью ванной и лег ко мне. Я потянулась навстречу, но он удержал меня и поцеловал. Мадам, я люблю вас.
     - А я вас, сэр.
     - Рад слышать. Готовьтесь. - И чуть погодя: - Эй, отпусти немного гайку.
     Я чуть расслабилась.
     - Так лучше?
     - Чудненько. Ты прелесть, любимая.
     - И ты, Брайни. Ну же... прошу тебя.
     Я почти сразу достигла вершины, потом взвились ракеты, я завопила и почти не помнила себя, когда Брайни меня отпустил, - а после потеряла сознание.
     Мне не свойственно падать в обморок, но в тот раз это случилось.
     Через два воскресенья не пришли очередные месячные, а в феврале 1907 года родился Джордж Эдуард.

***

     Следующие десять лет были сплошной идиллией.
     Наша жизнь со стороны может показаться скучной и банальной - мы ведь просто тихо жили в доме на тихой улице и растили детей... а еще котят, морских свинок, кроликов, золотых рыбок, а однажды даже червей-шелкопрядов на крышке моего пианино. Это затеял Брайан младший, будучи в четвертом классе. Для них требовались листья тутового дерева, и в большом количестве. Брайан младший договорился с соседом, у которого росло такое дерево. В нем рано проявился отцовский талант добиваться всего любым путем, каким бы невероятным ни казался его план.
     Договор о шелковичных листьях был крупным событием в нашей тогдашней жизни.
     А еще у нас были детсадовские плакатики со звездочками на кухне, на задней веранде стояли трехколесные велосипеды рядом с роликами, были пальчики, которые надо было целовать и перевязывать, и разные поделки для школы, и множество ботинок, которые надо было начистить, чтобы вовремя поспеть в воскресную школу, и шумные свары из-за рожка для обуви, пока я наконец не завела каждому свой, надписав на них имена.
     Все это время чрево Морин то росло, то убывало, как круглое чрево луны: Джордж в 1907-м, Мэри в 1909-м, Вудро в 1912-м, Ричард в 1914-м и Этель в 1916-м. Ею дело отнюдь не кончилось - просто в нашу жизнь вошла война, изменившая мир.
     Но до войны случилось еще много всего, и кое о чем я должна рассказать. Мы переменили церковь, которую посещали, будучи жильцами "Скруджа", на другую. Наши церкви менялись к лучшему так же, как и наши дома и кварталы обитания. В Соединенных Штатах того времени протестантское вероисповедание имело прямое отношение к имущественному и социальному статусу, хотя вслух об этом не говорилось. На вершине пирамиды находилась высокая епископальная церковь,низжееезанималисекты фундаменталистов-пятидесятников, собиравшие сокровища на небе, поскольку не сумели накопить их на земле.
     Раньше мы посещали церковь среднего уровня - ту, что поближе.
     Переехав в более приличный район, нам следовало перейти в более респектабельную церковь на бульваре - но сменили мы церковь в основном из-за того, что Морин в ней, можно сказать, изнасиловали.
     Я сама была виновата. Во все века изнасилование представляло собой любимый вид спорта многочисленных мужиков - при условии, что это сойдет им с рук - и женщины моложе девяноста и старше шести во все века подвергаются опасности... если не знают, как ее избежать, и не исключают всякий риск, что почти невозможно.
     Пожалуй, я зря установила ограничение от шести до девяноста: есть безумцы, способные изнасиловать любое существо женского пола, в любом возрасте. Изнасилование - не половой акт, но акт зверской агрессии.
     А то, что произошло со мной, вряд ли можно назвать изнасилованием нечего мне было соваться без сопровождающих к проповеднику, я же поступила именно так, зная, что за этим последует. Преподобный Тимберли (скотина!) в мои четырнадцать лет ухитрился дать мне понять, что может научить меня многому в жизни и любви, отечески ущипнув меня за попку. Я рассказала об этом отцу, не называя его имени, и отцовский совет помог мне положить этому конец.
     Но этот новый библейский старатель... Случилось это через шесть недель после переезда в новый дом. Я уже знала, что беременна и изнывала от желания: Брайан уехал. Я не жаловалась - разъезды входили в его профессию, на свете очень много таких занятий: волка ноги кормят. В тот раз он поехал в Денвер, а когда я ожидала его домой, прислал мне телеграмму, "ночное письмо": "Пришлось заехать в Монтану дня на три-четыре, а может, и на неделю. Целую, Брайан".
     А, чтоб тебе, зараза ты этакая. Но я улыбалась, потому что за мной наблюдала Нэнси, а ее в шесть лет было трудно провести. Я прочла ей телеграмму в своей редакции и убрала подальше - она уже научилась читать.
     В три часа дня я, вымытая, принаряженная и без панталон под платьем, постучала в дверь кабинета преподобного Эзекиеля, библейского старателя. С детьми оставалась наша постоянная сиделка. В письменной инструкции, оставленной ей, говорилось, куда я иду и указывался пасторский телефон.
     Между мной и преподобным доктором шла молчаливая тайная игра с тех самых пор, как он взошел на свою кафедру три года назад. Не то чтобы он мне так уж правился, но я была небезразлична к нему, к его звучному, как орган, голосу и чистому мужскому запаху. К сожалению, у него не пахло ни изо рта, ни от ног - это бы меня отпугнуло. Придраться было не к чему хорошие зубы, свежее дыхание, чистые волосы и тело.
     Предлогом для визита к нему послужила моя деятельность в качестве председательницы дамского комитета - надо было посоветоваться с пастором по поводу очередного показушного мероприятия - не помню уж какого.
     Протестантская церковь двадцатого века всегда готовила какое-нибудь показушное действо. Нет, помню: случай духовного обновления. Билли Санди?
     Да, кажется, это был он - бейсболист и обращенный пьяница, внезапно обретший Иисуса.
     Доктор Зек впустил меня, мы посмотрели друг на друга, и все стало ясно - говорить ничего не пришлось. Он обнял меня, я подставила ему губы.
     Он впился в них, я открыла рот и закрыла глаза. В считанные секунды после того, как я постучалась, он повалил меня на кушетку за письменным столом, задрал мне юбки и приступил к делу.
     Я направила его куда следует, а то он чуть было не просверлил собственную дырку.
     Солидно! С угасающей мыслью: "Брайни это не понравится" я приняла его. Он стремился к цели без всяких изысков, но я до того перевозбудилась, что была на грани и уже готовилась взорваться, когда он кончил. Тут в дверь постучали, и он отпрянул от меня.
     Все это длилось не дольше минуты... и мой оргазм заглох, как замерзшая водопроводная труба.
     Но не все было - было бы - потеряно. Как только этот петушок соскочил с меня, я просто встала - и немедленно приняла презентабельный вид. В 1906 году юбки доходили до щиколоток, а платье я надела немнущееся. Панталоны же оставила дома не только ради его (и своего) удобства, но еще и потому, что, если на вас нет панталон, после поспешного совокупления их не приходится натягивать.
     Что же до Зека, идиота века, то ему, прежде чем открывать дверь, надо было всего лишь застегнуть штаны, что он и сделал. Итак, мы могли бы выстоять. Мы могли бы смело взглянуть пришедшим в глаза и продолжить наш разговор с их участием.
     Вместо этого пастор схватил меня за руку, затолкал в свой платяной шкаф и запер на ключ.
     Я простояла там в темноте два долгих часа, показавшихся мне двумя годами. Чтобы не лишиться рассудка, я придумывала пастору мучительную казнь. Самым легким способом было подвешивание его за собственную петарду.
     Остальные способы были слишком отвратительны, чтобы говорить о них вслух.
     Наконец он отпер дверцу и хрипло прошептал:
     - Ушли. Сейчас выпущу вас через заднюю дверь.
     Нет, я не плюнула ему в лицо. Я сказала:
     - Нет, доктор, сейчас мы с вами поговорим о делах. А потом вы проводите меня до парадного входа в церковь и там немного поболтаете со мной, чтобы люди видели.
     - Нет-нет, миссис Смит! Я думаю...
     - Думать не надо. Или так, или я выскакиваю отсюда с криком "Насилуют!". И то, что обнаружит внутри меня служащая полиции, любому суду докажет факт изнасилования.

***

     Когда Брайан приехал, я все ему рассказала. Сначала я подумывала сохранить это при себе. Но три года назад мы с ним заключили дружеское соглашение о том, как изменять, не обижая другого и не вредя ему. Поэтому я решила открыться и дать себя отшлепать, если Брайан сочтет это необходимым. Я лично считала, что заслужила трепку... и хорошую, чтобы потом можно было поплакать и расчудесно помириться.
     Так что я не слишком беспокоилась, просто мне не хотелось каяться и получать отпущение.
     В своем договоре о супружеских изменах мы обязались по возможности действовать сообща, всегда помогать друг другу добиться своего и покрывать друг друга. Заключили мы этот договор, когда доктор Рамси подтвердил, что я опять беременна (Брайаном младшим), и я испытывала прилив сентиментальности.
     Толкнуло же нас на это секретное предложение одной знакомой и симпатичной нам пары обменяться партнерами.
     Я торжественно сказала Брайни, что всегда буду ему верна. Я хранила ему верность четыре года, и теперь, убедившись, что могу, буду хранить ее всегда, пока смерть не разлучит нас.
     - Слушай, дурочка, - ты у меня девочка славная, но недалекая. Ты начала заниматься этим делом в четырнадцать лет...
     - Нет, в пятнадцать!
     - Ну, почти в четырнадцать. И говорила мне, что от твоих прелестей вкусила почти что дюжина мужиков и мальчишек, да еще спрашивала, считать говардских кандидатов или нет? А потом пересмотрела счет, сказав, что запамятовала парочку мелких инцидентов. Еще ты говорила, что почти сразу же научилась получать наслаждение, но заверила меня, что я лучше всех. Ты взаправду думаешь. Вертлявые Ляжки, что ты и твои веселые понятия о любви изменились из-за того, что тот тупица-проповедник произнес над тобой волшебные слова? Шила в мешке не утаишь, леопард не может перестать быть пятнистым, и твой час неизбежно настанет. И когда это случится, я хочу, чтобы ты получила удовольствие, но не попала в беду... ради тебя самой, ради меня и особенно ради детей. Я не жду от тебя, что ты будешь, как говорится, навеки мне верна. Но хочу надеяться, что ты не забеременеешь, не подцепишь дурную болезнь, не вызовешь скандала, не опозоришь себя и меня, не поставишь на карту благополучие наших детей. То есть, проще говоря, будешь вести себя разумно и всегда задергивать занавес.
     - Да, сэр, - пробормотала я.
     - И если, любовь моя, ты сказала правду насчет того, что от Хэла Эндрюса у тебя дыхание спирает, но ты бежишь от искушения из-за меня, такая стойкость не прибавляет сияния твоему венцу. Мы оба знаем Хэла: он джентльмен и чистит ногти. И вежлив со своей женой. Если у тебя нет серьезных намерений, прекрати с ним флиртовать. Но если ты вправду хочешь его, то бери! На меня не смотри - я буду занят. Джейн - такая лакомая штучка, какие мне давно не попадались. Я жажду провести через ее угол биссектрису с тех самых пор, как мы познакомились.
     - Брайни! Это правда? Ты никогда не подавал виду. Почему ты мне не сказал?
     - Чтобы ты по-бабьи приревновала и начала проявлять собственнические замашки? Милая, мне пришлось дожидаться, когда ты сознаешься вслух, без уговоров и понуканий с моей стороны, что испытываешь глубокий интерес к другому мужчине... предполагая, что я могу испытывать то же самое к его жене. И я испытываю. Так что зови Джейн и скажи, что мы согласны прийти к ним обедать. А там посмотрим. - А вдруг Джейн понравится тебе больше меня?
     - Невозможно. Я люблю вас, миледи.
     - Я про то, на чем сидят. Про то, как она занимается любовью.
     - Это возможно, но мало вероятно. Если это и случится, я не перестану любить тебя и то, на чем ты сидишь: эта штучка из ряда вон. А Джейн попробовать все-таки хочется: уж очень она вкусно пахнет. - Он облизнулся и ухмыльнулся.
     Так он и поступил, и она тоже - мы сделали это все четверо, и много лет оставались хорошими друзьями, хотя они через два года переехали в Сент-Джо, где Хэл получил более выгодное предложение от школьного комитета. И нашим уютным семейным оргиям пришел конец.
     Со временем мы с Брайаном разработали подробные правила относительно секса - как избежать риска и в то же время "грешить" свободно - не очертя голову, а с толком, чтобы иметь право посмотреть в глаза миссис Гранди и сказать ей, что здесь не подают.
     Всеобщая вера в изначальную греховность секса не коснулась Брайана.
     Он глубоко презирал расхожие мнения.
     - Если тысяча человек во что-то верит, а я один верю в обратное, то тысяча против одного, что неправы они. Морин, я содержу семью только благодаря тому, что у меня на все свое мнение.
     Когда я рассказала Брайни, как меня заперли в шкафу, он рывком сел в постели.
     - Вот ублюдок! Мо, да я ему руки переломаю!
     - Тогда и мне переломай - я ведь шла туда с определенным намерением, которое и выполнила. Все остальное вытекает из этого голого, непростительного факта. Я подверглась неоправданному риску и виновата не меньше его.
     - Так-то оно так, но дело не в этом. Милая, я не за то его упрекаю, что он тебя поимел; любой мужик, если он не кастрат, поимел бы тебя, будь у него только шанс. Так что единственный выход - не давать им этого шанса, если сама не хочешь. Если я зол на него, так это за то, что он запихал мою девочку в темный шкаф, запер ее там и напугал. Я убью его медленно, черт бы его побрал. Я его оскоплю. Я с него скальп сниму. Я ему уши отрежу.
     - Брайни...
     - Я ему кол вгоню... Что, дорогая?
     - Я знаю, что была плохая, но я ведь дешево отделалась. Не забеременела, поскольку и так беременна. Не заболела, так мне кажется. И никто, по-моему, ничего не заметил, так что скандала не будет. Мне очень хотелось бы посмотреть, как ты будешь с ним все это делать - я его презираю. Но если ты хотя бы щелкнешь его по носу, это происшествие перестанет быть тайной... и может повредить нашим детям. Верно?
     Брайни смирился с житейской необходимостью. Я хотела, чтобы мы перестали ходить в эту церковь, и он согласился.
     - Но не сейчас, любимая. Я пробуду дома еще недель шесть. Пойдем в церковь вместе...
     Мы приходили рано и усаживались впереди, прямо перед кафедрой. Брайни впивался взором в лицо доктора Зека и не сводил с него глаз всю проповедь, воскресенье за воскресеньем.
     У доктора Зека не выдержали нервы, и он испросил себе отпуск.

***

     Мы с Брайни выработали свои правила о сексе, любви и браке далеко не сразу. Мы пытались сделать две вещи разом: создать новую систему правильного поведения в браке, которой любое цивилизованное общество должно было обучить нас еще в детстве, и - одновременно - выработать подручный набор правил поведения в обществе, которые защищали бы нас от арбитров морали Библейского пояса. Мы не миссионеры, чтобы обращать миссис Гранди в свою веру; нам нужна была только маска, чтобы миссис Гранди не заподозрила, что мы думаем иначе, чем она. В обществе, где считается смертным грехом чем-то отличаться от соседей, единственный выход - не давать этого заметить.
     С годами мы узнали, что многие говардские семьи сталкивались с несоответствием программы Фонда морали среднезападного Библейского пояса а большинство членов Фонда были как раз выходцы из Среднего Запада. Из-за этих противоречий говардовцы или порывали с официальной религией, или делали вид, что следуют ей, как мы с Брайаном, пока не уехали из Канзас-Сити в тридцатые годы и не перестали притворяться.
     Насколько я знаю, ни в Бундоке, ни где-либо на Теллус Терциусе официальной религии нет. Вопрос: не сеть ли это неизбежное достижение человечества на пути к истинной цивилизации? Или я принимаю желаемое за действительное?
     А вдруг я умерла в 1982 году? Бундок так отличается от Канзас-Сити, что мне трудно поверить, будто они находятся в одной вселенной. Теперь, когда я изолирована в каком-то подобии сумасшедшего дома, управляемого его обитателями, легко поверить, что авария, в которую попала старая-престарая женщина в 1982 году, оказалась роковой... и все эти сны о диаметрально противоположных мирах - только бред умирающей. Может быть, во мне, нашпигованной седативами, искусственно поддерживают жизнь в какой-нибудь клинике Альбукерке, раздумывая - выдернуть штепсель или погодить? И ждут разрешения Вудро? Кажется, это его я вписала в записную книжку как своего ближайшего родственника.
     А Лазарус Лонг и Бундок - всего лишь мои сенильные фантазии?
     Надо будет спросить Пикселя, как придет. Его английский не слишком богат, но мне больше некого спросить.

***

     Еще до того как обставить свой новый дом, мы сделали одно замечательное дело: перевезли туда со склада наши книги. В этой коробке из-под печенья, в которой мы жили раньше, хватало места лишь для пары дюжин томов, да и те драгоценные издания стояли на верхней полке в кухне я могла достать до нее, только став на табуретку, что опасалась делать, когда была беременна. Однажды я три дня ждала, когда Брайан вернется из Галены, чтобы попросить его достать мне "Золотую сокровищницу" - я смотрела на нее и не могла взять - а когда он вернулся, забыла про нее.
     У меня на складе лежало два ящика книг, у Брайана еще больше - а потом начало поступать отцовское "наследство". Уходя в армию, он написал мне, что упаковал свои книги и отправил на склад в Канзас-Сити - квитанции прилагались. Своему банку он поручил вносить плату за хранение, но был бы рад, если бы я взяла книги к себе. Возможно, когда-нибудь он попросит что-то назад, но пока я могу смотреть на них, как на свои собственные.
     "Книги нужно читать и любить, а не держать на складе".
     Вот мы и забрали своих друзей из темницы на воздух и на свет, хотя у нас и не было пока книжных шкафов. Брайни с помощью досок и кирпичей соорудил временные полки, и я узнала, что мой муж любит еще больше, чем секс.
     Книги.
     Самые разные - в тот уик-энд, например, он зарылся в труды профессора Гексли, а я на них и не смотрела, заполучив в руки отцовскую коллекцию Марка Твена - сочинения мистера Клеменса, от самых ранних до мая 1898 года, большей частью первоиздания. Четыре книги были подписаны мистером Клеменсом и "Марком Твеном" - он подписал их в ту памятную ночь 1898 года, когда я боролась со сном, лишь бы не пропустить ни одного его слова.
     Часа два мы с Брайни только и делали, что трогали друг друга за локоть: "Вот послушай!" - и читали что-нибудь вслух. Оказалось, что Брайни не читал "Банковский билет в миллион фунтов стерлингов" и "Заметки по поводу последнего Карнавала преступлений в Коннектикуте". Меня это поразило.
     - Дорогой, я тебя люблю, но как это тебя выпустили из колледжа?
     - Не знаю. Из-за войны, должно быть.
     - Придется заняться твоим образованием. Начнем с "Янки при дворе короля Артура".
     - "Янки" я читал. А это что за толстая книжка?
     - Это не Марк Твен. Это из отцовской медицинской библиотеки.
     Я дала ему ту книгу и вернулась к "Принцу и нищему". Через пару минут Брайни сказал:
     - Эй, эта картинка неправильная.
     - Знаю, - ответила. - Знаю, на какую картинку ты смотришь. Отец говорит, что любой непосвященный, которому эта книга попадает в руки, первым делом смотрит на эту картинку. Снять штанишки, чтобы ты мог сравнить?
     - Не отвлекай меня, женщина, у меня отличная память. - Он перевернул несколько страниц. - Захватывающе, часами можно смотреть.
     - Знаю, я так и делала.
     - Удивительно, сколько механики умещается в одной-единственной шкуре.
     - Брайни дошел до акушерского раздела, поморщился (он был хорошей повитухой, хотя и не любил крови), отложил книгу и взял другую. - Вот это да!
     - Что там у тебя, дорогой? А-а. "Что должна знать каждая девушка".
     (Это было собрание гравюр Форберга "Figuris Veneris". Я тоже опешила, открыв эту книгу в первый раз.) - Но ведь она не так называется. На титульном листе стоит "Картины Венеры".
     - Это шутка, дорогой. Отцовская шутка. Он вручил мне эту книгу, как пособие по сексу, а потом мы обсуждали каждую картинку, и он отвечал на все мои вопросы. А их было много! Он говорил, что работы мистера Форберга анатомически верны, чего нельзя сказать о той адаптированной картинке, на которую ты жаловался. И говорил, что его работы следовало бы изучать в школе, поскольку они не в пример лучше тех подпольных рисунков и фотографий, которыми пробавляются почти все молодые люди, а столкнувшись с действительностью, пугаются и страдают. - Я вздохнула. - Отец говорит, что наша так называемая цивилизация больна целиком, но особенно это касается секса, любых его аспектов. - По-моему, твой отец прав на все сто. Но, Морин, неужели он пользовался этим как пособием? Мой уважаемый тесть одобрял все, что здесь изображено? Все как есть?
     - О нет, нет. Многое, но не все. Впрочем, он говорил, что двое - или несколько - человек могут делать друг с другом все, что хотят, если только это не вредит им физически. По его мнению, говорить о сексе "морально" или "аморально" - просто смешно. Следует говорить "хорошо" и "плохо" в том же смысле, как в любой другой области человеческих отношений.
     - Mon beau-pere a raisone <мой тесть прав (фр.)>. И жена моя тоже умница.
     - Меня всю жизнь учил уму-разуму мудрый человек, а потом передал тебе. Я, во всяком случае, считаю отца мудрым человеком. Давай-ка сядем рядышком, и я покажу тебе, что он одобрял, а что нет.
     Брайни обнял меня одной рукой, и я положила книгу ему на колени.
     - Обрати внимание на дату издания - 1824 год. Но изображены здесь в основном сцены Древней Греции и Рима, лишь одна гравюра изображает Египет.
     Отец говорил, что эти гравюры, хотя они и созданы меньше ста лет назад, повторяют сюжеты фресок публичных домов Помпеи, но намного превосходят эти фрески в художественном отношении.
     - Доктор Джонсон бывал в Помпее?
     - Нет, не думаю. С отцом никогда ничего точно не известно. Правда, он говорил, что видел фотографии с помпейских фресок в Чикаго - то ли в Северо-Западном музее, то ли в каком-то еще.
     - Но где он взял эту книгу? Мне жаль осквернять твою невинность, но эти картинки могли бы обеспечить нам долгий отдых за казенный счет согласно акту Комстока, если бы нас с ними поймали.
     - Вот именно "если бы". Отец требовал, чтобы я как можно тщательнее изучила законы - чтобы не попасться, когда буду их нарушать. Если он и признавал закон, то лишь в этом смысле.
     - Мне уже ясно, что твой отец - подрывной элемент, разлагающий пример для молодежи, порочный старик. Я им бесконечно восхищаюсь и надеюсь стать таким же, как он.
     - А я его люблю безумно, mon homme <мой муж (фр.)>. Он мог бы получить меня, стоило ему шевельнуть бровью. Но он этого не сделал.
     - Я знаю, любимая. Знаю с тех пор, как мы с тобой познакомились.
     - Да. Он отверг меня - и когда-нибудь за это поплатится. Но я хотела бы последовать его совету относительно изучения законов. Как ты думаешь, можно мне посещать городское юридическое училище - если я выкрою плату за обучение их хозяйственных денег?
     - Почему бы и нет. А выкраивать плату из хозяйственных денег не придется - теперь мы можем себе позволить учить тебя чему угодно. Ну, хватит о пустяках - мы говорим о сексе. Секс - вот что заставляет вращаться земной шар. Переверни-ка страничку.
     - Да, сэр. Миссионерская поза - даже священники ее признают.
     Следующая поза почти так же широко применяется, хотя миссис Гранди, должно быть, никогда не ложится сверху. А вот этого миссис Гранди определенно не делает, хотя все прочие делают - говорил отец. И добавлял, что джентльмен, который совокупляется с леди сзади и стоя, может одновременно нажимать на ее кнопку, чтобы обеспечить удовольствие и ей. Далее. О-о! Брайни, когда-нибудь, когда разбогатеем, мы заведем себе кровать как раз такой высоты, чтобы я могла лечь вот так, задрав ноги, а ты - войти в меня стоя, не сгибаясь при этом в три погибели. Мне нравится эта поза, и тебе тоже, но при нашей последней попытке у тебя затекли ноги и ты под конец весь дрожал от усталости. Дорогой, я хочу, чтобы тебе было так же хорошо, как и мне - то есть ужасно хорошо.
     - Леди, вы джентльмен.
     - О, благодарю, сэр, если это не шутка.
     - Нет. Леди в большинстве своем - не джентльмены: вытворяют такое, отчего мужчина дней на десять выходит из строя, а им хоть бы что. Моя Мо не такая. Она ведет честную игру и не пользуется привилегиями своего пола.
     - Нет, пользуюсь. Когда выбиваю чек.
     - Не путай меня своей логикой. Ты со всеми обращаешься по-людски, даже со своим бедным старым мужем. Я сделаю тебе такую кровать. Не только нужной вышины, но чтоб еще и не скрипела. Я этим займусь. Хочешь по-настоящему большую кровать, Мо? Чтобы уместились мы с тобой и еще Хэл и Джейн - или другие партнеры, кого захочешь.
     - Боже, что за мысль! Я слышала, что у Энни Чамберс такая кровать.
     - Я сделаю лучше. А где ты слышала про первую бандершу Канзас-Сити?
     - На собрании дамского комитета. Миссис Банч порицала городские нравы, а я навострила уши и держала рот на замке. Милый, я буду счастлива, когда ты сделаешь такую кровать... а пока что согласна на любую относительно горизонтальную поверхность и даже на кучу угля, если Брайни уложит меня на нее.
     - Да ну тебя. Давай дальше.
     - Тогда прекрати теребить мой сосок. Молодой человек мастурбирует на фоне своих грез. Отец - сторонник мастурбации. Говорил, что все россказни, которые о ней ходят, - чепуха. Велел мне мастурбировать сколько хочу и когда хочу, не стыдясь, - не стыжусь же я, когда писаю. Только дверь надо закрывать - так же, как когда писаешь.
     - А мне говорили, что от этого можно ослепнуть. Но вот не ослеп.
     Дальше.
     - Он - ирруматор, она - феллатриса, на заднем плане - Везувий. Отец, правда, говорил, что совсем не важно, как они называются - это просто мальчик и девочка, открывающие, что от секса можно получать удовольствие.
     И тут не только удовольствие, говорил он, а есть еще и большое преимущество: если она обнаружит, что от него плохо пахнет, то может вспомнить, что ей пора спать - спокойной ночи, Билл. Нет, мы не сможем увидеться в следующую субботу. Больше вообще не приходи - я ухожу в монастырь. Мне приходилось так поступать, Брайни, с теми, у кого дурно пахло от пениса. Один из них был говардский кандидат. Фу! Отец говорил, что дурной запах - не обязательно признак болезни, но шанс на то есть... и если его неприятно целовать, то и в себя совать неприятно. - Я перевернула страницу. - Та же ситуация, только теперь comme ci, а не comme ca <так, а не этак (фр.)>. Куннилинг. Еще одно дурацкое слово, говорил отец - это просто поцелуй. Самый сладкий из всех... а можно еще комбинировать его с предыдущим, образуя цифру 69 - soixante-neuf. Чего только не испытываешь, целуя так друг друга одновременно и сосредоточившись на этом. Ага! Вот этого отец не одобрял.
     - Я тоже. Предпочитаю девочек.
     - Но это можно проделать и с женщиной. Отец говорил, что кто-нибудь когда-нибудь может захотеть сделать это и со мной, и я должна заранее обдумать, как к этому отнестись. Говорил, что в этом нет ничего аморального или нехорошего - но этот способ грязный и физически опасный.
     (Мы с Брайни вели этот разговор в 1906 году, задолго до того, как появление СПИДа сделало занятие гомосексуализмом опасным.) Но если мне будет любопытно испробовать, он должен пользоваться презервативом и действовать очень медленно и очень нежно - иначе я разорюсь на меха для жен проктологов. - Резонно. Дальше, пожалуйста.
     - Любимый...
     - Да, Мо?
     - Если ты захочешь это проделать со мной, я согласна. Я нисколько не боюсь, что ты причинишь мне боль.
     - Спасибо. Ты глупая бабенка, но я тебя люблю. Мне еще не надоела твоя другая дырочка. Давай дальше - уже очередь стоит на второй сеанс.
     - Да, сэр. Эта картинка, должно быть, задумана как юмористическая: муж застает свою жену за любовной игрой с соседкой - посмотри на его лицо.
     Брайни, я не подозревала, как много удовольствия может доставить женщина, пока за меня не взялась Джейн. Она такая ласковая - просто ужас.
     - Знаю. Просто ужас. И Хэл тоже. Просто ужас.
     - Да? Я, наверное, кое-что проспала. Поехали дальше. Не понимаю, Брайни, зачем женщины пользуются муляжами, когда их вон сколько вокруг настоящих, живых и теплых, приделанных к мужчинам. А ты понимаешь?
     - Не у всех такие возможности, как у тебя, любовь моя. Или такие таланты.
     - Благодарю, сэр. Вот опять куннилинг, на этот раз две женщины.
     Брайни, почему русалки считаются символом лесбийской любви?
     - Не знаю. А что говорил на сей счет твой отец?
     - Он тоже не знает. А вот этого он решительно не одобрял. Говорил тот, кто припутывает к сексу хлысты, цепи и прочее, не в своем уме и его следует держать подальше от нормальных людей. Ну, дальше ничего особенного, просто еще одна поза - мы такую пробовали. Для разнообразия можно, но не каждый день. А эту картинку отец называл: "Экзамен гетеры, или три пути доллара". Как ты думаешь, девочек Энни Чамберс тоже так экзаменуют? Я слышала, они считаются лучшими по эту сторону Чикаго - а может, и Нью-Йорка.
     - Слушай, лапушка. Я ничего не знаю о мадам Чамберс и ее девочках. У меня не хватит денег и на тебя и на Энни Чамберс, даже с помощью Фонда.
     Так что борделям я финансовой помощи не оказываю.
     - А в Денвере, Брайни? Впрочем, нет... мы условились, что я не спрашиваю об этом.
     - Мы об этом не уславливались - спрашивай себе на здоровье. Ты расскажешь перед сном сказочку мне, а я тебе, а потом поиграем в доктора.
     Вот хорошо, что ты спросила меня про Денвер. В Денвере я встретил толстого мальчишку...
     - Брайни!
     - ...у которого была потрясающая старшая сестра, соломенная вдова чуть помоложе тебя, с длинными стройными ногами и натуральная блондинка: волосы цвета меда до пояса, чудный характер и большие твердые титьки. Я спросил ее, как она насчет...
     - Ну, дальше. Что она сказала?
     - Сказала "нет". Золотко, в Денвере я слишком устаю для того, чтобы искать приключений - с меня довольно мамаши Большой Палец и четверых ее дочек. Они мне по-своему преданы, и их не надо сперва угощать обедом и водить в театр.
     - Врешь! Как зовут ту блондинку?
     - Какую блондинку?

***

     Только что придумала, как передать с Пикселем весточку. Прошу меня извинить - сейчас я ее приготовлю, чтобы Пиксель не застал меня врасплох, когда придет.